Текст книги "Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»"

Глава 13

Мне нелегко объяснить, отчего я в этот день не привел в исполнение свой план уехать с ближайшим поездом. Во всяком случае, не мысль о Дине удержала меня, ибо, как я ни был в первое мгновение ошеломлен сообщением инженера, обсудив его спокойно, я уже не придавал ему значения. Можно ли было допустить, чтобы у Дины было желание свидеться со мною, с тем, кого она считала убийцею своего мужа? Я понимал, что цель инженера была удержать меня этим вымыслом от поездки, и был в ярости на себя самого оттого, что на короткий миг поддался такому обольщению.

Причины, побудившие меня отказаться от моего решения, были отнюдь не принудительного свойства; просто у меня изменилось настроение под влиянием визита инженера. До тех пор я пребывал в полной бездеятельности. Нелепый случай поставил меня в центр происшествия, с которым я не чувствовал себя связанным решительно ничем. Меня так поразил и оглушил поворот событий, что я почти не пытался обороняться. Я совершенно ушел в себя самого, все предоставил случаю и в необъяснимом помрачении сознания испытывал только одно желание – не вспоминать о происшествиях минувшего дня.

Теперь в моем душевном состоянии произошла перемена. Разговор с инженером пробудил во мне стремление взяться лично за защиту моих интересов. Убийцу Ойгена Бишофа нужно было найти. Я не знал, где его искать: мне рисовался неповоротливый, страшный, чудовищно тучный человек, коварно, как паук, сидящий в четырех стенах и подстерегающий жертву. Мысль, что это кровожадное чудовище – не простой вымысел инженера, что оно действительно существует, быть может, совсем близко от меня, что я могу предстать перед ним и потребовать его к ответу, особенно это последнее представление, – вот что пришпорило мою активность. Слишком много потерял я времени и решил отныне не терять ни минуты. Мне нужно было установить, где находился Ойген Бишоф в среду, пятницу и субботу на прошлой неделе между двенадцатью и двумя часами дня, в этом был ключ ко всему остальному. И с тем же рвением, с тем же нетерпением, с каким я ночью собирался в дорогу, принялся я теперь за решение этой задачи.

Часы уже показывали час. Винцент накрыл на стол, но я не притронулся к еде, которую он приносил из соседнего ресторана, когда я оставался дома. Я расхаживал в нервном возбуждении по комнате, строил планы, отбрасывал их, считая их то бесцельными, то требующими слишком много времени, то неисполнимыми, обдумывал всякие возможности, каждый раз наталкиваясь на препятствия, запутывался во множестве комбинаций, становился нетерпелив и начинал сызнова и ни мгновения не сомневался, что в конце концов набреду на правильную мысль.

Она осенила меня в тот миг, когда я ждал ее меньше всего. Я стоял у открытого окна. В стеклах отражалась, в странном уменьшении, уличная сутолока, и картина, которую она являла, запечатлелась у меня в памяти, как выгравированная. Еще и теперь она стоит передо мною: молочно-белые занавески на окнах противоположного дома, дама в старомодной шляпе, переходившая через улицу, торговка, державшая в руках большую плоскую корзину с лимонами. Отчетливо, хотя и в миниатюре, был мне виден над вывеской аптеки Михаил-архангел с поднятыми руками. Вагон трамвая пробегал мимо, заслонил картину и опять ее открыл. Перед кафе на углу стоял кондитерский фургон, и рыжий парень исчез в дверях с двумя деревянными ящиками. И вдруг, в то время как я наблюдал это все, в голове у меня возникла мысль, показавшаяся мне такой простой, такой самоочевидною, что я не мог понять, как не набрел на нее инженер.

