Текст книги "Глубокий поиск. Книга 3. Долг"

До следующего свидания я не успела поделиться новостью с подругами: Лида ещё не вернулась из своей загадочной отлучки, Катя забегала проведать меня не каждый вечер.

После второго свидания – мы, кажется, ходили в кино – Гена пришёл ко мне в гости и остался.

Всё, что происходило, было ново, интересно и отчаянно больно… Чем дальше – тем больнее… Я сначала слабо пищала, потом стала кричать и плакать. Гена весело и ободряюще приговаривал:

– Терпи, Тайка-лентяйка! Ты ж храбрая девчонка: в Москве всю войну просидела. Вначале всегда так. Потом знаешь что? Потом там, где больно, будет самое то – железно!

Я поверила и стала ждать продолжения уже не с ужасом, а с интересом. Впрочем, и страх, и интерес, и другие чувства я испытывала в значительно стёртом виде. Теперь могу судить, скорее, об общем векторе: хорошо или плохо чувствовала себя в тот или иной момент.

Лида наконец появилась, у неё выдался свободный вечер, и она поспешила проведать меня. Случайно так вышло, что Лида подходила к подъезду в тот самый момент, когда мы с Геной возвращались из кино.

Подружка всё-всё поняла с первого взгляда.

Они познакомились. В этот момент я почувствовала что-то похожее на гордость за своего мужчину: он был такой ухоженный, отутюженный, гладко выбритый, в блестящих сапогах, высокий и сильный, а главное – настоящий фронтовик и герой.

Лида долго его разглядывала, задумчиво сказала:

– Геннадий. Надо же!

– А что? – беззлобно удивился мой майор.

– Просто. Знакомый был, тоже Геннадий – и чем-то похож на вас. Бывают же такие совпадения…

– Погиб?

– Не знаю. Ушёл на фронт в конце сорок второго.

– А… А я – с самого начала! С первого дня!

Лида посмотрела на майора строго и спросила таким тоном, будто меня и не было рядом:

– Надеюсь, у вас с Тасей серьёзно?

– Милая подруга, учтите: человек вернулся с войны. Хватит, наскакался по разным… Мне теперь надо с ней вот, – он кивнул в мою сторону, – одним домом, чтоб покой, хозяйство…

Подругу его ответ несказанно обрадовал. В уголках её глаз заблестели слёзы, но – впервые за долгие месяцы! – не от загадочной печали, которая тревожила меня и причины которой я не понимала.

Лида обняла меня, нежно прижала к себе.

– Будь счастлива, подруженька моя! Счастья вам обоим, – повторила она, обращаясь теперь больше к Гене, – вы оба так заслужили!

Геннадий по-хозяйски окинул меня довольным взглядом и подмигнул.

Наверное, действительно мы были счастливы в том мае. Мы много гуляли, ходили в кино, общались со знакомыми и незнакомыми людьми. На работе я получила отпуск, а Гене ещё только предстояло искать работу. Потом, а сначала – отдохнуть от войны. Я часто обнаруживала на себе его любующийся, довольный взгляд и замирала в блаженном оцепенении в его сильных объятиях, из которых и пытайся – не вырвешься.

Когда мы оказывались наедине и его объятия превращались в плотное кольцо окружения, мне было и интересно, и местами приятно, и радостно за него, и уже не больно. Почти. Иногда Геннадий с сожалением говорил: «Ишь, недотрога!» Что он имеет в виду, он ни разу не объяснил, но однажды, пребывая в особенно хорошем настроении, утешил: «Ничего, синеглазенькая, научишься! Ты ж у меня пока совсем птичка». Я окончательно запуталась, но его тёплые слова меня приободрили и воодушевили, я поверила, что обязательно сумею научиться тому неведомому, чего мой мужчина ждёт от меня…

Вряд ли необходимо вспоминать в подробностях продолжение этих отношений. Это я и так не забывала, от этих воспоминаний никто не старался освободить меня насильно. Да, сознание моё бродило в сумерках, но отношения с Геной были так просты, что и ущербный мой разум легко усвоил их незатейливую сюжетную канву.

