Текст книги "Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»"

Глава 15

Я не понял смысла этих слов, я все еще был бесконечно изумлен неожиданной встречей. Только когда нам открыла дверь старая женщина и я увидел ее заплаканное лицо, ее растерянный вид, мне стало ясно, что в этом доме произошло несчастье.

Инженер назвал себя.

– Сольгруб, – сказал он. – Я тот, кто звонил сюда по телефону час тому назад.

– Молодой господин Каразек просил вас подождать, господа, – прошептала старуха. – Он вернется через четверть часа. Он только пошел в больницу. Входите, пожалуйста, но потише, чтобы господин надворный советник не услышал. Он этого не знает, видите ли. Мы ему ничего не сказали.

– Не знает? – спросил с удивлением доктор Горский.

– Нет. Еще полчаса тому назад он звал фрейлейн Польди, она ему всегда читает газету по вечерам. «Фрейлейн Польди еще в аптеке», – сказала я ему. Теперь он сидя заснул с газетой в руках. Проходите, пожалуйста, прямо по коридору, молодой господин Каразек сейчас придет.

– Мебель Бидермайера, – констатировал инженер и обменялся с доктором Горским взглядом взаимного понимания. Потом он опять обратился к старой женщине: – Молодой господин Каразек – сын надворного советника, не правда ли?

– Нет, внук, двоюродный брат фрейлейн Польди.

– И несчастье произошло в этой комнате, не так ли?

– Нет, не в этой, как можно, – в кабинете, где фрейлейн устроила свою лабораторию. Сегодня утром стою я в кухне и разговариваю с Мари – я здесь экономка, тридцать два года в доме служу, – вдруг вбегает молодой господин Каразек. «Фрау Седлак, – говорит он, – живо, есть у вас горячее молоко?» Я спрашиваю: «Для кого горячее молоко? Для господина надворного советника?» А он говорит: «Нет, для Польди, она лежит в судорогах на полу». Я как услышала – судороги, испугалась, а он совсем спокоен, он никогда не теряет спокойствия. Схватила я молоко с плиты, вбегаю, вижу: фрейлейн корчится на полу и личико бледное как мел, а губки синие. Я еще говорю: «Это падучая» – и хватаю ее за руки, и вдруг: «Господи Иисусе, – кричу, – у фрейлейн бутылочка в руке». «Что с вами, что вы кричите? – говорит господин Каразек и видит тоже бутылочку, берет ее, нюхает и бежит к телефону. – Барышня, „Скорую помощь“!» Через несколько минут они уже были здесь, счастье еще, что это так быстро произошло, и доктор «Скорой помощи» тоже сказал: «Еще минута, и, может быть, не было бы уже надежды». И потом он еще сказал: «Она не могла это сделать по нечаянности. Фармацевт узнает это по запаху сразу…» Вы, господа, простите, мне теперь нужно в кухню. Я дома одна, и господин надворный советник, когда проснется, попросит рисовой каши.

Она закрыла окно, оправила желтый чехол на рояле, окинула взглядом комнату и, найдя все в порядке, вышла. Я встал, чтобы рассмотреть картины на стене. Акварели и небольшие пастели, дилетантская работа – каштановое дерево в цвету, портрет молодого человека, играющего на скрипке, довольно посредственно скомпонованная рыночная площадь в деревне; был здесь и тот натюрморт, который я видел на картинной выставке, – астры и далии в японской зеленоватой вазе, – он, стало быть, не нашел покупателя. Но больше всего этого привлекала меня другая картина, в полумраке висевшая на стене подле рояля: прекрасная Агата Тайхман в костюме Дездемоны, я узнал ее сразу, хотя почти двадцать лет прошло с того дня, когда я видел ее в последний раз.

– Странная встреча после двадцатилетней разлуки, доктор, – сказал я и показал на портрет великой актрисы.

Внезапная скорбь овладела мною, я почувствовал, какою чужою стала мне моя собственная молодость, с болезненной ясностью осознал я на мгновение быстротечность времени и его неумолимость.