Инцидент с автомобилем! С автомобилем Ойгена Бишофа! Он должен был стать отправною точкою в моем расследовании! Я принялся соображать: Бурггассе, седьмой участок, – с участковым полицейским комиссаром я знаком. Доктор Франц или Фридрих Гуфнагль! Несколькими месяцами раньше я приходил к нему по поводу анонимного угрожающего письма, полученного мною. Взяться самому за розыски – для этого я не чувствовал в себе достаточно самообладания и терпения. Я написал несколько строк на своей визитной карточке и, позвав своего слугу Винцента, снабдил его надлежащими инструкциями:

– Ты пойдешь в полицейский комиссариат на Крайндльгассе, спросишь доктора Гуфнагля и передашь ему эту карточку. Он велит показать тебе протокол одного несчастного случая с автомобилем. Из этого протокола ты заметишь себе фамилию шофера и номер его автомобиля. Затем ты дождешься этого шофера на месте его стоянки и доставишь его сюда, мне нужно с ним поговорить. Это все, что тебе нужно сделать. Понял? Полиция тебе поможет.

Он ушел, и у меня было достаточно времени поразмыслить о шансах моей попытки. Я их отнюдь не преувеличивал. У меня была надежда узнать, на какой улице Ойген Бишоф сел в этот автомобиль, чтобы вернуться домой. Это еще не бог весть какое открытие. Но тогда мне было бы, по крайней мере, известно, в каком квартале города нужно мне начать свои розыски. Что тогда только обнаружатся главные трудности, это мне было ясно. Но я уверенно рассчитывал на какую-нибудь счастливую случайность, ждал наития, которое мне поможет в нужный миг. А затем, перед инженером у меня, несомненно, было преимущество, и это было для меня временно важнее всего.

Целых два часа пришлось мне ждать, и время для меня проходило очень медленно. К трем часам пополудни Винцент вернулся. Он передал мне копию с полицейского протокола, из которой я узнал, что согласно рапорту нижнего чина полиции Иосифа Недведа от 24 сентября автомобиль AVI 138 (шофер Иоган Видерхофер) в 1 час 45 мин. того же дня наскочил на прицепной вагон трамвая № 5139 и при столкновении подвергся небольшой аварии. Шофер, которого Винцент разыскал на месте стоянки, ждал меня перед подъездом со своим автомобилем.

Господин Иоган Видерхофер оказался очень разговорчивым пожилым человеком. Он, по-видимому, весь еще находился под впечатлением неудачи, приведшей его в соприкосновение с полицией, и поэтому обрушился в гневных выражениях на полицейские правила вообще и на солидарность, существующую, по его мнению, между всеми вагоновожатыми.

– Меня в этом винить нечего, – объявил он. – Шел дождь, и накануне тоже было дождливо, мостовая сделалась скользкою, вот оно почему случилось. Весь убыток я понес. А вагоновожатые, эти мошенники, все заодно. И откуда ни возьмись тут же полицейский. «Эй вы, господин, – сказал я ему, – не собирайте толпы, не устраивайте представления».

Он закурил сигару, и я воспользовался паузой, чтобы осведомиться о размерах понесенного им ущерба.

– Новый рессорный лист пришлось поставить, – ответил шофер. – И передние стекла – вдребезги! Весь день провозился с ремонтом. В субботу закончил его, в полдень стою на своем месте, и такой вышел случай – тот самый господин опять выходит из дома номер восемь. «Этого бы я не повез», – сказал мне мой товарищ. Ну, я не такой, я не суеверный. «Пожалуйте, господин, садитесь», – сказал я.

– Вы видели, что этот господин вышел из дома номер восемь? – перебил я его, не будучи в силах скрыть свое волнение. – Где ваша стоянка?

– На Доминиканском бастионе, как раз против народного кафе…

– Отвезите меня туда. Доминиканский бастион, номер восемь, – приказал я и сел в автомобиль.

Автомобиль остановился перед четырехэтажным серым домом угрюмого вида. В темных воротах я тщетно искал звонок к дворнику. Потом очутился в узком, очень грязном дворе, покрытом дождевыми лужами. Собака неопределенной породы, стоявшая на тачке, яростно залаяла на меня. На мусорной куче два маленьких бледных мальчика играли кирпичами, крышками от ящиков и разбитыми бутылками. Одного из них я спросил, где живет управляющий домом, но он меня не понял и не ответил.

