Текст книги "Намек. Архивный шифр"

Насчёт «соломы» подтвердилось, да и глупо было бы сомневаться. Но как же Николай смеялся над фразой приятеля, произнесённой мрачным тоном, когда осознал, что впрямь нежится с Анькой на прошлогодней соломе! Осознал – уже после того, как рассеялся сладкий угар.

Ровное, тёплое и не мокрое лето стлало столько душистых постелей!

Впрочем, Николай не пренебрегал ради встреч с Анькой работой и вовсе не стремился проводить с той всё свободное время. Для роздыха на покосе, с наслаждением вытянувшись в тени, он открывал «Волхвов». Неторопливо, со смаком поглощал страницу за страницей. Читал даже долгим июньским вечером, пристроившись во дворе на крыше собачьей конуры, где было посветлее. Освоив первую толстую книгу, взялся за «Великого розенкрейцера».

От матери его похождения с Анькой не укрылись. Мать помалкивала, но и провожала, и встречала сына со свиданий она всегда благосклонно.

Все встречи с Аней были наполнены ароматами лета – луга, леса, хлебного поля, речного берега, были пронизаны светом солнца, и звёзд, и закатного пламени облаков. Были для него чисты, как колодезная вода. Прежняя биография девушки в сознании Николая вовсе не пятнала его с ней нынешних отношений.

Между тем связывать себя семейными узами с кем бы то ни было он пока не собирался, а ответственным лично за Аньку себя точно не считал – по понятным причинам. Тем более что та держалась вполне независимо: с лишними нежностями не приставала, о будущем не загадывала. Где-нибудь на лугу случайно застав Николая за чтением, она не старалась отвлечь его, не теребила. Неопределённо хмыкнув, небрежно целовала в губы и со словами «Читай-читай!» удалялась по своим делам, а впоследствии не обижалась и не пеняла, что пренебрёг её обществом ради книги. Сама Аня была неграмотной: заленилась учиться в школе и с первого же класса бросила, хотя мать разрешала ей ходить. Мать вообще слишком много ей разрешала: сама не держалась строгих правил.

Николай вскользь удивлялся самому себе: как это он книгу иной раз предпочитает времяпровождению с девчонкой?! Зато уж когда переключался на Аньку, забывал обо всём. Но ненадолго – лишь на то время, что оставался с ней рядом.

Из московских гостинцев он, как знал, придержал маленький, яркий платок и подвеску на шею – не отдал ни матери, ни сестре. Вот и пригодились: подарил Ане. И то, и другое пришлось ей очень по вкусу: ярко и необычно – не как у всех. Но она даже не целовала кавалера в благодарность. Любовалась, бережно прятала – и всё. Потом носила – Николай видел. После второго подарка сказала просто:

– Возьму уж. Красиво! Будеть память. Больше не дари.

– Что так?

– А не нужно. Я не гулящая. Я просто… весёлая. Я – за так.

– Разве дарят только гулящим?

– Ещё невесте. – И она добавила без сожаления: – Но ты не жениси на мне.

Николаю ничего не оставалось, как честно промолчать. Может, Аня и надеялась на лучшее, но, по виду, не огорчилась.

– Да и бог с тобой! – И потянула его повторно в изрядно потрёпанный с одного боку стог.

Для привычной и обычной деревенской жизни Аня была словно чужая – как будто и не жила, а играла в синематографическом театре… Нет, не так. Для героини фильма она была слишком настоящей… Аня как будто явилась из другого мира, больше похожего на московский, но и то – неуловимо иного: свободного, лишённого условностей, забот о будущем и о хлебе насущном, броского, наполненного чувственными радостями…

К середине августа произошло сразу два события, связанные между собой некими таинственными нитями.

Во-первых, Николай дочитал Всеволода Соловьёва. Голова была полна вопросами и соображениями, которые хотелось обстоятельно обсудить с Алексеем Кондратьевичем. Николай не смог отнестись ко всему прочитанному как к выдумке. Масоны – герои романов – стояли перед ним, как живые. Он мог поверить, что этих людей в реальности по-другому звали, может, и внешность, и обстоятельства жизни были другими. Но суть того, что происходило с ними, представлялась ему безоговорочной истиной. Он даже отметил в книге карандашом, с чем соглашался в рассуждениях автора, а что требовало дальнейшего прояснения.