– Агата Тайхман, – сказал доктор и поправил пенсне на носу. – Я видел ее на сцене один только раз. Агата Тайхман! Сколько лет было вам тогда, барон? Очень мало, не правда ли, девятнадцать или двадцать, не больше. Воспоминание не окончательно забытое, правда? А я, знаете ли, никогда не имел успеха у женщин. Зато сегодня могу хладнокровно стоять перед старым портретом. Я видел ее как-то в роли Медеи, вот и все.

Я не ответил. Инженер посмотрел на нас обоих недоумевающим взглядом, покачал головой, бегло взглянул на картину и прошел в кабинет.

Мы остались в комнате одни. Доктор начинал терять терпение и все чаще посматривал на часы. Я тоже тяготился ожиданием. Взял книгу, лежавшую на письменном столе, но это был словарь, и я положил его сейчас же обратно.

Спустя четверть часа инженер наконец вернулся в комнату. Он, по-видимому, искал что-то на полу, потому что руки у него были в пыли и грязи. Доктор Горский вскочил.

– Сольгруб, что вы нашли? – спросил он.

Инженер покачал головой:

– Ничего.

– В самом деле ничего?

– Ни малейшего следа, никакой путеводной нити, – повторил инженер и рассеянно посмотрел на свои руки.

– Там вода, Сольгруб, – сказал доктор. – Вы на ложном пути, неужели вы этого не понимаете? Весь день вы гонитесь за этим призраком. Ваше чудовище не существует – никогда не существовало. Ваше чудовище – смехотворное порождение неправильного хода мыслей, выдумка – сколько раз я должен вам это повторять? Вы вбили себе в голову нелепую мысль и не подвигаетесь вперед.

– А вы что предполагаете, доктор? – спросил инженер, стоя перед умывальником.

– Мы должны постараться повлиять на Феликса.

– Это безнадежно.

– Дайте мне время.

– Время? Нет, времени я вам не могу дать. Разве вы слепы? Разве вы не видите, как он там сидит и молчит и предоставляет нам болтать? Он ни за что не допустит, чтобы его честное слово было сделано предметом дискуссии с весьма проблематичным исходом. Он твердо принял решение, он сделает то, чего от него требует Феликс, быть может, завтра, быть может, еще сегодня ночью, у него палец на курке, а вы хотите располагать временем.

Я хотел возразить, заявить протест, но инженер не дал мне заговорить.

– Я на ложном пути, разумеется! – воскликнул он. – То же самое говорили вы мне сегодня в полдень, доктор, когда я на театральной площади разыскивал шофера, который отвез Ойгена Бишофа к его убийце. Потом, когда я нашел этот дом и поднимался по лестнице, вы крикнули мне вдогонку, что я на ложном пути, что я помешался на своей идее…

– Вы были в квартире процентщика? – перебил я его.

– Процентщика? – переспросил удивленно инженер. – О каком вы говорите процентщике?

– О Габриеле Альбахари. Доминиканский бастион, 8.

– Разве он процентщик? Об этом вы ничего мне не сказали, доктор.

– Он дает деньги в долг под заклады, – заметил доктор Горский. – Знакомство не из тех, которыми приходится гордиться. Но при этом он один из наших лучших знатоков искусства и коллекционеров. Ойген Бишоф знал его почти двадцать лет и пользовался иногда его шекспировской библиотекой и альбомами костюмов.

– Вы говорили с этим человеком, господин Сольгруб? – спросил я.

– Нет. Его не было дома, и я воспользовался этим, чтобы осмотреть квартиру в поисках убийцы.

– А каков был ваш успех, об этом вы предпочитаете не говорить, Сольгруб, не так ли? – заметил доктор Горский.

– Молчите! – крикнул инженер и вспомнил в тот же миг, что находится в чужой квартире, а поэтому понизил голос: – Я не нашел его, это правда, но только потому, что составил себе о нем неправильное представление, – вот почему я не нашел его. Логическая ошибка… В моих рассуждениях где-то есть логическая ошибка. Но убийца там, наверху, он не выходил из своей квартиры, он не мог из нее выйти, и я найду его, доктор, будьте в этом уверены.

