Текст книги "Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»"

– Сударь! – Бехайм едва совладал со своим негодованием. – Ваши бессовестные наветы меня не трогают. Но за то, что вы упорно отказываетесь вернуть долг, я отдам вас под суд, то-то будет позору, когда вам публично предъявят обвинение, а после в колодках отправят в долговую яму.

– Под суд? – расхохотался Боччетта. – Да на здоровье, отдайте меня под суд! А может, сядете голой задницей в крапиву, вон там, за колодезем, и дело с концом, а? Все целей будете! Колодки! Н-да, велико долготерпение Господне, коли Он допускает, чтоб этакий сквернавец жил и здравствовал! Ну, ступайте, ступайте в суд! – С этими словами Боччетта исчез из оконца.

Трудно, ох как трудно было Бехайму хотя бы и на миг признать свое бесславное поражение. В особенности его оскорбил намек на крапиву, который, как ему мнилось, был сделан всерьез, потому что крапивы в одичавшем саду впрямь было видимо-невидимо. Он бы с восторгом вышиб дверь и хорошенько намял Боччетте бока. Но, поступив так, он бы нарушил закон, а это претило его натуре. И потом, домишко хоть и выглядел развалюхой, однако ж именно дверь казалась вполне крепкой и прочной. Она была сбита из толстых дубовых брусьев – голыми руками не возьмешь.

Значит, до поры до времени оставалось только уйти своей дорогой, и он ушел, на ходу ругательски ругая и Боччетту, и самого себя. Боччетту он обзывал мошенником, и ворюгой, и вероломным скрягой, и разбойным обманщиком, а себя – болваном и дурнем, который ни на что не годен и заслуживает доброй взбучки. Еще он громогласно – даже прохожие оглядывались – твердил, что все отдаст, лишь бы увидеть Боччетту с веревкой на шее, уж такую-то маленькую радость Господь ему, Иоахиму Бехайму, задолжал. Включивши таким манером и Господа Бога в список своих должников, он немного успокоился, ибо, как его учили, Господь хотя иной раз и задерживал взносы, но в целом был плательщиком исправным, надежным и о процентах не забывал. После всех огорчений Бехайм решил, что самое время угоститься кувшинчиком вина, эту маленькую радость он сам себе задолжал, а поскольку относился к своим обязательствам весьма щепетильно, то прямо у ворот Порта-Верчелли зашел в трактир, и первый, кого он там заметил, был Манчино, который, сидя в углу, задумчиво глядел в окно на оживленную улицу.

На лице Манчино, когда он, подняв голову, увидал Иоахима Бехайма, отразились самые противоречивые чувства. Немец уже не раз донимал его, назойливо расспрашивая о девушке, которую упорно именовал своей Аннеттой, но сейчас он, пожалуй, явился даже кстати. И Манчино не замедлил сообщить об этом:

– Садитесь, коли уж добрый ангел послал мне вас, а не кого другого.

– Сударь! – напустился на него Бехайм. – У вас что же, заведено этак вот приглашать? Лично я привык к более дружелюбному тону и полагаю, что вправе на него рассчитывать.

– Ваша правда, – признал Манчино. – Первая заповедь: будь в ладу с тем, у кого есть деньги. Стало быть, садитесь, если вы не против моего общества. Что же касается доброго ангела, так он не больно-то и пекся обо мне всю мою жизнь, иначе бы со мною дело обстояло получше, и я бы мог угостить вас нынче молоденьким каплуном либо телячьей грудинкой, сдобренной кориандром.

– Не беда! – утешил Бехайм. – Я зашел всего лишь промочить горло.

– Эй! Хозяин! – крикнул Манчино. – Что слоняешься без дела? Пинту вина этому господину! В друзьях у меня, как видишь, недостатка нет. – И, поворотясь к Бехайму, продолжил: – Так вот, час назад добрый ангел, как законченный шалопай, беспардонно забыл о своем долге передо мною и допустил, чтобы я, не подозревая худого, вошел в этот трактир, где меня, судя по всему, знают, ведь, пока вас не было, этот боров, – он кивнул на хозяина, – ни на миг не спускал с меня глаз. Притом что я, себе же в убыток, проявил скромность и предупредительность, которых он вовсе не заслуживает, – заказал-то я одну только брюкву, которой насытился не более чем на треть. Но от трактирщика благодарности не жди!