Во-вторых, от Алексея Кондратьевича пришло открытое письмо! Теперь старший товарищ написал, что вернулся с курорта, что есть работа для Николая, и хорошо бы тому приехать в Москву возможно скорее.

Николай успел соскучиться по шумной московской жизни. Да и боялся пропустить начало занятий в университете Шанявского. Сидеть дальше в деревне становилось невмоготу. Тем не менее он планировал ещё успеть до отъезда помочь матери кое с какими осенними работами. Письмо заставило его поторопиться. Поговорил с Василием. Тот обещал: не оставит мать без подмоги. Николай знал, что на слово старшего брата может положиться. В свою очередь, обещал раздобыть в Москве и прислать с оказией кое-каких инструментов особенного качества, которые брату понадобились для плотницкого дела.

Василий не занимался отхожим промыслом. Зимой, а то и летом, когда выдавалось время, плотничал по округе. Эта работа подходила ему как нельзя лучше. Крепкий, сильный, брат и умом не был обижен. Деревянное строительство – дело только на первый взгляд простое. Если ставить совсем новый сарай, или хоть дом, то ещё куда ни шло – можно обойтись навыком. А чаще просят поправить, что развалилось, переделать старое, пристроить. Да использовать ради экономии остатки старых материалов. Тут одних рук мало, а требуется голова. Василий мог делать работу и потоньше, и посложнее: наличники, мебель с резными украшениями. Выбора между строительством, изготовлением мебели и резьбой он не делал – брался за всё, о чём попросят.

Вася прежде звал Николая работать вместе – семейной артелью, но тот отказался: «Я – в город. Посмотрю, как и что, может, поступлю учиться». Вышло так, что город стал младшему брату домом.

Приехав в деревню, Николай порой целыми днями помогал Василию. Вечерами Василий степенно беседовал с ним на равных – о жизни, о властях и народных настроениях, о том, каких перемен ждать в ближайшем будущем. Задавал вопросы, чтобы услышать авторитетное мнение городского жителя. Но Николаю, хоть и было приятно это новое отношение к себе, больше хотелось послушать самому, и он, в свою очередь, расспрашивал брата. Слушал сдержанные, но обстоятельные ответы, присматривался к остепенившемуся, возмужавшему Васе из своего полутёмного угла и не мог отделаться от нелепой фантазии, будто брат стал членом гильдии вольных строителей, а тот факт, что он не каменщик, а плотник – в соответствии с реалиями среднерусской жизни, ничего, по сути, не меняет.

Николай прочитал письмо своего нанимателя матери. Та глянула на сына не без гордости, сдержанно бросила:

– Ценить тебя!

Вопрос с отъездом был решён. Николай, как положено, простился и с Аней.

Проводы – всегда дело грустное: объятия, скрытые слёзы, посиделки на дорожку, благословения. Конь, которого мальчонкой водил в ночное, вздыхает шумнее обычного, хитро косит на тебя большим глазом в розовых прожилках, переминается и мотает головой, норовя затеять игру. На прощание и деревья, с которыми ты вместе вырос, машут ветвями вслед.

На сей раз Николаю на долгом пути в Москву вспоминалась всё больше Аня, а вернее – обстоятельства, с ней связанные: волнение, забытьё и торжество самой первой близости, целая череда радостных и ярких встреч, неизменное ощущение тёплой и сухой, широкой и устойчивой земли под их подвижными, как рыбки на мелководье, телами. И другое – удивительно острое – ощущение, которое на момент полностью вытесняет сознание. А когда сознание возвращается – необъяснимое чувство, будто небесная ширь не над тобой, а внутри и вокруг…

Отрывок из романа А. Кенича «Ясные звёзды»: Беседы среди волн

– Анатолий Львович, не жалеете, что покидаем американский берег?