Некоторое время я стоял в беспомощности, не зная, к кому обратиться. Откуда-то доносился непрерывный плеск воды, может быть, там был фонтан или вода стекала с кровли. Собака все еще лаяла. Я поднялся по деревянной витой лестнице в намерении позвонить у какой-нибудь двери и получить нужные мне сведения.

Неприятный запах ударил в нос, затхлый запах домашнего скарба, плесени и отбросов овощей. Я заставил себя идти дальше, преодолев отвращение, – мне не хотелось уйти ни с чем.

На площадке второго этажа я осмотрелся. Справа находилось правление академического кружка «Hilaritas». В дверной щели торчали два письма и смятая бумажка, на которой карандашом написано было: «Я в кафе „Кронштейн“» – и подпись, которой я не мог разобрать. Мне показалось бесцельным наводить справки в этом кружке. Прошел я также мимо конторы Союза шапочных и войлочных торговцев. Третья дверь вела в частную квартиру. «Вильгельм Кубичек, майор в отставке», – прочитал я на дощечке. Тут я позвонил и передал свою карточку открывшей мне двери служанке.

Меня ввели в просто обставленную комнату. Мебель была в белых чехлах. Против двери висел портрет какого-то генерала в мундире, с орденом Железной короны на груди. Майор вышел ко мне навстречу в халате и туфлях; лицо его выражало изумление и беспокойство по поводу непонятного ему визита. На столе лежали увеличительное стекло, турецкая трубка, блокнот, суконка, плитка шоколада и открытый альбом почтовых марок.

Я объяснил ему, что хотел бы справиться у него насчет одного из жильцов этого дома.

– Я счел правильным, – сказал я, – обратиться с этой просьбой к товарищу, ибо и я офицер, ротмистр двенадцатого драгунского полка.

Недоверие исчезло у него с лица. Он спросил, немного нерешительно, не являюсь ли я представителем какой-нибудь фирмы, и когда я ответил, что меня привели сюда собственные, совершенно частные интересы, то сдержанность покинула его. Он пожалел, что не может угостить меня рюмкою вкусной галицийской водки, контуштовки, поскольку его жена ушла из дому с ключами. Даже папирос не может он мне предложить, потому что курит трубку.

Я описал ему наружность человека, которого искал. Майор удивился, узнав, что дом, где он живет, приютил человека столь необычайной внешности. Ему никогда не приходилось слышать о существовании такого урода.

– Странно! Странно! Странно! – бормотал он. – Я живу в этом доме с того самого времени, как ушел в отставку. Знаю всю улицу как свои пять пальцев. Когда фрау Холецаль из шестого номера готовит к обеду язык с каперсами, то это знает каждый ребенок на улице. Ты говоришь, он никогда не выходит на улицу. Но ведь о нем же было бы что-нибудь слышно, не может же человек так прятаться. Знаешь, что я думаю, ротмистр? Кто-то подшутил над тобой. Какой-то остряк, проказник или бездельник одурачил тебя, ты уж прости меня, ротмистр. – Он помолчал немного, размышляя. – С другой стороны – итальянец, говоришь ты? Погоди-ка, погоди-ка! До прошлого года здесь жил в доме один сербо-хорват, по-немецки говорил очень плохо, только со мною мог он объясняться на своем родном языке, потому что наш полк два года стоял в Пиеполье, знаешь, в этой дыре, тошнит меня, когда вспомню о том времени, – да, мог бы я тебе рассказать всякие истории про Новый Базар, только это к делу не относится! Толст он, впрочем, не был, наоборот. Дулибич звали его, теперь вспоминаю, и был он племянником одного депутата. Все это государственные преступники, на мой взгляд… Но его ты не можешь иметь в виду, потому что он в прошлом году переехал в Будапешт. Дулибич, совершенно верно, его звали Дулибич. Минутку, минутку, погоди-ка! Есть еще тут жильцы, я их недели две не видел и спросил жену дворника: «Что это с господином Кратким делается, он совсем не показывается?» Воспаление среднего уха! Теперь уж он опять не выходит, немного бледен еще, немного слаб, такая болезнь изнуряет. Но, во-первых, он не итальянец, а во-вторых, не что чтобы очень толст.