Он умолк, и на морщинистом его лице изобразились горечь и сожаление.

– Отчего же это хозяин дарит вас таким вниманием? – как бы невзначай спросил Бехайм, заранее зная ответ.

– Оттого, – ответил Манчино, – что чует: денег у меня нет и вместо платы я дам ему пощупать складки моего пустого кошелька. А если он этим не удовлетворится и, скажем, затеет свару, я угощу его пинком или получу пинка от него, это уж как распорядятся удача и бог драки, а потом я попробую сбежать.

– Недурственно, можно поразвлечься! – заметил Бехайм. – А кинжальчик, часом, в ход не пойдет?

– Очень может быть, – угрюмо сказал Манчино.

– Черт меня побери, такое веселье по мне! – воскликнул Бехайм. – Но не завершить ли нам сперва наше маленькое дельце?

– О каком это дельце вы толкуете? – спросил Манчино.

– Мой добрый ангел, – пояснил немец, – не такой шалопай, как ваш, он о своем долге не забывает, вот и сделал так, что я вполне могу угостить вас жареным каплуном или пряной телячьей грудинкой по вашему выбору. И вам от этого…

– Эгей, хозяин! – крикнул Манчино. – Подите-ка сюда и послушайте, что говорит этот господин! Как следует послушайте, ибо его устами глаголет сам Всевышний!

– …двойная выгода, – продолжал Бехайм. – Во-первых, польза для вашей души, ибо вы сделаете доброе дело, сказавши мне, где я могу найти мою Аннетту, а во-вторых, получите каплуна.

– Исчезни! – бросил Манчино подошедшему хозяину. – Вот оно, значит, как. По-вашему, я из тех, кто за кусок хлеба все готов продать. И вы правы, сударь. Ничтожному человеку – ничтожная плата. А что я в этом мире, как не мелочной торговец, который торгует тем, что у него аккурат есть: то стихами, то бабами. Ваша правда, сударь, я такой, ваша правда.

– Значит, если я правильно понял, вы принимаете мое предложение? – подытожил Бехайм.

– Допустим, принимаю, только я не вижу, какой вам от этого прибыток.

– Скажите наконец, где она живет, – наседал Бехайм. – Остальное моя забота.

– Берегитесь! – Манчино в задумчивости глядел на улицу. – Из-за двух лучистых глаз Самсон ослеп. Из-за двух белых грудей царь Давид не убоялся Господа. А из-за двух стройных ножек Иоанн Креститель лишился головы.

– Ну что вы! – рассмеялся немец. – Я-то, пожалуй, в худшем случае ногу себе вывихну.

– Как-как? Не пойму я вас, – сказал Манчино.

– Я приеду к ее дому верхом, – объяснил Бехайм, – и заставлю коня выделывать разные штуки, танцевать и делать курбеты, а потом устрою так, чтобы он осторожненько сбросил меня наземь. Тогда я стану звать на помощь, стонать и охать так, что боже упаси, и притворюсь, будто потерял сознание, тогда меня отнесут в дом. А мне только того и надо.

– А дальше что?

– Это уж мое дело, – сказал Бехайм и разгладил свою темную, аккуратно подстриженную бородку.

– Ладно, по мне, так и лежите себе на дороге, с разбитой, вывихнутой или сломанной ногой, – посулил Манчино, – потому что в ее дом вас не отнесут, это уж точно. Будь вы француз или фламандец, может, еще и отнесли бы, они нынче в моде, миланки им благоволят. А вот немцы или, скажем, турки у женщин не в чести.

– Но-но, не зарывайтесь! – сердито буркнул Бехайм.

– Может, через некоторое время позовут лекаря, – продолжал Манчино, – чтоб заштопал вашу ногу. Вот и подумайте, не лучше ли угостить меня каплуном просто из милосердия Божия. Вам от этого тоже двойная выгода. Во-первых, душе польза, а во-вторых, ноги в целости сохраните.

– Может быть, вы и правы, – признал немец. – Но это противоречит всем канонам торговли.