Геннадий бил меня. Не колотил, не избивал – бил. Коротко, наотмашь. Один, два, редко три раза подряд. По лицу, по уху, по спине, куда придётся. Хватал цепко за руку, за плечо и так ожесточённо встряхивал, что едва не дух вон. Бил за то, что еда невкусная, что оступился о мои тапочки, стоящие у кровати, за то, что я не включила вовремя колонку, чтобы нагреть ему воды. Бил, когда я плакала и когда беззащитно ему улыбалась.

Он каждую ночь сетовал, что у меня рыбья кровь. Я даже не знаю, как ему удавалось всё время делать мне больно! Если я уж слишком сильно зажималась от страха перед болью и замирала, то он и за это мог врезать.

Нет-нет, ни в коем случае нельзя сказать, что он регулярно и систематично меня истязал! Он делал это под настроение, выпивши. Но, к несчастью, он почти всегда был более или менее выпивши.

Он был не единожды ранен и один раз – тяжело контужен. Он снова и снова уходил на фронт, когда его уж готовы были комиссовать. Он и на японскую так хотел попасть, но не успели рассмотреть его рапорт – она кончилась. По-моему, это окончательно надломило его.

Геннадий часто пенял мне, что я с комфортом отсиделась в тылу. Найти работу он не мог. Точнее, те предложения работы, которые получал, он воспринимал как оскорбительные: «Мне, фронтовику, на склад?!»

В дальнейшем я много прочитала в секретке зарубежной научной периодики. Помимо работы, для собственного интереса выбирала разделы по медицине и психологии. Мне это интересно.

В пятидесятых появилось много статей, посвящённых феномену военного невроза. Пишут также о военной травме, военном стрессе, но суть одна. В Штатах эта тема развивается в связи с последствиями корейской войны. Но в тот же ряд их учёные ставят ветеранов и обеих мировых войн. Недавно в журнале «Наука и жизнь» один из наших учёных-медиков утверждал: военный невроз возникает только в том случае, если человек чувствует вину за то, что делал на войне, а в случае справедливой, освободительной войны никакой психологической травмы у ветеранов быть не должно. И вроде убедительно. Уж мы-то защищались и никому не желали зла, кроме захватчиков!

Но вот что смущает: Геннадий никогда, никогда – в каком бы ни был благодушном настроении или в печали – не рассказывал о своём участии в войне. Ни о подвигах, ни о тяготах, ни о боевых эпизодах, ни об обстоятельствах ранений. Один-единственный раз – девятого мая – он рассказывал о войне подробно, взахлёб, но и тогда говорил не о себе лично, а вообще. Впоследствии он при мне лишь в сильнейшем гневе изредка бросал кому-то: «Я таких на фронте руками давил, как гниду!» Или другое в том же роде…

Я и жалела Гену, и боялась его, и стыдилась, что – жалкая тыловая крыса! – не могу угодить герою-фронтовику.

* * *

Между тем радостные события тоже случались. Катя вышла замуж за своего Алексия, они обвенчались. Потом молодой батюшка получил новое и совершенно неожиданное назначение – в заграничный приход – в одну из стран освобождённой Европы. Молодожёны собрались и уехали быстро. Подруга писала письма. Они хорошо устроились на новом месте, много работали, и, главное, Катя ждала ребёнка!

Сима закончила войну в Берлине, живой и невредимой, и осталась в Германии в советской группе войск. Она тоже писала и всё обещала приехать, но пока ещё не получила отпуска. В Берлине она встретила Маргариту Андреевну, и у них, кажется, завязалась какая-то совместная работа. Но Маргариты Андреевны я почти не помнила, а Лида не могла мне ничего толком пояснить.

Только Женька окончательно исчезла. Лида не могла и мысленно её нащупать, оттого волновалась. Но всё повторяла, успокаивая себя: «Экран. Как тогда у тебя. Очень похоже. Ничего, появится!» Мы обе уж привыкли и смирились, что я не всё понимаю из того, что она мне говорит…

– Почему ты терпишь?

Я без утайки рассказывала Лиде всё, что происходило между мной и Геной.