Опять он задумался. Вдруг его осенило.

– Уж не ищешь ли ты господина Альбахари? – сказал он, понизив голос, и усмехнулся с видом снисходительного понимания. – Передо мной тебе стесняться нечего, мы, брат, товарищи, я тоже был молод. Господин Габриель Альбахари живет в третьем этаже, в восьмом номере. Ты себе и представить не можешь, сколько к нему народу ходит, – и все приличные господа, кавалеры, что ж, всякий может попасть в такое положение, когда нужен бывает господин Альбахари, я в этом ничего не вижу дурного. К тому же, говорят, он очень образованный человек, большой коллекционер: картины, древности, венские редкости, все что угодно. Он уже в летах, всегда элегантен, всегда выфранчен, только вот берет десять, двенадцать, пятнадцать процентов, как случится, иногда и больше.

У меня не было охоты быть сопричисленным к клиентуре ростовщика, и я решил, поскольку этого требовали обстоятельства, посвятить майора в положение дела.

– Я не нахожусь в стесненных обстоятельствах, господин майор, – сказал я. – Господин Альбахари меня не интересует. Дело касается, коротко говоря, актера Бишофа, которого вы, может быть, знали по имени. В последние дни он несколько раз заходил в этот дом, и, судя по всему, его самоубийство находится в связи с этими визитами. Вчера вечером он застрелился на своей вилле.

Майор соскочил со стула, как от электрического тока.

– Что ты говоришь? Бишоф? Артист придворных театров?

– Да, мне очень важно узнать…

– Застрелился? Не может быть! Об этом в газетах сказано?

– Вероятно.

– Актер Бишоф! Так бы ты мне сразу и сказал! Разумеется, он здесь был. Третьего дня, нет, погоди-ка, в пятницу, часу в двенадцатом…

– Вы его видели?

– Не я – моя дочка. Что ты говоришь! Актер Бишоф! Послушай-ка, что же сказано в газетах? Денежные затруднения? Долги?

Я не ответил.

– Нервы, – продолжал он. – Наверное, нервы! Нынешние артисты народ развинченный, переутомленный… Моя дочка тоже нашла… Рассеянный, растерянный, сначала даже не понял, чего она хочет от него… Да, гениальные люди! Дочка моя… У каждого из нас – свой конек. Я вот собираю почтовые и юбилейные марки. Когда коллекция готова, продаю ее, всегда находится любитель. А девочка моя интересуется больше автографами: у нее уж целый альбом полон подписей. Живописцы, виртуозы, титулованные особы, актеры, певцы, одни только знаменитости. Ну а в пятницу, в полдень, она вбегает в комнату очень взволнованная: «Подумай, папа, кого я встретила на лестнице, – Бишофа!» Схватила альбом и выбежала. А потом приходит через час счастливая. Целый час прождала его на лестнице, но все-таки поймала, и он расписался в ее книге.

– Где же он был все время?

– У господина Альбахари, а то у кого же.

– Это только предположение? Или…

– Да нет же, она ведь видела, как он вышел оттуда. Господин Альбахари проводил его до дверей.

Я встал и поблагодарил майора за сведения.

– Ты уже уходишь? – сказал он. – Если у тебя есть еще минутка времени, может быть, тебя заинтересует коллекция. Особенных редкостей, правда, ты у меня не найдешь…

Он показал концом трубки на раскрытую страницу альбома и сказал:

– Гондурас, последний выпуск.

Спустя несколько минут я звонил у дверей господина Альбахари.

Долговязый рыжий парень в безрукавке впустил меня в прихожую.

– Нет, господина Альбахари нет дома. Когда вернется? Неизвестно. Может быть, только к вечеру.

Я стоял в нерешительности и размышлял, ждать ли мне. Из комнаты, дверь в которую была приоткрыта, доносились шаги и нетерпеливое покашливание.