– Жалею, что не увидел сотой доли чудес, коими богат сей континент. Я, знаете ли, жаден до впечатлений. Но нынче всё же рад, что взяли курс на Россию. Соскучился по ней, матушке. И по семье уж тоска взяла.

Третью неделю корабль болтало в Атлантическом океане, бурном из-за осенних непогод. При штормах и пассажир на судне становится в один строй с командой. Сократилось время и для полезных занятий, и для праздных бесед. Море не изнуряло путников чрезмерно, давало им передышки, но в такие относительно тихие часы – только отлежаться, в себя прийти. Нынче ненадолго отпустило. Впервые за те дни и ночи, что не до разговоров было, Пьянов и Болотин стояли бок о бок у борта без определённой цели и без опасения быть смытыми с палубы волной. Вопрос Болотина и ответ Пьянова стали первыми словами, что те произнесли не на злобу момента. Да и вообще, казалось бы, произнесли безо всякого смысла.

– Чем, позвольте спросить, вы занимали своё время в Америке? Ежели были б вы человеком легкомысленным, то мелькали бы на балах, где я принуждён был скучать по долгу дипломата, сообразно моей миссии. Но вы балами всё больше манкировали…

Никита Ильич стал дипломатом на время и лишь по Высочайшему повелению, но отнюдь не по характеру. Как приступить к деликатному разговору с товарищем по путешествию и новоявленным братом по масонской ложе, он не сумел придумать, потому подступать решил издалека, а там уж – как кривая вывезет! Анатолий Львович отвечал на неуклюжие вопросы начальника экспедиции в сдержанной манере; настороженность чувствовалась, и хорошо ещё, ежели не скрытая обида.

– Я посвятил время изучению североамериканской системы рабовладения, – сообщил Пьянов просто и с достоинством.

– Как интересно! Намереваетесь написать сочинение?

– Возможно. Однако я делал это лишь для собственного развития.

– Что же, по-вашему, особенно занимательно?

– Занимательным ничего не назвал бы. Тяжёлая и горькая история. Однако вывод для себя сделал весьма неожиданный и, пожалуй, радикальный. Прежде я, знаете ли, был грех, говаривал: «рабство в России», «живём в стране рабов»… Особенно после заграничного похода. Налюбовались мы в тринадцатом – четырнадцатом на тамошние вольности. Душа ныла. Веду я солдат, коим двадцать пять лет лямку тянуть. Они Буонопарту хребет переломили, они народы Европы освободили. Победители! Герои! А побеждённые щеголяют свободными. Вольны, как ветер! Ныла душа. Вот и повелось среди нас, офицеров: «рабство, позор»…

– Что же теперь переменилось? – тихо спросил Болотин.

Никогда он не думал о свободе как противоположности рабству, тем паче – крепостной зависимости. Свобода зиждилась в его сознании на свете знания, и противоположностью ей служила бездонная тьма невежества, в коей человек полностью лишён возможности распоряжаться собственной жизнью. Любой крепостной может стать прославленным художником, актёром, удачливым торговцем и уважаемым промышленником, может выкупить себя и семью, ежели не ленив и просвещение коснулось его разума.

Когда молодые офицеры и прочая либерально настроенная молодёжь в его присутствии обсуждали «российское рабство», Никита Ильич зубами скрипел от злой досады, но вслух не возражал: молодые люди ведь, в общем, болели душой за доброе дело. Странно было бы просвещённому человеку возражать против свободы, равенства и братства! Они хорошего хотят, да не понимают до конца, что именно хорошо. И потому уповают на кровавый французский путь, к единоличной деспотии Францию приведший и к её позорному падению под напором русских штыков. Просвещение! Тайные знания должны служить людям и должны постепенно становиться общим достоянием…

– Я узнал, что такое есть истинное рабство. Голое и страшное. Вы правы, надобно писать об этом трактат. Однако, чтобы кратко… Двумя словами лишь… Пожалуй, так: это – узаконенная Салтычиха. Вы понимаете меня? Не взятая под стражу, подвергнутая суду, навсегда поражённая в правах и заточённая в покаянной яме. Нет, напротив, процветающая, охраняемая всею силою закона своего штата!

