Текст книги "Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»"

Глава 8

Слушая рассказ Иоахима Бехайма о том, как он, чтобы увидеть ее, поселился в плохонькой мансарде, у которой было одно-единственное достоинство – окно, выходившее на улицу Святого Иакова, как раз на то место, где они повстречались впервые, Никкола тотчас решила побывать в этой плохонькой мансарде, поспешить, прилететь, просто чтобы взглянуть, как там квартирует ее любимый. Она уже не боялась сделаться притчею во языцех, ведь влюбленность ее достигла такого размаха, что превозмогла все страхи и сомнения. Поскольку же Бехайм о приглашении не заикался, а продолжал толковать о том, как, безуспешно высматривая ее, в нетерпеливом ожидании часами сидел у окна, девушка поняла, что придется взять это дело в свои руки.

– Надеюсь, вы не рассчитываете, – сказала она, с улыбкой глядя на возлюбленного, – что я прибегу в эту вашу мансарду, как бы хороша или плоха она ни была. Вам ли не знать, сколь противен был бы такой поступок добрым обычаям, и вы не станете требовать этого от меня. Не спорю, здесь, в городе, достаточно особ женского полу, которые охотно пойдут вам навстречу, но я не из их числа, и это вы тоже знаете. Навещать вашу мансарду мне не подобает, а если б я все же сумела перебороть себя и пришла, из любви к вам и оттого, что вы так этого желаете, – скажите, положа руку на сердце, что подумают обо мне у вас в доме? Быть может, вы и сумеете устроить так, чтобы в доме мне никто не встретился, но приходило ли вам в голову, что, войди я с улицы в переднюю – через дверь, которую вы оставите открытой, – меня и там может увидеть, не дай бог, кто-нибудь из знакомых, а тогда… Ох, даже подумать страшно – прощай мое доброе имя, весь город будет тыкать в меня пальцем! Поэтому лучше вовсе на эту тему не говорить, правда? Если вы хоть немного дорожите моею честью, выбросьте все это из головы.

Бехайм досадливо потер правой ладонью левое плечо – верный знак – что-то ему было не по вкусу. Злился он на себя: ума палата, не сумел взяться за дело как положено. Он отлично знал, что вовсе не делал Никколе предложения, по поводу которого она так негодовала, но пребывал в уверенности, что поспешным и опрометчивым словом выдал свои желания и мысли и тем все непоправимо испортил.

– Однако, – помолчав, продолжала девушка, – вы, наверное, правы в том, что и здесь, в трактире, нам не спрятаться от любопытных глаз. Я об этом тоже думала. Намедни сюда нагрянул мессир Леонардо с друзьями, а вчера, я вам говорила, мне встретился по дороге какой-то человек и так на меня посмотрел… не знаю, как вам и описать… ну, будто ему все-все известно, и про меня, и про вас. Я места себе не нахожу от тревоги. Если вы считаете, что я и впрямь незаметно и без всякого риска… может, заслонить лицо платочком? Да нет, это бесполезно, ведь мне столько раз говорили, что меня даже издали легко узнать по походке. Скажи, любимый, ты замечаешь в моей походке что-то особенное, отличающее меня от других? Нет? Или все-таки? Правда? И по-твоему, я, несмотря ни на что, могла бы рискнуть? Тут надобна недюжинная храбрость, поверь, а я не из храбрых. Впрочем, для этого наверняка тоже есть святой заступник, которого бедная девушка призывает на помощь, когда хочет незамеченной проникнуть в дом, где живет ее любимый. Что ни задумаешь, для всего есть особый святой, к которому можно обратиться за поддержкой. В детстве, когда я училась читать и писать, мне велели призывать святую Катерину. С ее помощью я и петь выучилась, и играть на лютне, и прясть шерсть, ведь этим я хотела зарабатывать на хлеб, но куда больше радости я испытываю, делая цветы из разноцветной бумаги, потому что с ножницами я управляюсь очень ловко. Любимый, дай же мне совет: поставить ли заранее свечку святой Катерине или тут лучше обратиться к святому Иакову? Улица-то посвящена ему. По-настоящему стоило бы держаться святого, который печется о ворах, чтобы они могли незаметно пробраться в чужой дом. Только я не знаю, как его кличут. Хорошо бы спросить у Манчино, он в воровском цеху всех знает. Но Манчино сердит на меня, который день глаз не кажет.