Первые месяцы Лида придирчиво расспрашивала меня о самочувствии. Она не говорила, но теперь ясно: с надеждой ждала, что я окажусь беременной. Она верила, что появление ребёнка хорошенько встряхнёт мой разум и заставит окончательно проснуться, а уж как минимум необходимость заботиться о малыше должна была сделать меня более самостоятельной. Но никакой беременности не было в помине. Лида грешила на тумаки, которыми награждал меня мой мужчина.

Лида стала уговаривать меня быть с ним потвёрже, не постесняться напомнить, что он живёт в моём доме, что не работает и столуется за мой счёт. Однажды подруга увидела следы свежих побоев, и тогда её мысли приняли другой оборот.

– Боишься его?

– Боюсь.

Я боялась его каждый день и каждый час, но чувства мои, как и мысли, по-прежнему оставались притуплёнными, нечёткими. Я совсем не понимала: если боюсь, то что я должна делать?

– Боишься его выгнать? – уточнила подруга. – Сходи к участковому. Хочешь, вместе сходим?

Это предложение вызвало у меня совсем какой-то кромешный ужас – не столько сильный, сколько всепоглощающий.

– Он же фронтовик! Он много раз ранен, контужен. Он награждён орденами. Он герой войны.

Лида почему-то не впечатлилась.

– Он – герой войны, – бросила она и скептически поджала губы. – А ты у нас кто?!

– Я всю войну просидела в тылу, ничего не делала, не работала, не училась даже, даром ела народный хлеб. Я бесполезная.

Я воспроизвела слово в слово то, что Геннадий много раз повторял мне и во что я поверила.

– Мои мать и бабушка рыли окопы и умерли. А я и окопов не рыла. – Я растерянно смотрела подруге в лицо. – Пусть я принесу пользу хоть одному фронтовику…

Лида почему-то ужаснулась.

– Ты просидела всю войну в тылу?! – Каждое слово она произнесла раздельно и с нажимом. – Ты ничего не сделала полезного?

Я и так считала себя виноватой, а её возмущённый тон ещё усилил это впечатление. Я кивнула, затравленно глядя на подругу: а она-то в чём меня обвинит? Но Лида обвинять не стала. Она, как обычно, когда жалела меня неведомо за что, прижала ладонь ко рту, и у неё страдальчески поднялись брови.

Она подошла вплотную, порывисто обняла меня, прижала мою голову к груди. Сдавленно проговорила:

– Тасечка, подруженька моя любимая!

Она так же резко отстранилась, побежала в коридор и там – я слышала – щёлкнула дверной щеколдой. Теперь ключами снаружи не отопрёшь. Потом она метнулась к окну и задёрнула гардины. Яркое солнце снаружи теперь пробивалось только в щели. Комната наполнилась уютным и нежным светом. Эти уютные лучи солнца сквозь гардины были связаны с каким-то радостным и светлым событием из прошлого, с предвкушением чего-то необыкновенного и нового, какого-то увлекательного приключения.

Лида решительно потребовала, чтобы я передвинула стул, а сама встала за спинкой и обхватила мою голову руками.

Я знала: Лида так лечит. Она уже много раз пыталась вылечить меня, но я не понимала толком, от чего и почему это так важно.

От подружкиных рук шёл жар, а на макушку мне капали её тёплые слёзы. Я хотела бы утешить её, да не знала чем. Хотя… Лида радуется, когда я ей передаю какие-то смутные впечатления, связанные, как мне представляется, с прошлым. И я, как смогла, рассказала ей про гардины и солнечный свет. Да, видно, зря: слёзы закапали ещё чаще.

– Наша Лаборатория, – прошептала она. – Тасечка, ты приоткрой мысленно штору. Что там видно в окно? Какая площадь, какая улица?

– Ничего не видно, – призналась я честно. – Солнце слепит.

– Ну, прищурься, постарайся!

Я вздохнула и мотнула головой.

– Что наделали! – всхлипнула Лида и продолжала дрожащим шёпотом: – И хоть бы кто постарался исправить. Одна бьюсь! Что наделали! Если бы Николай Иванович был жив! – И она, отпустив мою голову, тоненько, протяжно взвыла.

Я дёрнулась было подняться, чтобы как-то успокоить её, но Лида тут же усадила меня обратно и снова положила руки мне на голову, но теперь сверху – «шапочкой».