– Еще один господин дожидается там, – сказал мне парень. – С полчаса уже здесь сидит.

Мой взгляд упал на вешалку. На ней висели пальто и серо-зеленая бархатная шляпа; к стене прислонена была черная полированная палка с набалдашником слоновой кости… «Черт побери, – промелькнуло у меня в голове, – эту палку я ведь знаю, и эту шляпу, и пальто! Знакомый! Недостает еще мне столкнуться с кем-нибудь из знакомых в квартире этого ростовщика! Прочь отсюда, пока ему не пришло на ум заглянуть в переднюю».

Я сказал, что приду в другой раз, может быть, завтра в это же время, и поторопился скрыться.

Внизу, в воротах, я внезапно вспомнил, откуда знаю ту шляпу, и пальто, и палку с набалдашником слоновой кости. Я остановился – так сильно было в этот миг мое замешательство. Не может быть! Нет, вздор, я ошибаюсь, как мог он меня опередить? Как разыскал сюда дорогу? И все же сомневаться было невозможно: человек, пальто которого висело в прихожей ростовщика, – это был инженер.

Глава 14

Дождь лил ручьями, когда я вышел из ворот. Улица была почти совершенно безлюдна; шофер сидел в резиновом пальто на своем месте и читал промокшую газету. Жуткое чувство овладело мною. Для меня было загадкою, какие соображения так быстро и так уверенно навели инженера на незримый след Ойгена Бишофа, и, говоря по правде, я скоро перестал ломать себе над этим голову. Я знал только, что мои розыски были совершенно излишни. Наведение справок в комиссариате, допрос шофера, визит к старому майору – бесполезный труд, потерянное время. Я чувствовал голод и усталость, меня знобило, дождь хлестал меня по лицу. Сухое белье, теплая комната… Мне хотелось как можно скорее очутиться дома…

Шофер возился с резервуаром бензина, потом выпрямился.

– Миртовая улица, восемнадцать! – крикнул я ему.

Это был мой адрес. Но в тот миг, когда автомобиль тронулся, меня озарила мысль, мгновенно изменившая мое настроение. Я думал, что прошел до конца по следу, на который набрел, – но нет, он вел дальше! Несчастный случай на Бурггассе! Странно, что это только теперь пришло мне в голову. Бурггассе лежит ведь в стороне от пути, по которому Ойгену Бишофу нужно было ехать домой. Что могло побудить шофера направиться в объезд? Это надо было узнать.

Я приказал остановить автомобиль. Посреди улицы под проливным дождем начал я допрашивать шофера:

– Куда вы должны были отвезти седока в ту пятницу, когда вы наскочили на вагон трамвая?

– На Миртовую улицу, – ответил шофер.

– Бросьте вздор молоть! – крикнул я в раздражении. – Вы меня не поняли. На Миртовую улицу еду я, Миртовая улица, 18, – это мой адрес. А я вас спрашиваю, куда вы в ту пятницу должны были отвезти седока?

– Да говорю же я – на Миртовую улицу, – равнодушно сказал шофер.

– На Миртовую, 18? Ко мне? – воскликнул я, озадаченный.

– Нет, не к вам. В аптеку.

– В какую аптеку? Михаила-архангела?

– Если там на улице только одна аптека, то, может быть, она и так называется.

«Что это значит? – спрашивал я себя, между тем как автомобиль понесся дальше. – Из квартиры ростовщика он едет в аптеку. Странно! И как раз в эту аптеку, хотя она совсем не по пути, – должны же быть на это причины!» Для меня была несомненна какая-то связь между визитом Ойгена Бишофа к ростовщику и его поездкой в аптеку. Как бы ее установить?.. И это, может быть, совсем не трудно, сказал я себе, я просто зайду в аптеку, я ведь и без того собирался купить брому, повод завязать разговор представится легко… Профессиональная тайна? Вздор. Профессиональных тайн в аптеках не существует. Все равно, надо только ловко взяться за дело, я обращусь к старику провизору, который всегда так почтительно здоровался со мною: «Ваш покорнейший слуга, господин барон, мы очень польщены», или же к самому аптекарю, или…