– Тогда бог с ним, с каплуном, – сказал Манчино. – И если вы, невзирая на все каноны торговли, вздумаете бескорыстно уплатить за мою брюкву, то не воображайте, будто осчастливите меня. За это пусть вас благодарит хозяин, ведь таким манером он получит свои деньги. А что до девушки, так я знал, что она пройдет мимо, и опасался, что вы ненароком ее увидите. Она и правда прошла мимо, а вы ее не увидали. Аккурат гарцевали возле ее дома на лошади, а потом лежали на земле со сломанной ногой и закатывали глаза. На сей раз вы, значит…

Он осекся. Девушка, та самая, о которой они препирались, стояла в трактире. Она улыбнулась и кивнула Манчино как близкому знакомцу. Потом подошла. Бехайм вскочил и воззрился на нее. А она сказала:

– Я мимоходом увидела вас, сударь, и подумала: воспользуюсь удобным случаем и поблагодарю, ведь вы нашли платочек, который я обронила, и вернули мне.

Она умолкла и вздохнула.

– Ах, Никкола! – воскликнул Манчино с гневом и печалью в голосе.

Иоахим Бехайм по-прежнему не мог произнести ни слова.

Глава 6

Наутро они встретились в церкви Сант-Эусторджо, свидание было недолгое, однако исполненное смысла. В полумраке, укрывшись за колонной, они, как водится у влюбленных, говорили друг другу и необходимое, и совершенно ненужное, но все с одинаковым жаром. Он допытывался, почему при первой встрече она ни разу не оглянулась на него, исчезла, как ветерок. Она привела множество причин. Дескать, была смущена. Не знала, как он это воспримет. И что же он сам-то за нею не уследил? Ведь это была его задача. Кстати, почему он зовет ее Аннеттой, она Никкола. И надо говорить тише, вон та женщина, преклонившая колена возле деревянной статуи святого Иоанна, уже дважды на них обернулась.

– Но ты ведь заметила тогда, что я, как увидел тебя, сразу влюбился, да так, что чуть с ума не сошел, – сказал он. – Наверняка ведь заметила.

Он старательно понизил голос, поэтому она ничего не поняла и смотрела на него с вопросительной улыбкой. А он подумал, что надобно со всеми подробностями объяснить, как он тогда себя чувствовал и что произошло у него в душе, и подыскивал нужные слова.

– Меня, – шепотом говорил он, – словно стрелой пронзило. Так внезапно, так больно, так неожиданно. Вот здесь пронзило, и ужас как больно, вот здесь, внутри. Но ты ушла и оставила меня одного, очень это было несправедливо с твоей стороны.

Он ждал, что она признает его правоту. Но девушка и на сей раз ничегошеньки не поняла, потому что его слова заглушило антифонное пение двух монахов. Поскольку же он сопроводил речь выразительным жестом, указав пальцами на свое сердце, Никкола догадалась, что говорил он о своей любви. И спросила, вправду ли он ею увлечен.

– Еще бы! – громко вскричал Бехайм, и женщина, молившаяся перед святым Иоанном, в третий раз оглянулась на него. – Все эти дни я только и делал, что ходил по улицам, высматривая тебя. Конечно, я без ума от тебя и вел себя как безумец.

Что же он в ней нашел? – поинтересовалась Никкола. Ведь в Милане есть девушки куда красивее ее, да и сговорчивее. И чтобы смягчить сказанное, она на миг прильнула к нему.

Из ее шепота Бехайм разобрал только одно слово – «Милан».

– Да, только ради тебя. Только в надежде снова тебя увидеть я остался в Милане, – объявил он, и это была истинная правда, хотя до сей минуты он не желал себе в этом признаться. – Ты способна свести с ума любого мужчину. Мне давно пора уезжать, с делами я здесь покончил. Кроме, пожалуй… одного.

Лицо его исказилось. При мысли о Боччетте в нем закипела холодная ярость. Он стиснул зубы.

– Хотелось бы мне отправить его на виселицу, – буркнул он. – Может, найду кого-нибудь, чтоб намял ему шею, чем плохо-то? Но дукаты свои я этак обратно не получу, наоборот, еще и платить придется.

Девушка увидела досаду на его лице и злую складку у рта. И догадалась, что говорил он сейчас не о любви. Он был рассержен, и она подумала, что надобно его утешить.