– Я знаю, что делать, – сказала она тихо и упрямо. – Тасенька, а ты помнишь Николая Ивановича?

Мне бы легче было ответить «да», чтобы нам обеим избежать мучений, но я всегда оставалась предельно откровенна с Лидой: сознавала ли я тогда, нет ли, но эта старательная честность оставалась единственной соломинкой, которая удерживала меня от погружения в безмыслие и бесчувствие.

Я не ответила вовсе: перед мысленным взглядом замаячил смутный образ. Что же он значит для меня? Разглядеть бы почётче! Немолодой мужчина среднего роста, со строгим лицом и очень внимательными глазами. Эти глаза будто поймали меня. Такие они были живые, глубокие, яркие, что мне показалось – я даже вижу цвет: зелёно-карий, как военная форма. Этот мужчина относился ко мне покровительственно. Так он же…

– Это тот человек, который заботился обо мне во время войны! – воскликнула я.

Лида даже вздрогнула от неожиданности, а потом осторожно «подтолкнула» продолжать:

– Заботился?

– Это же он помогал мне с продуктами и одеждой. И я могла… не работать, – добавила я неуверенно. – Да! А Николай Иванович был большим начальником и… по-моему, военным!

– Таська, у нас получается! – Наконец-то в голосе подруги вместо слёз послышалась радость. – Только давай повнимательнее. Как это ты не работала?! Ты работала!

Будто огненный обруч лежал на моей голове вместо Лидиных рук. У меня горели волосы, горела кожа, горел сам мозг в том месте, где его прежде совершенно безболезненно рассекла электрическая дуга.

Я молчала и не старалась ничего вспоминать, потому что во мне рождалось и крепло новое состояние. Сами собой мелькали картинки с обрывками звуков и переживаний.

Огромная чёрная изба – здание сельской администрации и нашего временного центра подготовки – и вершины гор, словно растущие из крыши… Просторная и пустынная Кропоткинская площадь с оконечностью бульвара, павильоном метро, разномастными, но красивыми домами и домиками – сквозь кресты газетной бумаги на оконных стёклах, в обрамлении плотных синих гардин… Массивное здание из серого камня – исследовательский институт «Аненербе», рядом – свежие руины и башня, на крыше которой торчат зенитные стволы… На моих мысленных картинах не было людей, но те находились в зданиях, решали трудные задачи; я знала их, участвовала в делах и разговорах, кого-то недолюбливала, к кому-то относилась с симпатией, кто-то симпатизировал мне…

Огненный обруч по-прежнему горел на голове. Россыпь деталей собралась в целое. Я вновь была собой. И я знала кое-что новое, чего никак не могла понять прежде. Кроме того, я совершенно ясно сознавала, что Лиде не продержать меня долго, и надо торопиться обсудить главное.

– Лида, тебе удалось! Теперь слушай. Немцы работали против меня. Помнишь, сначала удалась операция с тем молодым военачальником. Я беспрепятственно вошла в его сознание. Со вторым – тоже получилось. С третьим уже вышло не гладко, с другими совсем не вышло. Так вот. После первых двух раз коллеги из «Аненербе» меня вычислили. Я попала в облаву. Не уверена в одном: узнали меня или нет.

Лида тоже не стала тратить время даром на всякие приветствия и радостные восклицания. Мы сразу начали с обсуждения главного, как привыкли издавна.

– Что значит облава? Каждому военачальнику приставили по наблюдателю из боевых оккультистов?

– Не так. Немцы хорошо владеют тактикой прочёсывания территории. Как они в лесах производили зачистки цепью – похоже и тут. Определили «территорию» – очевидно, всё высшее командование – и прикрыли сетью, вроде паучьей. Заденешь одну ниточку – вся сеть дрожит. Один оператор не поймает тебя, другой пропустит – так третий, пятый заметят вторжение в охраняемое пространство.

– Правдоподобно. Но я не представляю, как выстроить такую сеть.

– Если бы я знала, я бы сразу поняла. Я ни разу не участвовала в облавах. Этим занимались боевые маги. Линденброк обещала меня включить – как раз накануне моей эвакуации. Но мы не успели как следует поговорить. Понимаешь, когда она сказала: «Включим вас в сеть», я восприняла это как фигуральное выражение. А это оказалось прямое описание.