Господи милостивый! Весь день ломал я себе напрасно голову, и теперь благодаря этой случайности… но ведь это не случай, разумеется, Ойген Бишоф ради нее поехал в аптеку Михаила-архангела, он знает ее с детства, он ей доверился. А я… Каждый день видел ее из окон своей квартиры, когда она из аптеки бежала в университет на лекции с книгами под мышкой – маленькая рыжеватая блондинка, всегда торопливая, всегда возбужденная… И недавно еще, в вестибюле театра… Так вот почему ее голос показался мне таким знакомым, и теперь я понял также, отчего тембр этого голоса пробудил во мне воспоминание о каком-то необыкновенном запахе… Уксусный эфир, скипидарное масло – разумеется! Запах аптеки!

Я был вне себя от волнения, так как понимал огромное значение сделанного мною открытия. Я подумал об инженере, который сидел в этот миг в квартире старого процентщика, и ждал, и терял напрасно время, между тем как я… Еще две минуты, и я буду стоять лицом к лицу перед этой барышней, произнесшей загадочные слова о Страшном суде, с темным смыслом которых была каким-то образом связана тайна самоубийства Ойгена Бишофа. Мгновение, которое должно было принести с собой разгадку трагической проблемы, было, казалось мне, совсем близко, и я ждал его со смутным страхом, с трепетом в душе, причины которого не понимал, и все же в лихорадочном нетерпении.

Ее звали Леопольдина Тайхман. Мать ее, рано умершая, была знаменитой актрисой, необыкновенной красавицей, имя которой в обществе, где я вырос, произносилось не иначе как с благоговейным восторгом. Дочь унаследовала от матери только рыжеватые волосы и какую-то мятежность духа да еще, пожалуй, пылкое честолюбие, судя по тому, что она по-дилетантски занималась многими искусствами, в том числе – живописью. Мне запомнилась одна ее картина, выставленная в Обществе художников, – натюрморт с астрами и далиями на длинных стеблях – вещь, вообще говоря, весьма посредственная. На благотворительных спектаклях она нередко подвизалась в качестве танцовщицы. Как-то раз она попросила Ойгена Бишофа давать ей уроки драматического искусства, но дальше предварительных переговоров дело не пошло. Затем она на некоторое время исчезла из общества, где играла известную роль. Оказавшись перед необходимостью избрать себе практическое поприще деятельности, она принялась изучать фармакологию. Так как я совершенно потерял ее из виду, то был очень удивлен, увидав ее потом в аптеке Михаила-архангела в роли провизора.

Дождь все еще лил, когда я прибыл на Миртовую улицу. Я остановился перед витриною аптеки и, рассматривая сквозь помутневшие стекла батареи склянок и коробочек, раздумывал о том, как мне начать разговор. Наконец я решил отрекомендоваться барышне другом Ойгена Бишофа и попросить у нее несколько минут для конфиденциальной беседы.

– Имею честь кланяться, господин барон, – произнес услужливо провизор, едва лишь я приоткрыл дверь. – Что прикажете, весь к вашим услугам.

Аптека была полна людей. Артельщик из банка, достававший из бумажника рецепт, две горничные, очень бледный, с льняными волосами молодой человек в роговых очках, читавший иллюстрированный журнал, босоногий мальчик, спросивший мятных лепешек, и старуха с корзиной для покупок, которой нужны были глазные капли, проскурнячный отвар, пражская мазь и «потом еще что-нибудь для очистки крови». Аптекарь сидел в смежной комнате за письменным столом. Леопольдины Тайхман я не видел.

– Какая ужасная погода! – сказал провизор, наливая мыльного спирту в бутылку. – Должно быть, и вы простудились, господин барон. По-моему, самое лучшее в таких случаях – стакан горячего вина, особенно если добавить в него мускатного цвета и гвоздичного корня да сахару побольше, а на ночь – согревающий компресс… Восемьдесят геллеров с вас, господин фон Сиберни, очень благодарен, имею честь кланяться, господин фон Сиберни, ваш слуга!..