– От души надеюсь в скором времени прочитать ваш подробный труд на тему рабства. Полагаю, он как нельзя кстати придётся, чтобы остудить головы российской публики, настроенной на решительные перемены, да плохо знающей, в чём перемены эти должны состоять…

Никита Ильич запнулся на секунду, а Анатолий Львович напряжённо ждал продолжения, уже догадавшись, что товарищ намерен сменить тему. Сменить, понятно, на ту, что стояла между ними последние дни.

– Между тем мы с вами посвящены в такие знания, которые пока не доступны широкой публике, – бухнул Болотин, так и не придумав деликатного перехода к нужной теме.

Беда состояла в том, что до самого отплытия у Никиты Ильича не нашлось времени для задушевной беседы, после отплытия – тоже. В коротких взглядах Пьянова при встречах ясно читалось, что тот чувствует себя изгоем и не уверен, по совести ли поступил с ним начальник экспедиции.

– Вам придётся простить меня за то, что не сразу объяснился.

– Я отдаю себе отчёт, что вы вовсе не обязаны объясняться со мною…

– Между братьями – иные отношения, чем принятые в обществе, и иные обязанности. Привыкайте!

«Вот те раз! Вместо покаяния неожиданно перешёл в наступление, – удивился Никита Ильич самому себе. – Характер!»

Чтоб не наломать дров, приступил к делу:

– Я не мог рассказать вам сразу же. Мне требовалось время, чтобы самому освоиться… Вы поймёте, почему…

– Мы не ребята с вами, – ответил Анатолий Львович напряжённо, обида в нём взыграла сильнее. – Я отдаю отчёт, – повторил он, – что вы не можете сообщить мне сведений, предназначенных только для мастеров ложи.

– Могу и готов сей же час сделать это.

Сказавши последнее чрезвычайно решительно, Болотин отвернул полу дорожного сюртука, чтобы достать из потайного кармана нечто, там находившееся.

Только теперь Анатолий Львович осознал, сколь серьёзно происходящее между ними объяснение. Следа не осталось от холодка отчуждённости, которым окутывал себя Пьянов ещё минуту назад. Глаза его горячечно заблестели. Место давешней обиды заняла подлинная тревога за товарища и брата, к которому успел проникнуться уважением и глубокой симпатией за время совместного путешествия.

– Никита Ильич, умоляю, постойте! Неужели вы нарушите клятву, разгласив доверенные вам секреты?!

Болотин на миг запнулся, казалось, смущённый. Однако затем ответил безмятежным тоном:

– Пожалуй, не нарушу. Я забыл сказать, что посвящаю вас в мастера. Ежели вы, любезный Анатолий Львович, не имеете возражений.

Пьянов по-стариковски всплеснул руками, как делал его милый папенька, когда бывал совершенно чем-либо обескуражен, и воскликнул:

– Это ж противу всяких правил!

Несмотря на то что разговор, который вёлся между ним и Болотиным, был не предназначен для посторонних ушей, шёл он в полный голос, иначе собеседники вряд ли хорошенько расслышали бы друг друга среди шума волн и плеска парусов.

– Отчего? – спокойно парировал Никита Ильич. – Мне дано полное право принимать новых членов в дочернюю ложу, посвящать в ученики и в мастера.

– Но ритуал, но клятвы… – не унимался Пьянов.

– В случае с вами они излишни. Я достаточно узнал ваше сердце. Так ответьте, готовы ли вы стать мастером и первым в истории русской Ложи истинных вольных каменщиков производителем работ?

– Я готов, – неуверенно улыбнулся Анатолий Львович. – Но можно ли без обряда?

– Можно, – бросил Болотин с затаённой усмешкой, – если принять во внимание чрезвычайные обстоятельства, каковыми являются условия морского путешествия и спешка.