– Но, Тася, мы же все подключились. Никто из нас не почувствовал ни противодействия, ни вообще – вмешательства.

Как ни переживала подруга за меня, но тут её профессиональная гордость оказалась задета.

– Лидок, я не знаю, как они это делают. Сеть незаметна за счёт того, что каждый оператор работает слабо, «нити» – тонкие. Но я уверена: они меня вычислили.

– Таська, хорошо, они засекли тебя. Могли! Но противодействие – это другое. Без подключения сильной энергии не обойтись. Или же твои аненербовцы, ещё у них когда ты была, нацепляли тебе крючков и стали за них дёргать, когда понадобилось.

– Лида, я это слышала уже миллион раз, и не от тебя! Крючок можно принять от того, кому ты доверяешь или кого ты боишься. Третьего не дано. Неужели ты не согласна?!

– Согласна, но…

– Ни одному немцу я не доверяла и ни одного не боялась, даже Гитлера. Он был мне противен до дрожи – это да… Все мои крючки приняты здесь – добровольно, с доверием и любовью.

Лида промолчала. Я знала, что ей нечего возразить, но и признавать поражение в споре не хочется.

– Знаешь, Лидок, я теперь поняла, что наблюдала действие сети, когда решила включиться в защиту английских лётчиков. Я поставила обычную нашу – сферическую, но она тут же рассыпалась. У меня прямо в глазах стоит эта картина. Видишь?

– Вижу. Сетка!

– Я тогда решила, что у нас несовместимость с английской защитой. Перестала лезть в дела союзников с непрошеной помощью и забыла. Потом даже не соотнесла со словами Линденброк!

– Что, кстати, наводит на размышления.

– То-то и оно! Принцип действия сети, я думаю, вот какой: она рассредоточивает энергию, рассеивает её. Ну, как густые кусты рассеивают ветер, даже сильный. Представила? Заодно рассеивает и внимание.

– Это убедительно. Я ещё подумаю потом.

– Я тоже, – поторопилась сказать я – и осеклась.

– Таська, то, что мы поняли про сеть, может помочь нам вылечить тебя? Как думаешь?

– Лидочка, я теперь спокойна. Я теперь уверена, что даже бессознательно не сопротивлялась выполнению своего долга. Если бы прежде точно знала, что чиста, не далась бы на операцию, но…

– Тасенька, прости, родная, я больше не могу держать, – призналась Лида.

У меня ёкнуло сердце. Я всё же до последнего момента верила в чудо.

– Пока ещё держу, ты слушай теперь. Я по-простому, без терминов.

Я кивнула. Обычно Лида любила пощеголять латынью.

– У тебя частично разрушены нервные связи между… между самым высшим отделом мозга, где ты себя сознаёшь, можешь принимать решения, руководить своими действиями, и другими отделами. Слава богу, у тебя частично сохранился самоконтроль, а речевой контроль – полностью… Это чудо. Говорят, Маргарита Андреевна перед операцией отмолила тебя, как могла… Считается, что нервные клетки не восстанавливаются и нервные связи не могут прорасти по новой. Сейчас я работаю проводником: я провожу твои нервные импульсы через себя. Таким способом я соединила отделы. Эта работа – не на тонком плане, а на физическом. Она – сама понимаешь… Чувствую себя электрической розеткой с переменным током.

Как не понимать? Тянуть с помощью тонких энергий физический уровень – каторга хуже, чем перетаскивать руками каменные глыбы.

– Но мы с тобой должны наплевать, что нервные связи не восстанавливаются, и заставить их прорасти. Только давай вместе: я одна не справлюсь. Подключись прямо сейчас. Поставь на автоматическое выполнение. Авось сработает. Лови картинку!

Мысленными образами мы с Лидой всегда обменивались легко. Я поймала живую картинку и подключилась к её реализации. Не уверена, что успела дать команду на автоматическое выполнение. И не уверена, что реализация этой команды вообще может происходить автоматически…

Лидины руки соскользнули с моей головы. Она бессильно оперлась о спинку моего стула, потом осела на пол – я почувствовала это спиной. Я сидела не шевелясь и ждала того, что считала равным смерти – нового беспамятства.