И при этих словах что-то во мне зашевелилось, какое-то высокомерие проснулось во мне и подталкивало меня лишить уверенности стоявшего передо мною человека, сбить его с толку, ввергнуть в сомнение – и я сказал хладнокровно и вполне серьезно:

– А что, если я скажу вам теперь, что Феликс прав? Что дело было именно так, как он вам вчера излагал? Если я признаюсь, что я действительно убийца Ойгена Бишофа?

Доктор Горский схватил меня за руку и безмолвно вперил в меня взгляд. Инженер покачал головою.

– Вздор, – сказал он, – не говорите же вздора. Не воображайте, что можете сбить меня с толку. Слышите? Звонят. Это молодой Каразек. Будьте добры, дайте мне с ним переговорить.

Глава 16

– Он считает нас репортерами, – шепнул мне доктор Горский. – Не разубеждайте его, так хочет Сольгруб. Хорошо, что вы в штатском платье. Драгунский ротмистр в роли газетного хроникера – это было бы…

Молодой человек, вошедший в комнату в это мгновение, производил впечатление весьма незначительного хлыща и, вероятно, разыгрывал в своем пригородном кафе роль законодателя мод. Он поклонился:

– Господа, имею честь! – и представился: – Каразек! – после чего провел рукою по своему тщательно расчесанному пробору и предложил нам папирос из своего альпакового портсигара.

– С вашей стороны очень любезно, – сказал инженер, – что вы нашли для нас время, несмотря на сегодняшние волнения. Разрешите прежде всего осведомиться о состоянии здоровья вашей кузины.

– Помилуйте, помилуйте, – отклонил похвалу молодой Каразек. – Я знаю долг публициста… Бессменно на посту… Мой покойный отец часто имел дело с господами журналистами. Герман Каразек, начальник восемнадцатого округа городского управления, старший архитектор, быть может, кто-нибудь из вас был с ним знаком, господа… Да, моя кузина, увы! Меня к ней не пустили.

Он нагнулся и сказал вполголоса, словно посвящая нас в служебную тайну:

– Профессор прибег теперь к хлорэтилу.

– Вдыхания, вероятно? – заметил доктор Горский.

– Хлорэтил, – повторил молодой Каразек. – Надо исчерпать все средства.

– Говорили вы с врачом? – спросил инженер. – Может ли ваша кузина к завтрашнему дню оправиться настолько, чтобы принять посетителей?

– К завтрашнему? Едва ли, едва ли, – сказал молодой человек и покачал головой. – Врач думает… Я говорил с ассистентом, профессор, разумеется, очень занят, не имеет времени… Ассистент думает, надеяться можно разве что на чудо, и сестра тоже говорит, что, вероятно, она до утра не доживет.

– Ей так худо? – спросил инженер.

Господин Каразек поднял руки в жесте скорби и уронил их опять. Доктор Горский встал и взялся за шляпу.

– Вы уже уходите, господа? – спросил молодой человек. – Не повремените ли еще немного?.. Я думал, может быть, не откажетесь от чашечки черного кофе, это отнимет не больше двух минут, я сейчас распоряжусь… Что я хотел еще спросить: с кем из господ имел я честь… по телефону, если позволите узнать…

– Я вам звонил, – сказал инженер.

– Как могли вы знать, разрешите спросить… Я был совершенно, что называется, ошарашен. Да, она много курила, двенадцать, пятнадцать папирос в день, часто еще до завтрака. В наше время среди молодых барышень это не редкость. Моему дедушке это нельзя говорить, помилуйте, старик, скоро восемьдесят стукнет, весь еще в прошлом живет. Но как вы могли знать, что моя кузина непосредственно перед этим… И пяти минут не прошло… Вы меня поразили. Я даже подумал – вот удивительный человек, откуда он это знает…

– Дело объясняется очень просто, – ответил инженер. – Ваша кузина покушалась на самоубийство не добровольно, а под принуждением, это я могу вам уверенно заявить. За последнее время произошло три совершенно аналогичных случая вынужденного самоубийства. Во всех трех случаях, судя по всему, замешана была одна и та же особа, и методы были у нее во всех трех случаях одинаковые. Ваша кузина, стало быть, действительно попросила у вас папиросу непосредственно перед покушением?