Он кивнул в сторону бледного молодого человека в роговых очках, вышедшего из аптеки, подождал несколько секунд и сказал затем, обратившись ко мне и понизив голос:

– Этот господин, что вышел, – очень интересный случай, гемофилик. Был уже у всех врачей, профессоров, специалистов – никто не может помочь. Один на тысячу.

– Господин Сиберни? Так, так, так… Что-то и я слышала об этом, – сказала старуха с корзиной.

Я попросил снотворного порошка и получил несколько маленьких белых таблеток в картонной коробочке.

– А барышни вашей сегодня нет? – спросил я.

– Фрейлейн Польди?

– Кажется, ее так зовут. Такая рыженькая.

– Сегодня утром она свободна, потому что вчера дежурила ночью. Мы ждем ее с минуты на минуту, теперь уже пять часов; в сущности, она должна была прийти уже час тому назад. Не передать ли мне ей что-нибудь?

– Нет, не нужно, я загляну позже, – ответил я. – Ничего особенного, мне хотелось только передать ей поклон от общего знакомого, с которым я встретился в Граце. Я зашел сюда по дороге. Впрочем, дайте мне на всякий случай ее адрес.

Я видел по лицу провизора, что рассказ про общего знакомого в Граце показался ему не слишком правдоподобным. Он окинул меня испытующим взглядом, написал затем адрес на листке блокнота и сказал, передавая мне его:

– Третий этаж, квартира № 21, у господина надворного советника Каразека. Это ее дедушка. Фрейлейн Польди – из очень хорошей семьи, слыхал я также, будто она помолвлена.

«Леопольдина Тайхман, Бройхаузгассе, № 11» – стояло на записке, которую мне дал провизор. Я не поехал туда сразу, я боялся с нею разминуться, потому что она, быть может, уже шла обратно в аптеку, с этим надо было считаться.

Некоторое время я ходил по тротуару перед аптекою взад и вперед. К шести часам новый ливень загнал меня в мою квартиру. Из окон спальни я мог наблюдать за дверью аптеки.

Время проходило, а ее все еще не было видно. Сумерки сгустились, мне становилось трудно различать лица входивших и выходивших людей. Когда с улицы начал доноситься стук задвигаемых ставен, я покинул свой наблюдательный пост, перестав надеяться, что она еще придет.

«Надо ехать к ней, туда минут двадцать пути, – думал я. – Я застану ее за ужином, это неприятно. В такое время вторгаться к незнакомым людям! И может быть, ее совсем нет дома. В театре или у какой-нибудь приятельницы… Все равно, тогда я подожду ее, мне нужно еще сегодня с нею говорить».

Много времени ушло у меня, прежде чем я разыскал фиакр; было почти восемь часов, когда я прибыл наконец на Бройхаузгассе. Дом № 11 был хмурым пятиэтажным зданием казарменного вида. Кинематограф, лавка старого платья, парикмахерская и трактир занимали первый этаж. Лестница была плохо освещена, уже на площадке третьего этажа было совсем темно. Спичек я не захватил с собой и тщетно старался разобрать номера на дверях.

Послышались шаги, двое мужчин впотьмах поднимались по лестнице. Я остановился и прислушался. Вот они миновали второй этаж. Загорелся карманный фонарик, узкий луч света упал на одну из дверей, скользнул вдоль стены, направился влево и потом назад, остановился и осветил латунную дощечку.

– Фридрих Каразек, надворный советник в отставке, – произнес голос доктора Горского.

– Доктор! – воскликнул я, оторопев. – Вы как сюда попали?

Луч света упал на мое лицо.

– А вот и вы, барон, – услышал я голос инженера.

– И вы тут? – крикнул я, ошеломленный. – Вас, по-видимому, совсем не поражает, что вы столкнулись тут со мною.

– Поражает? Вам угодно шутить, барон. Я нисколько не сомневался, что и вы прочтете вечерние газеты, – сказал инженер и потянул за дверной колокольчик.