– Таська, я приду и верну тебя, мы снова будем работать. Мы победим! – пообещала Лида вдогонку моему ускользавшему сознанию.

Я смотрела на окно: большой прямоугольник, окаймлённый по периметру солнечным светом. Свет слепил глаза, но не мерк, а расширялся, заполнял прямоугольник, пространство комнаты и поглощал меня. Я не заметила, как подошла к окну. Одна створка была настежь открыта. По ту сторону стоял, прислонясь плечом к раме, Николай Иванович, как он частенько стаивал у распахнутого окна кабинета, когда в высокогорном воздухе слишком ощущалась нехватка кислорода. Николай Иванович спокойно смотрел мне в глаза.

В прошлый раз, когда я вызывала его вместе с девчонками, мы не видели его, а только знали о его присутствии и его ответах. Тогда я чувствовала, как тяжело ему даётся и пребывание в новом мире, и возврат к общению с нами, живыми.

Сейчас бывший руководитель выглядел совсем неплохо и пообщаться был не прочь. Может, потому, что моя собственная душа витала на грани жизни.

– Как вы, Николай Иванович? Привыкли? Получше теперь?

Я не задавала вопросов вслух, потому и не давала себе труда додумывать чёткие формулировки. Мысль же моя была и так предельно ясна.

– Лучше, лучше. Но не сахар. До сахара мне ещё далеко.

– Много нагрешили?

Не та была ситуация, чтобы стесняться в выражениях. В пространстве между мирами вещи называют своими именами.

– Это не главное. Я не готовился к смерти.

– Неужели совсем не догадывались? Вы же сильно прихварывали, особенно в горах. Я могла бы, но не предупредила вас.

– Я знаю, почему не предупредила. Тут нет твоей вины. Да это ничего бы и не дало: медицина ещё лет сто не научится предотвращать сосудистые катастрофы.

– Но девчонки…

Он нетерпеливо отмахнулся.

– Не в этом дело. Надо всегда готовиться: хоть одним глазком туда заглядывать – осваиваться; ну и себя помнить – откуда, и кто ты есть, и зачем ты, на сей раз, здесь.

– Помнить себя – это мне теперь не светит, – невесело усмехнулась я. – Понять бы, за какое преступление расплачиваюсь, может, удалось бы справиться: отработала бы!

За что-то дано же мне такое тяжкое испытание, как потеря памяти, разума, воли.

– Видишь ли, испытания не каждому даются для отработки. Да, есть люди, которые исправляют свои ошибки… Ну, или накапливают новые. А некоторые проходят подготовку. Курсы усовершенствования. Твой случай… Так что готовься, соратница! Тут мы свою работу сделали, а впоследствии ещё потруднее будут задачи.

– Готовиться с покалеченными мозгами? Абсурд!

– А ты вспомни задания в Школе-лаборатории. Они же не казались тебе простыми.

– Было интересно. Больно не было. Страшно не… – Я мысленно улыбнулась. – Страшно иногда было. Всё равно интересно!.. А сейчас… Бессмысленный, тягостный простой!

– Всегда интересно. Не опускай руки, делай что можешь. Смысл прорисуется раньше или позже. Ну, вспомни экзамен с Гулякой! Ведь казалось тебе, что наваждению не будет конца.

– Помню. Но на самом деле тогда было так легко!

– Обрати внимание на эту фразу. Ты ещё много раз её произнесёшь.

Я не разобрала, чем сопровождалась его мысль: печальным состраданием или весёлой иронией.

– Так вот. Для тебя информация. От немцев против тебя работали одновременно три колдуна, чтобы нейтрализовать. Мощное чёрное колдовство. Такое воздействие не считывается, если не знать заранее. С сетью ты угадала, молодчина! Колдуны – тоже сеть, но куда хитрее.

– Вот теперь всё встало на места. А почему вы раньше не пришли, не сказали?

Я не упрекала – просто хотела понять.

– Вначале сам не знал. Я чувствовал, что тебя коснулась беда, но был почти в беспамятстве, как ты нынче. Помереть и сохранить сознание – это, знаешь ли, не всегда простое дело. Потом несколько прояснилось, я увидел, что происходит, но ты ж сама меня отрезала, помнишь? Обиделась, что плохо поговорил с вами тогда…

– Я не хотела тревожить. Не хотела вам навредить.