Он отвернулся, чтобы ухватиться за борт: корабль сильно качнуло на волне. Брызги взлетели, рассыпали по лицам и одежде солёную влагу. Крайне серьёзным тоном Никита Ильич добавил к сказанному:

– Обязан предупредить о следующем. Посвящая вас, я должен буду сообщить вам тайну. – Он сурово нахмурился. – И вот теперь-то, прямо сейчас вы поклянётесь мне настоящей клятвой: Богом и всем дорогим, что есть у вас в жизни, – никогда, ни при каких обстоятельствах не передавать эту тайну на сторону. Она принадлежит истинным вольным каменщикам. Готовы поклясться?

Пьянов дрогнул.

– Всем дорогим? – осторожно спросил он. – Должен ли я поклясться и детьми?

Лицо Никиты Ильича было уже совершенно мокрым от солёной воды, однако он не поднял руки, чтобы отереть её. Анатолию Львовичу очень хотелось избавиться от холодных брызг, но он не решился достать платок. Взглянув товарищу прямо в глаза, Болотин сказал:

– Не нужно клясться детьми. Ни детьми, ни родителем, ни супругой. Ни кем-либо ещё из живущих людей. Это будет не по-божески. Их жизни вам не принадлежат. Я отнюдь не религиозен, вы это знаете. Однако в Бога я верую как в высшее начало добра и справедливости.

Набожным человеком Болотин себя не считал, но и к атеистам, ныне модным сверх меры, не причислял. Бог есть, и это несомненно, полагал Никита Ильич, вопрос лишь в том, какое отношение имеет к нему церковь. Он делал для себя лишь одно твёрдое различие – между служением тёмным силам и обращением к Свету Истины, к божественному началу мира.

– Подумайте, что особенно дорого вам вашего собственного – принадлежащего вам или же в вас самом находящегося!

Пьянов долго молчал, и Никита Ильич не торопил его. Примечал, как лицо друга вначале разгладилось, затем стало отрешённым, затем вновь на нём отразилось напряжение мучительной внутренней борьбы. Корабль стал вновь подниматься на гребень крутой волны, и Болотин торопливо предупредил товарища:

– Держитесь крепче за борт!

Едва опасность миновала, Анатолий Львович сообщил:

– Я готов.

– Прошу вас не называть вслух предметов вашей клятвы, – предупредил Никита Ильич. – Будет достаточно сказать: «самое драгоценное, что имею».

Пьянов ещё помолчал сосредоточенно, повторил в третий раз:

– Я готов.

И дрогнувшим голосом произнёс клятву, после чего с облегчением отёр мокрое лицо.

Болотин неприметно улыбнулся. Подумал: «Вот тебе и настоящий ритуал! Полнее некуда. А ты и не заметил!» Вслух произнёс серьёзно, но без торжественности:

– Отныне вы – мастер.

Совсем по-иному рисовалось Анатолию Львовичу высшее масонское посвящение, и всё же он просиял. Болотин добавил:

– От души надеюсь, что согласитесь принять на себя миссию производителя работ, но об этом позже.

Должность производителя работ, на русский взгляд, невзрачна, хлопотна и представителю старинного дворянского рода не пристала. Производитель работ организует процесс строительства: закупает материалы, набирает мастеровых или приглашает готовую артель, ведёт переговоры и с архитектором, и с хозяином, и за всей стройкой приглядывает в оба глаза. Однако в Ложе истинных вольных каменщиков эта должность почётна, она – вторая после Досточтимого мастера ложи. Как относиться к обязанностям производителя работ – всерьёз или чисто символически, – Никита Ильич ещё не вполне решил. Но хотел, конечно же, своею правой рукой видеть Пьянова.

– Теперь я сообщу вам обещанную тайну. Смотрите! Он раскрыл жёсткую и мозолистую от канатов ладонь, на которой лежал крупный золотой перстень с печатью в виде многолучевой звезды. Пьянов благоговейно взял перстень.

– Это знак ложи, её главный символ, – спокойно сообщил Болотин. – Десятиконечная звезда, собранная из двух пятиконечных – золотой и серебряной.

– Не разгляжу, что внутри, – посетовал Анатолий Львович, – искусная работа, для моих глаз очень уж мелкая.