– Наверно, и вправду я виновата, – согласилась она, – могла бы идти чуть помедленнее. Но я ведь обронила платочек, а сделать больше значило бы нарушить приличия, и в конце концов платочек все же привел нас друг к другу, разве нет? И теперь, если хотите, вы можете видеть меня каждый день.

Он знаком показал, что ничего не понял из ее шепота, и она решилась повторить последние слова погромче:

– Я говорю, если хотите, вы можете видеть меня теперь каждый день. Ну, то есть коли для вас это важно.

Бехайм схватил ее руку.

– За эти слова, – провозгласил он, – я бы с радостью осыпал тебя поцелуями, не будь мы в церкви. Вот ведь нечистая сила, придется ждать, пока мы не выйдем отсюда.

Никкола испуганно взмахнула рукой.

– На улице надо притвориться, будто мы незнакомы, будто мы совсем чужие. Нельзя, чтобы нас видели вместе, людям только дай повод, мигом сплетни пойдут, а мне от этого неприятности.

– Ты серьезно? – спросил он. – И как же, по-твоему, нам быть дальше? Неужели так и будем изо дня в день слушать в церкви литании?

Она покачала головой и улыбнулась. А потом описала ему некий загородный трактир, расположенный на берегу озера возле монцской дороги, которая ведет затем к пиниевой роще. Вот в этой роще, а если погода будет плохая, то в трактире пусть он и ждет ее завтра в четвертом часу пополудни. Идти недалеко, минут тридцать, не больше.

– Это пустяки, – заверил Бехайм. – Из любви к тебе я бы и два, и три часа в день на дорогу потратил. И через ограды бы лазил, и канавы вброд переходил, и с кусачими псами схватился, лишь бы увидеть тебя.

Она улыбнулась ему, а потом скользнула в сторону, к распятию в нише бокового нефа. Потупила голову, перекрестилась и преклонила колена. Минуту-другую спустя она вернулась и сказала:

– Я молилась Господу нашему Иисусу Христу, чтобы наше дело кончилось хорошо. Стало быть, завтра в четвертом часу, заблудиться там никак не возможно. Еще я молилась за Манчино. Надобно вам знать, он любит меня, и любит так сильно, как вы никогда меня не полюбите. Сейчас он, правда, сердит на меня из-за вас, называет вероломной, а ведь я вовсе не давала ему повода считать, будто он имеет на меня какие-то права. Я молилась, чтобы он вновь обрел утраченную память и отыскал свою родину. Сам говорит, что был большим вельможей, владел замками, слугами, деревнями, лесами и пастбищами. Только не помнит где.

На улице она сразу же поспешила прочь, однако еще раз оглянулась. С улыбкой подняла руку и пальцами показала: не забудь, в четыре часа!

Были в Милане два коммерсанта немецкого происхождения, братья Ансельм и Генрих Зимпах, которые сколотили состояние на торговле с Левантом и пользовались почетом и уважением – их всяк в городе знал, ибо прожили они здесь уже лет двадцать. К этим-то братьям Бехайм и направил свои стопы и, угощаясь вином, солеными миндальными орешками и пряниками, изложил им свое затруднение, спросивши, каким путем законы Миланского герцогства могут принудить Боччетту к уплате долга.

Старший из братьев, Ансельм, был мужчина дородный, с виду флегматический и слегка неуклюжий, он с трудом выбрался из кресла, чтобы поздороваться с гостем; младший брат, нервозный, суетливый, прямо-таки места себе не находил: то сядет, то встанет, то начнет сновать по комнате и непрерывно вертел в руках какую-нибудь вещицу – кубок, восковую свечу, медальон, связку ключей, писчее перо, а иной раз и водяные часы, что стояли на столе; правда, когда он хватался за часы, брат смотрел на него с неодобрением. Пока Бехайм во всех подробностях излагал фактические и юридические обстоятельства, под конец выразив решимость вернуть свои семнадцать дукатов, ибо его право на них не вызывает сомнения, это ясно как божий день, братья слушали его с миной вежливой, но безучастной, причем старшему даже не удавалось подавить зевоту. Но как только прозвучало имя Боччетты, у них разом проснулся интерес, оба пришли в азарт и заговорили наперебой, да с таким жаром, будто каждому отчаянно хотелось высказаться самому и заткнуть рот другому.