– Папиросу? Нет. Об этом не могло быть речи. У нее на письменном столе стояла целая коробка папирос. Она попросила только гильзу, пустую папиросную гильзу.

– Гильзу! – воскликнул взволнованно инженер. – Разумеется, это нужно было предполагать. Пустую гильзу! Угадайте, доктор, с какою целью Ойген Бишоф захватил трубку барона? Еще один вопрос, господин Каразек. Вопрос, который вам, пожалуй, покажется странным: за последнее время говорила ли ваша кузина когда-нибудь о Страшном суде? Вы меня понимаете? О дне Страшного суда.

– Да, говорила, господин… Простите, ваше имя?..

– Сольгруб, Вольдемар Сольгруб! – крикнул нетерпеливо инженер. – В какой же связи? Подумайте, вы, может быть, вспомните.

– В какой связи? В связи с живописью. Она высказала такую мысль в тот день, когда со мною и Ландштетером… Я должен объяснить предварительно, что Польди обручена с моим другом Ландштетером, сослуживцем. Очень милый человек, приходит к нам ежедневно, весною они собирались повенчаться. Денег у него немного, но должность хорошая, а она тоже зарабатывает, у нее есть профессия… Приданое, мебель, все в порядке, и дедушка благословил их обеими руками. Ну-с, а на прошлой неделе, в четверг, мы ужинали небольшой компанией у «Оленя», несколько барышень, несколько приятелей, один из них праздновал свой день ангела, было очень оживленно, а на обратном пути мы втроем – Польди, Ландштетер и я – пошли вперед, Ландштетер имел при себе свою гитару, и вдруг Польди опять заводит об этом речь: аптека ей надоела и она хочет опять заняться искусством. А Ландштетер, не давая ей говорить, останавливается и начинает спорить. «Польди, – говорит он, – если ты говоришь серьезно, то, по-видимому, совсем не торопишься со мной повенчаться; ты ведь знаешь, средства у меня небольшие, и мне приходится рассчитывать и на твой заработок, по крайней мере вначале, если же ты уйдешь из аптеки…» «А кто сказал тебе, – перебила его Польди, – что я не могу зарабатывать картинами гораздо, неизмеримо больше?» Ландштетер отвечает на это: «Ты уже два раза выставляла картины и не продала ни одной. Нельзя прошибить стенку головою, да еще при отсутствии связей». «На этот раз у меня будет успех», – говорит Польди. «Вот как? Почему же именно на этот раз?» – набрасывается на нее Ландштетер. А Польди отвечает совершенно спокойно: «Потому что мои картины будут лучше. Об этом предоставь позаботиться Мастеру Страшного суда».

– Мастеру Страшного суда? – перебил его инженер. – Ради Создателя, кто же это? Вы его знаете?

– Нет, не знаю. И Ландштетер тоже спросил: «Кто же это такой, черт возьми? Опять уж какой-нибудь художник, который пригласил тебя в свою мастерскую?»

А Польди смеется и говорит: «Ты ревнуешь, Людвиг? Право же, тебе ревновать не приходится. Если бы я могла тебе сказать, сколько ему лет!» Но Ландштетер приходит в ярость и кричит: «Сколько бы ему ни было лет, я желаю знать, Польди, кто он такой, и имею на это право!»

А Польди смотрит на него и отвечает: «Ладно, ты имеешь на это право, и когда я стану знаменитой, то назову тебе его. Только тебе, Людвиг, больше никому. Тебе – да. Но только когда я стану знаменитостью, не раньше!» Тем временем остальные нас догнали, и потом уже весь вечер от Польди нельзя было добиться ни слова.