– Внутри – вполне обычное изображение циркуля и наугольника. Разглядеть его возможно лишь посредством увеличительного стекла.

Пьянов удивлённо приподнял брови и вернул перстень. Неужели в этом знаке и состоит вся тайна, ради которой он поклялся самой страшной клятвой?!

– Разочарованы? – поинтересовался Болотин сочувственно. – Ничего не поделаешь. Вы хотели обряда. Поверьте, любой обряд, даже самый пышный, по своей сути так же пуст, как этот, что я сумел устроить для вас в походных условиях.

Анатолий Львович не оскорбился. Наоборот, молча, понимающе покивал головой.

– И всё-таки, знак составляет настоящую тайну. Тем, кто не является мастерами Ложи истинных вольных каменщиков, не полагается его знать.

– Да-да, я вполне понимаю, – сказал Пьянов.

Никита Ильич зажал в кулаке знак масонской власти, с удовольствием размахнулся и швырнул перстень как мог далеко в морскую зыбь. Он не стал доставать платок. Наклонившись, провёл рукой по мокрой палубе и отёр ладонь по-походному – о полу сюртука.

– Зачем вы сделали это? Так полагается?

В голосе Пьянова удивление сочеталось с трогательной доверчивостью. До слёз Болотина тронуло. Благо, что кругом одна солёная вода. Он пожалел о своём театральном жесте.

– Да нет, не полагается. Простите меня. Сейчас я найду, как начать, и объясню.

Терпения молчаливо ждать объяснений у Пьянова не достало. Он был слишком потрясён и взвинчен головокружительными переменами, случившимися за несколько минут.

– Вы решили порвать с материнской ложей?!

– Изначально я много думал, стоит ли вступать в отношения с нею. Но природное любопытство толкало к этому. Хотелось услышать обо всех тайнах, какие североамериканцы готовы мне открыть. Между тем, ознакомившись с тайнами на таком высоком уровне посвящения, какой я получил, выйти из ложи и вовсе невозможно. Сами понимаете, почему.

Пьянов напряжённо внимал. Никита Ильич отстранённо удивился, отчего до сих пор одежда не пропиталась насквозь морскими брызгами. Неужели ветер достаточно силён, чтобы сушить её, едва она намокает.

– Следовало сделать выбор. И я решил, что мы с вами обязаны привезти в Россию достижения истинных вольных каменщиков.

– Но что вас столь сильно отвращало от вступления в ложу?

– Если бы я мог толково объяснить… Знаете, очень эти истинные вольные каменщики показались мне себе на уме. Расчётливы. Первейшая забота – процветание собственной ложи. Ну, вторая – процветание державы. Где самоотречение, где свет истины, стремление к справедливости? Ответьте мне вы, поскольку вы – человек добрый и прямодушный: есть ли в них… Есть ли в тех братьях, которых вы успели узнать, также прямодушие? Исходит ли от них тепло и свет любви?

– Я не ощутил. Но мы не имеем никакого права судить о людях поверхностно. Они англосаксы, они из другого теста. Мы, вероятно, плохо способны понять их душевные движения.

– Может, вы и правы. А тогда к чему соединяться с ними?.. Между нами говоря, – Болотин усмехнулся, – они почему-то убеждены, что через меня возможно оказаться поближе к русскому двору и государю императору. Право же! Будто я – некая крупная фигура на шахматной доске империи… Ведь я и с самого начала не скрыл от вас, Анатолий Львович, что меня с вами Ложа истинных вольных каменщиков рассматривает, в первую очередь, как средство укрепления связей с Россией, и лишь во вторую – как братьев.

– Верно, вы заранее предупреждали меня. Но что с того, если через это будет польза общему делу? Такое часто случается и в делах помельче, чем отношения между народами: иной раз приводится наблюдать, как брак по расчёту в скором времени наполняется подлинной любовью. Обряд, который над нами провели, был отнюдь не бутафорский, и тайное знание Ложи истинных вольных каменщиков…

– Да, тайное знание, несомненно, подлинное, – со вздохом признал Никита Ильич, спорить не любивший, особенно с товарищами, которых почитал единомышленниками.