– Да ладно уж – обиделась! Ну ничего, не в этом дело. Они уже включились и не дали мне достучаться до тебя. Знаешь, девочка, это самое противное в бестелесности: ни лешего ни до кого не достучишься…

Я чувствовала его искреннее стремление помочь мне.

– А чем мне поможет знание про колдунов?

– Тебя держит в беспамятстве не только операция, тем менее – гипноз. Они по-прежнему держат тебя.

Я понимала: если бы он имел возможность что-то сделать с этим сам, то сделал бы. Поэтому просить его о помощи было бессмысленно – только расстраивать.

– Спасибо, Николай Иванович!

– Совершенно не за что. У меня остались долги перед тобой. Я стараюсь их вернуть.

– Какие?

– Пока рано тебе это узнать. Тебе сейчас не до этого. Кстати, вот тебе жизненная мудрость с того света: находясь здесь, куда труднее отрабатывать долги, нежели при жизни. Учти. Но я не хочу тащить свои ещё и в следующую. Всё, что получится, завершу тут. О главном, несмотря ни на что, удалось договориться: скоро родится девочка… Впрочем, тебе пока ни к чему все эти подробности.

– Значит, мы всё-таки живём много жизней?

– Неужели ты сомневалась?

– Тасечка моя, как ты?

Я сидела на полу под окном, прислонясь спиной к батарее и головой едва не упираясь в широкий мраморный подоконник. Лида, низко склонившись, держала мои щёки в ладонях и мягко раскачивала мне голову из стороны в сторону.

– Лида, отщёлкни щеколду. А то, если Гена придёт, рассвирепеет, что мы заперлись от него.

– Опять за старое, – вздохнула подружка. – Ну-ка, поднимайся.

Я покорно встала на ноги.

– Прости, дорогая, – сказала Лида и провела раскрытой ладонью на уровне моего лица.

Как я узнала много позже, Лида, увидев, что я опять впала в покорно-терпеливое отупение, сделала мне простейшее внушение: расстаться с Геннадием незамедлительно. А ведь прежде я считалась вовсе не гипнабельной!

Не помню, что и как я сказала Гене, когда тот вернулся. Он даже не поколотил меня напоследок. То ли Лида отловила его на подступах к дому и тоже сделала соответствующее внушение, то ли он к тому времени нашёл себе новую сожительницу, поинтереснее, а со мной оставался, как ему казалось, «из жалости».

Я и теперь не уверена, правильно ли поступила с нами Лида. Не зря же в огромной толпе на Красной площади Гена вычислил именно меня! Встретились два человека с калечной головой. Но за мной стояла мощная организация, меня подружки поддерживали. А майор мой был совсем один. Возможно, если бы отнестись к Геннадию терпеливо, он бы хоть частично восстановился.

Правда, для этого надо, чтобы человек сам стремился и старался. А он не прикладывал никаких видимых усилий, чтобы совладать с нервами и изменить поведение. Я не замечала, чтобы он сожалел о том, что вёл себя грубо, обидел, причинил боль.

И всё же: вдруг задача, поставленная судьбой, была выполнима, а я не решила её? Вдруг!

– Кирилл Сергеевич, мне необходимо поговорить с вами о Таисии.

– Слушаю, Лидия.

– Считаю: мы все причастны к тому, что с ней случилось, и обязаны нести ответственность за неё. Она остаётся нашим товарищем.

– Само собой. Но всё, что было намечено, сделано; курс реабилитации продолжается… Знаете, Лидия, я ведь ухожу с этой должности. Скоро!

В словах молодого начальника слышалось искреннее облегчение.

– Я ещё тогда понял, что совсем не гожусь, но считал, как и вы, что обязан позаботиться о Таисии. Теперь она, можно сказать, встала на ноги. Я уже несколько раз подавал рапорт. Вот наконец отпустили. Ухожу в другое управление начальником небольшого отдела. – Он радостно улыбнулся. – Возможно, мы ещё встретимся!

Лида выдавила из себя ответную улыбку. По правде, ей было безразлично, встретит ли она ещё раз на жизненном пути Кирилла Сергеевича или нет.