– Доктор! – сказал инженер. – Насчет его приемов у нас теперь не может быть сомнений, не так ли? Мы знаем западню, знаем и приманку. Только его мотивы – загадка для меня. Какова цель его дьявольских козней? Продолжайте, пожалуйста, господин Каразек. Что было дальше?

– На следующий день, в полдень, Польди пришла домой с незнакомым господином, и тут мне припомнилась опять вся эта история. Рослый, мускулистый господин, гладко выбритый, уже в летах, с проседью, и Польди проходит мимо меня к себе в комнату, не знакомит нас; к такому обращению я не привык и думаю себе: Ладштетеру это, наверное, будет не по вкусу – одна с этим господином; с другой стороны, я не хотел быть назойлив, лучше, думаю, подожду, пока он выйдет, а затем остановлю его и прямо спрошу, что это значит и вообще чего он хочет от Польди. Но когда я через полчаса заглянул в комнату, господина этого уже не было, но книга лежит на столе, и я еще сказал Польди: «Твой знакомый забыл здесь книгу, толстый словарь, вещь немалоценная…»

– Он забыл книгу? – перебил его инженер. – Где она? Можно мне ее видеть?

– Пожалуйста. Вот она лежит, – сказал молодой человек, и Сольгруб взял книгу со стола, ту самую книгу, которую я машинально перелистывал полчаса тому назад.

У него вырвался возглас изумления.

– Итальянская! – воскликнул он. – Итальянский словарь! Ну что, доктор, кто был прав? Чудовище говорит по-итальянски, вот вам доказательство. Ойген Бишоф носил с собой эту книгу, чтобы объясниться с чудовищем. Но… это что такое? Посмотрите-ка, доктор, что могло бы это значить?

Доктор Горский, заинтересовавшись, наклонился над книгой.

– Витоло-Мангольд. Энциклопедический словарь итальянского языка, – прочитал он на титульном листе. – Чересчур объемист. Громоздок. Справочное издание.

– Больше вам ничего не бросается в глаза?

Доктор Горский покачал головой.

– Неужели ничего? – спросил инженер. – Присмотритесь же к этой книге!.. Господин Каразек, вы видели этого господина, когда он входил. Уверены ли вы, что у него не было в руках еще одной книги?

– Только эта была у него, я знаю наверное.

– Это замечательно. Смотрите, доктор: это итальянско-немецкий словарь. Немецко-итальянской части нет в этом томе. Немецко-итальянская часть, очевидно, не нужна была Ойгену Бишофу. Как это понять? Ойген Бишоф не говорил с убийцей. Один говорит, другой молчит, и слушает, и переводит… Что это значит? Постойте…

– Что случилось? – послышался со стороны двери высокий дрожащий старческий голос. – В кухне сидит фрау Седлак и плачет. Что же произошло с Леопольдиной?

Надворный советник Каразек, отец Агаты Тайхман, величественное лицо которого запечатлелось у меня в памяти с прежних времен, очень изменился. Дряхлый, худой как призрак старик стоял на пороге, опираясь на палку, и совершенно лишенным выражения взглядом уставился в пол.

Молодой Каразек вскочил.

– Дедушка! – пролепетал он. – Ничего не произошло, что же могло произойти? Польди лежит и спит, вот она лежит на диване, ты ведь видишь. У нее было сегодня, у бедненькой, ночное дежурство.

– Беспокоит меня девочка, – вздохнул старик. – Упрямая, не слушает меня, ничего ей нельзя посоветовать. Это у нее от матери. Знаешь, Генрих, как натерпелся я от Агаты. Сперва развод. Сколько горя было! А потом, из-за какого-то прощелыги лейтенанта… Прихожу домой, чувствую запах газа, в квартире темно, как в погребе. «Агата!» – кричу я…

– Дедушка! – попросил молодой Каразек, и на его обычно ничего не говорящем лице появилось теперь трогательное выражение нежности и заботы. – Дедушка, полно об этом! С того времени сколько уже лет прошло.