– Не могу взять в толк, зачем вы перстень вышвырнули. Что сие означает?

Болотин молча обдумывал, как же выразить рациональными рассуждениями то, что в чувствах представлялось ему неоспоримым. Пьянов в замешательстве наблюдал за товарищем.

– Как ни крути, мы приняли от них посвящение, они братья наши, мы – их, – сказал он растерянно.

– Положим, я принял посвящение гораздо прежде, от русских братьев. А от вас-то наши новые братья кое-что и утаили, чем вы были, не отпирайтесь, весьма раздосадованы. Посвящением же вы обязаны скорее мне, нежели этим господам. Простите, что упоминаю об этом. Вовсе не в обиду вам и не в обязательство какое бы то ни было.

– Вы правы, и невозможно отрицать. Я именно так и ощущаю: что это вы посвятили меня. Я благодарен и обязательства свои чту, как бы вы сами ни открещивались от них. Но тут другое. Мне не всё и полагалось открывать. Как бы то ни было, мы стали братьями Ложи истинных вольных каменщиков…

– Положим… – повторил Никита Ильич, желая возразить, но Анатолий Львович не дал ему сказать и добавил взвинченным от волнения голосом:

– Вот вы подчеркнули, что от русских братьев получили посвящение. Но разве братство не стоит превыше национальных границ, как и религиозных, и сословных? Ведь братство стирает границы, и в этом – один из высших идеалов масонства! Как Бог един для всех, кто бы каким методом ни обращался к Нему, так и…

– Простите, Анатолий Львович, встряну на правах старшего по рангу, – нетерпеливо перебил Болотин, не любивший тратить время на разговоры о том, что и так известно. – Подлинное братство не знает границ – тут и весь сказ. Но не полагаете же вы, что наши североамериканские братья доверились нам лишь ради наших достоинств, им не ведомых?

– Об этом уж говорено, – напомнил приунывший Пьянов.

Болотин, наконец, отёр лицо от холодной морской воды и продолжал исповедь: он вдруг почувствовал порыв вдохновения:

– То-то меня и насторожило, Анатолий Львович, что подлинные идеалы в этом братстве подменены эдакими, знаете ли, цеховыми интересами! Вот и объясните, ну зачем мы с вами будем, пребывая в России, радеть о цеховом интересе заокеанских братьев? Перстень с печатью мастера дочерней ложи связал меня. Я уж на что толстокож, но буквально чувствовал магнетическую связь. Будто всё, что мы сделаем полезного для общественного блага в Отечестве, прямо за океан и перетечёт через эту печать… Чёрт его знает, может, просто нервы расшатались? Соскучился по Отечеству.

Пьянов молчал. Никита Ильич в отчаянии воскликнул:

– Вы и сами чувствуете, как я, но не решаетесь признать!

– Тут вы правы: чувствую я совершенно так же, как вы говорите, – улыбнулся Пьянов. – Просто я опасаюсь оказаться несправедливым.

– Так разве же я предлагаю вам делать что-то противу наших новых братьев или нечто, идущее вразрез с теми надеждами, которые они возложили на нас? – воскликнул Никита Ильич с облегчением, обрадованный тем, что упрямый собеседник сдался. – Напротив, я собираюсь развивать их благие начинания и поддерживать связи с материнской ложей. Тем паче, что это не пойдёт никоим образом вразрез с национальными интересами, а послужит, надеюсь, ко благу России.

Пьянову заметно полегчало от такого оборота дела, и он стал рассуждать уже спокойно:

– Престранно, что перстень оказался так плох. Пятиконечная звезда – прекрасный древний знак, дошедший к нам от античности.

– Совершенно справедливо! Единственный, если задуматься, символ, который соединяет в себе гармонию, полное равновесие, с одной стороны, и движение к распространению, активность – с другой стороны.

– Ведь и первые христиане им пользовались.