– Возможно ли, сударь? Неужто вы не знали, что этот Боччетта…

– Как же вы этак ошиблись, ведь он…

– Скряга он и завистник, полный лжи и обмана, – перебил младший брат старшего. – Вороватый, вероломный, коварный, лукавый…

– Низкий человек из тех, у кого ни стыда нет, ни совести, – опять вступил старший. – Мы таких за версту обходим… Оставь часы, где стоят, на столе им очень хорошо, Генрих!.. От него любой подлости жди, а притом ведь происходит он из старинной и добропорядочной знати. Но семья давным-давно отреклась от него.

– Ты называешь его человеком, Ансельм? – вознегодовал младший брат. – Он чудовище, урод, мерзкий червяк, сумевший влезть в человечью шкуру. У меня, господин Бехайм, просто в голове не укладывается, что вы угодили в этакую неприятность, мало того – с ним…

– Все, что в моих возможностях, сударь, к вашим услугам, – опять перебил старший брат, – но с этим Боччеттой…

– В сущности, вы полагаете себя первым, кто понес из-за него ущерб, а ведь он всю жизнь только и делал…

– …что обманывал да грабил людей. Он не боится длани Господней, потому что не ведает, сколь она тяжела и сколь близка.

– Семнадцать дукатов, говорите? Удивительно и вместе утешительно слышать, что вы этак дешево отделались. Ведь этот Боччетта только глянет на человека – и уже знает, сколько из него можно вытянуть.

Настроение у Бехайма было скверное, и, как всегда в таких случаях, он потер левой ладонью правое плечо, после чего решительно объявил:

– Из меня ему ничего не вытянуть. Он выплатит мне эти семнадцать дукатов, и пусть поторопится, иначе будет плакать горючими слезами, ибо я отдам его под суд.

Братья посмотрели на него, один – качая головой, другой – с сочувственной улыбкой. С минуту оба молчали, казалось, на этот раз ни старшему, ни младшему не хотелось говорить первым. Ансельм уверенным жестом, при его неуклюжести просто на диво ловким, выхватил у нервозного брата стеклянную мисочку с соленым миндалем и тем спас ее от падения на пол.

– Господи Иисусе! – вздохнул он. – Чуть было не случилось беды… Под суд? Боччетту? Что вы такое говорите?! Вы здесь чужой. Вы понятия не имеете о здешнем судопроизводстве!

– И о том, что означает в Милане судебный процесс, – подхватил младший брат, озираясь по сторонам в поисках новой игрушки. – Особенно для человека приезжего, да еще когда противник не кто-нибудь, но Боччетта. – Он вытащил связку ключей и стал подбрасывать ее в воздух и снова ловить. – Вы правда думаете о процессе? Тогда запомните: горючими слезами будете плакать вы.

– И это не считая обжалований, протестов, пересмотров и формальных рогаток, которых наберется не один десяток.

– А уж сколько бывает всякой путаницы, фальшивых вызовов и что творится с документами, которые пропадают и никогда больше не находятся, об этом и говорить не стоит.

– Вам придется иметь дело с заседателями, референдариями, поверенными, адвокатами и заместителями, с секретарями суда, судебными приставами и рассыльными, и все, как один, будут требовать от вас денег…

– И вы будете платить, беспрестанно и не ведая роздыху. За составление, за обработку и за подачу иска. За вызов в суд обвиняемого и каждого из свидетелей, за наложение печати, за экспертное заключение…

– И за то, что вам позволят просмотреть документы. Вы будете платить за каждую судебную копию и за каждую запись в деле…

– И за каждую регистрацию, за оформление каждой бумаги, за каждую подпись, даже за каждое salvo еrrоrе[19]19
  Исправление (лат.).


[Закрыть]…

– И однажды, – сказал старший, – вы, к своему изумлению, узнаете, что ваш иск in absentia[20]20
  В отсутствие (лат.).


[Закрыть] отклонен. Вы поднимете шум и подадите ходатайство о возобновлении разбирательства…

– И тогда все начнется сызнова, – продолжил младший. – Вы растратите свои деньги, а под конец, когда все это вам надоест и вы захотите уехать, средств у вас будет так мало…

– …что их не хватит ни на мула, ни даже на ручную тележку, – заключил старший брат и с досадливым выражением на лице отставил водяные часы подальше, чтобы младший брат не мог до них добраться.