– Понял! – сказал внезапно инженер так громко, словно был в комнате совсем один. – Мы можем идти, доктор. Здесь нам больше делать нечего.

Старец поднял голову.

– У тебя гости, Генрих? – спросил он.

– Несколько товарищей по службе, дедушка.

– Что ж, это хорошо, не мешает поразвлечься немного, в картишки поиграть. Простите, господа, что я не поздоровался с вами. Глаза мои никуда не годятся. Близорук я был всегда, но мне говорили – с годами зрение исправится. А у меня наоборот… Что же с Польди случилось? Куда она запропастилась? Я сижу и жду, чтобы она мне газету прочитала…

– Дедушка, – сказал молодой Каразек, посматривая на нас беспомощным, полным отчаяния взглядом, – дай ей поспать, она устала. Не буди ее! Сегодня я тебе прочту газету.

Глава 17

Доктор Горский был в отвратительном настроении, ворчал, бранился про себя, осторожно, ощупью спускаясь впотьмах по крутой лестнице.

– Сольгруб? – крикнул он. – Где он, куда девался? У него мой карманный фонарик. Бежит вперед, бросает меня на произвол судьбы… Манеры, нечего сказать! Осторожнее, тут ступеньки! Барон, где вы? Идите же вперед, я ничего не вижу. Вправо? Влево? Хоть бы спички у меня были, даже спичек нет. Я знаю, вы видите впотьмах, в вас вообще есть нечто кошачье, я это всегда говорил. Ваш безмолвный поклон там, наверху, – замечательно! Что вы имели, в сущности, в виду? Разве вы не заметили, что старик слеп? Совершенно слеп. Не дай мне бог дожить до такой старости. Свет! Наконец-то! Аллилуйя, слава в вышних богу, мы внизу.

Улицу одел прозрачный туман, все небо было в тучах, газовые фонари роняли тусклые полосы света на мокрую мостовую. Перед кинематографом стояли люди. Дверь трактира открылась, и оттуда донеслось пение хриплых голосов и унылая музыка оркестриона.

К нам подошел инженер.

– Где вы оставались так долго? – спросил он. – Я жду вас тут целую вечность. Десять минут десятого. К антиквару нам уже поздно.

– К Альбахари? – воскликнул доктор. – Что вам опять от него нужно, черт возьми?

– Что мне нужно от него? Доктор, вы соображаете медленно, можно было бы… У школьника больше сообразительности. Мне нужно еще раз посмотреть на Мастера Страшного суда. Сегодня днем… Что вы так пялите на меня глаза? Да, на чудовище. Разве вы не понимаете меня? На убийцу Ойгена Бишофа.

Доктор Горский покачал головой:

– Вы считаете убийцей этого старика?

– Какого старика?

– Антиквара.

– О господи! Доктор, у вас дьявольская способность путать все представления. Сообразите: прежде всего папиросная гильза. Какую она сыграла в этом роль, догадаться было нетрудно. Затем книга, словарь, я открыл ее и увидел: вот ключ ко всему! Далее нужно было все это обмозговать, сосредоточиться, но тут появился этот старец, надворный советник со своими вопросами, – я совсем не слушал его. Методические рассуждения, доктор, – это ценная вещь. Убийца. Он не слушает, он только говорит, – что это значит? Теперь я знаю, что это значит. Дело в порядке. У меня нет повода к самодовольству, весь день был полон ошибок. А ведь и в самом деле чудовище, колосс, и я целый час сидел против него и не узнал его.

Мы медленно шли вдоль улицы. Доктор Горский толкнул меня локтем.

– Понимаете вы это? – спросил он.

– Ни слова не понял, – ответил я.

Инженер обдал меня злобным взглядом.

– Вам вовсе и не нужно меня понимать. К чему? Дело в порядке, этого с вас достаточно. Вы можете спокойно спать сегодня ночью. Вы не уедете. На охоте не произойдет несчастного случая. В Готском альманахе не будет помечено крестом ваше имя – покамест, хочу я сказать. Настолько вы меня, надеюсь, понимаете.