– Я изучил эту тему. В православии пентаграмма и ныне означает и Вифлеемскую звезду, и Преображение Господне, и пять догматов. А у католиков – ещё пять ран Христовых… Эх, мало я дал подержать вам перстень. Нужно было дать довольно времени, чтобы вы успели определить свои ощущения!

– Две пятиконечных звезды наложены друг на друга. Получился род пентаграмматома – символа-заклинания. Я читал о таких прежде.

– Да-да.

– Но что это означает? Вас не посвятили?

– Объясняли философически, путано, но сам я для себя вывел следующее. Соединение двух полушарий и двух континентов. О! Они совершенно по-другому, чем мы, видят мир! Они очень чувствуют себя «за морями»… Есть такое выражение в аглицком языке… Означает: на оборотной стороне мира, вдали от европейской цивилизации. Это и предмет гордости, и некой… тоски, что ли. Это – как память о потерянном рае. Полагаю, рано или поздно эта пуповина отсохнет, но пока ещё кровоточит.

– В этом нет зла.

– Вовсе нет. Впрочем, что понимать под злом? Рога, и копыта, и сера – из сказок, коими няньки пугают малых ребят на ночь.

Пьянов невольно рассмеялся: ему припомнилось, как старший сынок, будучи ещё совсем в нежном возрасте, однажды противу всех правил прибежал в родительскую спальню в слезах и мокрой ночной рубашечке, крича, что нянька превратилась в чёрта. А нянька-то по молодости играла в театре у прежнего барина, пока тот не разорился и не продал имение вместе с актёрами. Вот и принялась изображать подряд всех персонажей сказки, которую рассказывала мальчику на ночь. Хорошая была, видно, актриса…

– Просто не наше это, и придумано совершенно для своих целей.

Анатолий Львович задумчиво смотрел за борт, будто желал разглядеть в глубине вод злополучный перстень и решить, наконец, загублен ли он зря мастером ложи или же справедливо отправлен в пучину.

Ближе к концу похода шторма стихли, воцарилась почти идеальная погода: крепкий попутный ветер, облачно без дождя, бодрящая свежесть воздуха. Участники экспедиции постепенно возвращались к привычному ритму жизни, обыкновенным для себя занятиям. Скоро они окажутся дома! Все чувствовали приближение к родным берегам.

У Болотина появилось довольно досуга, чтобы засесть за записи. Хотел упорядочить впечатления и внести в тетрадь полученные от новоявленных братьев сведения, чтобы не улетучились из памяти, как водится, под влиянием времени и обстоятельств.

Кроме того, двое членов Ложи истинных вольных каменщиков получили возможность наговориться вволю. Болотин обстоятельно посвящал своего товарища и брата во все премудрости истинных вольных каменщиков.

Беспокойная мысль Пьянова направилась и в прагматическое русло:

– Дорогой Никита Ильич! Вы намерены отчитываться ложе во всяком своём шаге, предпринятом по масонской стезе? Верно ли я понял?

– Безусловно. Англосаксы – не русские, больше жизни любят учёт и порядок. Станем отчитываться как следует.

– Как же вы станете отправлять отчёты в материнскую ложу без печати, которую вы швырнули в океан? Как вы объясните её скорую пропажу?!

Болотин усмехнулся не без самодовольства.

– Я заранее объяснил.

Анатолий Львович растерянно хлопнул ресницами и стал молча ждать объяснения.

– Я тотчас, как надел, решил, что выброшу перстень, но хотел прежде продемонстрировать его вам.

– Что же вы придумали для писем и отчётов? – воскликнул Пьянов, замученный ожиданием разгадки.

– Сослался на перлюстрацию – вот что! Каюсь, сгустил красок насчёт Особой канцелярии. Я не скрыл, что масонские ложи действуют у нас довольно свободно. Но все они учтены. А тут появляется новый масонский знак; мы навлечём на себя повышенный интерес. Сие крайне нежелательно – был ответ, которого я вполне ожидал. Тогда не лучше ли вести переписку так, будто она ведётся между обыкновенным производителем работ и заказчиком, находящимся за границей? Вот и весь сказ! У них остался образчик моей подписи, с которым легко сверить любую бумагу.