– Вот, значит, как обстоит в герцогстве с юстицией! – озадаченно пробормотал Бехайм. – Теперь понятно, что он имел в виду, когда сказал, что лучше мне сесть задницей в крапиву!

– Что вы пристали ко мне с вашей задницей! – возмутился старший из братьев, который расслышал только одно это слово и истолковал его на свой лад. – По-вашему, я в ответе за миланскую юстицию? Я только хочу остеречь вас от ущерба, потому и рассказал, каково положение вещей, а вы вместо благодарности разражаетесь бранью. Видно, годы пройдут, пока этакий приезжий из-за гор научится тут изящным манерам и учтивому обхождению!

– Простите великодушно, – сказал Бехайм, совершенно не понимая, в чем его упрекают. – Я не хотел вас обидеть. Стало быть, в суд я не пойду. Но что же мне делать? Как подумаю о Боччетте и о том, что он по злобе не возвращает мои семнадцать дукатов да еще надо мной же и глумится, глаз ночью сомкнуть не могу.

– Коли вам ночью не спится, – наставительно заметил старший брат, – почитайте Священное Писание. За чтением гнев утихнет и сменится усталостью.

– Премного вам благодарен, – сказал Бехайм. – Однако ж таким образом я моих семнадцати дукатов не верну.

– Постарайтесь о них забыть! – посоветовал младший из братьев. – Сделайте усилие и выбросьте их из головы! Вычеркните из памяти! Человеку вроде вас не к лицу из-за семнадцати дукатов затевать свару с отъявленным мошенником, которого почтенные люди даже взглядом не удостаивают!

– И не сомневайтесь, – утешил и второй брат, – уж на том свете он от наказания не уйдет!

– Конечно, сударь, конечно, – сказал Бехайм. – В этом я никак не сомневаюсь. Но мне охота получить свои деньги на этом свете.

– Видать, в денежных делах вы советов не слушаете и коснеете в своем твердолобом упрямстве, – укорил младший брат.

– Не мешало бы, – сказал старший, – научиться превозмогать себя, обуздывать свою алчность.

Это было уже слишком, Иоахим Бехайм не выдержал.

– Клянусь крестом Господним! – вскричал он. – Довольно об этом! Вы меня еще не знаете, и Боччетта не знает, с кем вздумал тягаться. А когда узнает, очень и очень пожалеет. Пока что всяк, кто шел против меня, сильно в этом раскаивался.

Братья посмотрели друг на друга, а младший даже присвистнул.

– Ну, коли у вас такое на уме… – начал он.

– Хорошо ли, однако, забегать вперед суда Господня… – усомнился старший.

– И все же многие были бы рады попотчевать его этакой «закусочкой», – заметил младший.

– Оно конечно, умеренная порция этакой закуски порой творит чудеса, – согласился старший.

– Повышает готовность выложить денежки.

– Только сами не беритесь. Понятно, решимости да ловкости вам не занимать, а вот навыка да уверенности явно маловато. Чуть перестараетесь – и навлечете на себя беду.

– Да и зачем самому-то? Для этого есть другие. Наверняка найдутся люди, которые за скромную плату охотно…

– Пойдите, к примеру, в трактир «Барашек», что неподалеку от собора, и спросите там некоего Манчино, а если не застанете его на месте, оставьте весточку, приятели ему все доложат.

– Он свое дело знает. Кинжалом орудует чисто и аккуратно…

– Ему это все равно что нам макрель разделать, – подытожил старший брат, и тут Бехайм вспомнил, что намедни в трактире, как раз когда хмель уже малость ударил ему, Бехайму, в голову, Манчино предлагал что-то в этом роде: «Вам незачем себя утруждать, доверьте это мне…»

Иоахим Бехайм поднялся и стоя осушил кубок до дна.

– Благодарствуйте, господа! – сказал он. – Превосходная мысль, а самое замечательное в ней то, что она легко осуществима. Я знаю этот трактир и знаком с Манчино. Вообще я не люблю идти против закона. Но в этом случае речь о Боччетте, и, по-моему, будет вполне резонно и правильно поступить сообразно местному обычаю.

И он взмахнул рукой, будто кинжалом ударил.