– Не угодно ли вам объяснить нам сколько-нибудь вразумительно, что вы, в сущности, открыли? – попросил доктор Горский.

– Не сегодня, доктор. Я составил себе только смутное представление о происшедшем. Картина очень неясна, и к тому же… есть еще пробелы в логическом ходе событий. Я все еще не знаю, в кого направлена была первая пуля Ойгена Бишофа, и покуда я этого не знаю…

– А это когда-нибудь удастся установить?

– Может быть. Что мешает мне повторить эксперимент Ойгена Бишофа? Возможно, что я уже завтра сообщу вам вещи, которые представят ценность и для вас, барон. Больше я вам сегодня сказать не могу. Потерпите.

– Сольгруб! – крикнул доктор Горский. – Если вы говорите серьезно – а мне кажется, вы понимаете, что говорите, – если речь идет об эксперименте, то, ради Создателя, будьте осторожны, берегитесь!

– Ладно, доктор, – сказал спокойно инженер. – Вы думаете, я слепо брошусь в опасность? Я предостережен, я точно знаю, чего должен опасаться. Смотрите…

Он остановился и достал из кармана небольшой револьвер странной конструкции.

– Вот мой старый друг, спутник мой при многих ночных рекогносцировках между Кирином и Гензаном, – но теперь он мне не нужен, мы должны расстаться. Возьмите-ка его на хранение, доктор. Чудовище, притаившееся там, в квартире антиквара, – вы ведь знаете: оно не убивает, оно принуждает к самоубийству. И нет у него власти надо мною, пока я безоружен.

– Что же вы сделаете с этим чудовищем, Сольгруб?

– Его нужно уничтожить, – сказал инженер тихо и злобно. – В огонь его! Несчастная девушка, за жизнь которой борются и эту ночь врачи, пусть будет его последней жертвой.

– В огонь его! – повторил доктор. – Вы сказали: в огонь его? Если я вас правильно понял, то это чудовище…

– Э, вы, кажется, начинаете догадываться, доктор! – воскликнул инженер. – Вам для этого понадобилось достаточно времени. Нет, не человек из плоти и крови – давно умерший жив и прокрадывается в головы, но я покончу с призраком! Довольно об этом! Вы его увидите.

Мы вышли наконец на более оживленную улицу в той части города, где я мог ориентироваться. Дуговые фонари горели ярко. По обеим сторонам мостовой тянулись ряды акаций. Где-то поблизости должны были находиться казармы 73-го полка.

– Куда вы нас завели? – ворчал доктор Горский. – Мы напрасно сделали крюк, я мог бы давно быть дома.

– Я еще не собираюсь отпустить вас домой, – заметил Сольгруб. – Тут неподалеку есть кафе «Гулливер». Не разопьем ли мы еще бутылочку коньяку?

Доктор Горский, не поинтересовавшись моим мнением, отклонил это приглашение от нашего общего имени.

– Я еду домой трамваем, – заявил он. – Да, трамваем, – продолжал он, взглянув на меня. – Я не офицер и корпоративных обязанностей не несу. Можете оставаться здесь и ждать, пока не проедет случайный фиакр.

– Пустяки, пойдем со мной, – уговаривал его инженер. – Если вам посчастливится, я обещаю вам интересное знакомство. В кафе «Гулливер» бывает мой друг Пфистерер, универсальный ученый, человек с памятью Барнума, ходячая энциклопедия, и при этом танцор, живописец, гравер, артист, бармен, меццофанти, что хотите. Виртуоз в искусстве обуздывать своих кредиторов, их у него по меньшей мере пятьсот.

– Спасибо, – проворчал доктор Горский, – я не переношу длинноволосых гениев.

– Мой друг Пфистерер – из породы рыжеволосых. Это как раз тот человек, который мне нужен сегодня. Идем же вместе, мне не хочется сегодня в одиночестве возвращаться домой.