– Поздравляю вас. С повышением – не приходится, но – с исполнением желания! Но беда в том, Кирилл Сергеевич, что я тоже ухожу, как вы знаете. И уезжаю. Издалека я Тасе уже мало чем смогу помочь. И вы уже не будете иметь к ней прямого доступа. Мы должны успеть сделать всё необходимое сейчас.

– Не совсем понимаю вас. Что именно вы предлагаете сделать?

– Есть два аспекта проблемы: дом и работа. И там и там ей нужен чуткий присмотр.

Лида сама удивлялась, насколько сухими и казенными выходят из неё фразы, как она спокойна и уверенна. Вот и сказалась интенсивная подготовка последних двух лет! Она сейчас и в самой глубине души холодна и спокойна. Только рядом с бедной Тасей Лида чувствовала себя прежней: доброй, отзывчивой, нежно заботливой… Недавно съездила в гости к родителям – попрощаться перед долгой разлукой, но и атмосфера родного дома не вызвала такого сильного душевного отклика, как она ожидала…

– Начну с работы. Вы очень удачно устроили Тасю машинисткой к нам в Лабораторию. Она была у всех под рукой, на виду, все имели возможность ею заниматься: диагностировать, корректировать курс реабилитации. Но, как только вы уйдёте, здесь всё переменится. Новый начальник не захочет держать сотрудницу с нарушениями психики и… уволит – это в лучшем случае!

– Почему вы так мрачно настроены? Таисия очень хорошо работает, и со стороны почти не заметно…

– Вы забываете, Кирилл Сергеевич, что здесь у нас все знают Тасину историю, и её личное дело – здесь. Оно останется здесь навсегда. Поэтому я прошу вас: пожалуйста, найдите ей место где-то ещё. У вас же обширные связи! Нужно, чтобы был добрый, внимательный начальник.

Лида сама чувствовала, что вместо просьбы у неё получаются прямо-таки руководящие указания, что так разговаривать с собственным начальством, хоть и бывшим, невежливо, это форменная наглость. Но Кирилл Сергеевич принимал её тон как должное, поскольку признавал её непререкаемый авторитет в обсуждаемом вопросе. И ещё из-за неизбывного, незабываемого чувства вины перед Таисией.

– Нам нужен добрый, понимающий человек. Чтобы присматривал за ней и, главное, чтобы он помогал ей дальше развиваться.

– Развиваться? Лидия, вы полагаете, у неё ещё есть потенциал? То есть… Вы правда так считаете?

Глаза начальника засветились надеждой. Невозможно было не почувствовать хоть небольшой симпатии к человеку, который так искренне раскаивается в совершённой некогда роковой ошибке, ему лично ничего не стоившей, но искалечившей жизнь его подчинённой. Лида опять улыбнулась ему – менее скупо.

– Чистая правда, Кирилл Сергеевич: восстановление продолжается! Она скоро сможет гораздо больше, чем стучать на машинке. Делать реферативные обзоры немецких источников – это как минимум. Поверьте нам обеим!

– Отчего же? С радостью верю. Я подумаю, к кому обратиться, поищу.

– Нужен человек, которому вы сможете объяснить и про её травму, и про восстановление. Скажите, что он не прогадает, что она сделает больше других при правильном руководстве. Это же правда: Тася очень работоспособная. А теперь – ещё и патологически послушная. – Лида вздохнула.

Кириллу Сергеевичу наконец надоело слушать её указания.

– Лидия, с этим вопросом понятно. Я приблизительно представляю, что и кому скажу. Вас ещё беспокоило что-то… Дом?

– Да. Я вам уже докладывала: мужчина, к несчастью, не оправдал наших ожиданий… Мы с вами надеялись, что её вылечит счастье! Жалко, что она не забеременела. Ребёнок – такой стимул. Заботы заставили бы её как следует сосредоточиться… Ну, что делать! Может, снова повезёт. Но сейчас она останется совсем одна в квартире. Когда я уеду, за ней будет вообще некому присмотреть. Вроде она и сама неплохо справляется, но я боюсь. Как бы она не замкнулась, понимаете? Не ушла бы в себя. Если дом запустит – всё, покатится вниз…