Мы вошли в кафе. Это было весьма подозрительное заведение, и наш приход произвел большое впечатление на немногочисленных гостей. Инженер был здесь, по-видимому, всем знаком – буфетчица приветствовала его любезно-снисходительным «Добрый вечер, доктор!».

Подошел хмурый кельнер и спросил, чем может служить.

– Доктор Пфистерер здесь еще? – спросил инженер.

– Как же ему уйти, – сказал кельнер, сделав жест, выразивший презрение и недоверие.

– Сколько он вам задолжал?

– Двадцать семь крон по счету.

– Вот вам двадцать семь крон и вот вам на чай, – сказал инженер. – Где доктор Пфистерер?

– Наверху, сидит в бильярдной, как всегда, и пишет.

Долговязый, тощий, рыжий человек сидел за одним из мраморных столиков. Перед ним – наполовину выпитая бутылка пива, рюмка для яиц, служившая ему чернильницей, и кипа исписанной бумаги. Очень молоденькая девушка с выкрашенными, соломенного цвета волосами молча набивала папиросы, сидя с ним рядом. На столе против него висел приколотый кнопкою грязный, убористо исписанный карандашом клочок бумаги, при ближайшем рассмотрении оказавшийся документом большого значения: «Объявление! Нижеподписавшиеся с сожалением берут обратно обвинение в краже двух иллюстрированных журналов, выдвинутое ими против доктора Пфистерера, так как сей последний пригрозил им судебным преследованием. С совершенным почтением: стол четырех».

– Вот и он, – сказал инженер. – Добрый вечер, Пфистерер.

– Здравствуй. Не мешай, – ответил рыжий, не поднимая глаз.

– Что ты сочиняешь, если позволишь узнать?

– Диссертацию для одного молодого кретина, который тянется к докторскому диплому. Кельнер, компот из груш и кофе по-турецки а lа Пфистерер. До одиннадцати я должен кончить.

– Дай-ка взглянуть, можно? – Инженер взял со стола один из исписанных листов. – «Пектиновые вещества и масляные гликозиды в качестве вкусовых ингредиентов наших огородных овощей…» Помилуй бог, с каких пор ты занимаешься уже и химией?

– Столько я еще смыслю в ней, сколько господа факультетские профессора, – пробурчал ученый муж и продолжал писать.

– Пфистерер, есть у тебя минута времени? Мне нужно получить у тебя справку.

– Валяй, но живо! Юноша придет в одиннадцать часов за своим произведением.

– Существует ли художник, которого история живописи называет Мастером Страшного суда?

– Джовансимоне Киджи, известный мастер, ученик Пьеро ди Козимо. Дальше.

– Когда жил?

– До 1520 года, во Флоренции, – невежда!

– Кончил жизнь самоубийством?

– Нет. Умер в монастыре серафических братьев. В умопомешательстве.

– В умопомешательстве, – повторил инженер.

Универсальный ученый отложил в сторону перо и поднял глаза.

Один глаз у него был стеклянный, а на правой щеке – красный лишай.

– Это все, что ты хочешь знать?

– Спасибо. Все.

– От твоего «спасибо» мне мало проку. Ты задал мне три вопроса, как Миме всеотцу Вотану[6]6
  Имеются в виду персонажи мифа о Зигфриде. Миме задавал Вотану вопросы, чтобы «странник» обнаружил перед ним свою мудрость и тот смог убедиться в том, кто перед ним.


[Закрыть]. Отвечай теперь ты. Три вопроса: во-первых, есть у тебя деньги, Сольгруб?

– Твой счет оплачен.

– Превосходно. Два остальных вопроса отпадают. Ступай своей дорогой. Я уже давно заметил, что ты постыдно перебежал на сторону имущей части человечества. Брысь отсюда! Прочь с глаз моих!

Мы стоя выпили по рюмке коньяку.

– В умопомешательстве, – бормотал инженер. – Он сильнее вооружен, чем я думал. В умопомешательстве! Вздор! Я участвовал в Маньчжурской войне, я не боюсь его Страшного суда.