После, когда они вперемежку с поцелуями и уверениями в любви договорились о дне и часе и обо всем прочем, что полагали необходимым, Никкола на прощание обвела взглядом трактирное помещение, сослужившее свою службу, и выскользнула наружу. Уже с дороги в неверном свете уходящего дня она оглянулась на любимого, который, чрезвычайно довольный успехом и приписывая его себе, стоял у окна и смотрел ей вослед, вскинула руку и показала на пальцах: не забудь, завтра у тебя в три часа пополудни.

Теперь Бехайму надо было похлопотать, чтобы его любимой, когда она войдет в дом и поднимется к нему в комнату, не докучали любопытные взгляды, и он счел за благо еще раз открыться свечнику. Нашел он своего квартирного хозяина на кухне, где тот готовил ужин – жарил на горячей плите каштаны и пек яблоки.

– Милости прошу, заходите! – воскликнул свечник, радуясь, что есть с кем поговорить, и, ровно клинком, приветственно взмахнул над головою деревянной ложкой, которой помешивал и переворачивал каштаны. – Об заклад бьюсь, вы пришли напроситься на ужин, ведь печеными яблоками на весь дом пахнет, и каштаны у меня самые лучшие из тех, что продают на рынке, брешианские. На двоих нам хватит, сейчас накроем стол, у меня и салат найдется из отменных травок и зелени. Нынче вы мой гость, завтра – я ваш. Так что садитесь и угощайтесь!

А поскольку он полагал, что вкусно и обильно поесть за чужой счет едва ли не первейшая из земных услад, то прибавил:

– Если угодно, я нынче же назову вам мое любимое блюдо, чтобы у вас было время приготовить его назавтра. Как насчет молочного поросеночка? Не возражаете?

– Я, – сказал Бехайм, потирая левое плечо, – хотел предупредить вас, что завтра…

– …Постный день? – перебил свечник. – Знаю. Да только мне все едино, ровно турку какому. Молочного поросенка либо куропаточку, коли она вам больше по вкусу, я и в пятницу скушаю с удовольствием; по-вашему, может, это и грех, но ведь пустяковый – каплей святой воды смыть можно. Впрочем, если хотите, будем поститься и, как добрые христиане, ограничимся рагу из линей, а еще лучше – мелкими крабами в масле, с ломтиками поджаренного хлеба, вот уж поистине постное блюдо. – Он откинул голову и закрыл глаза, будто смакуя тающих во рту маленьких крабов.

– Если не сегодня и не завтра, – сказал Бехайм, – то в ближайшее время мы непременно отобедаем вместе. Нынче же я хотел только предупредить вас, что завтра жду к себе ее. Она придет сюда, она дала согласие и тем оказывает мне большую честь.

– Кто придет сюда? – без особого любопытства спросил свечник. Вырванный из своих гастрономических мечтаний, он очистил парочку каштанов и отправил их в рот.

– Та, которую я искал и наконец-то нашел, – объяснил Бехайм.

– Не знаю, кого вы там искали… И кого же вы, стало быть, нашли? – полюбопытствовал свечник.

– Девушку. Помните, я вам рассказывал?

– А-а, нашли, значит, ее. Что ж, я лично не удивляюсь, – изрек свечник. – Не я ли вам предсказывал, что вы ее найдете? И где искать, вы тоже от меня узнали, сами-то пальцем не шевельнули, только следовали моим указаниям. Видите, я сил не жалею, чтоб помочь вам, чужому в этом городе, не больно ловкому, неискушенному. Ну а теперь, когда, благодаря моим подсказкам, поиски ваши увенчались успехом, – теперь вы все еще без ума от нее?

– Теперь, когда узнал ее характер и обычаи, я влюблен пуще прежнего.

– Если дать вам веру, девица, поди, и впрямь пригожая, – заметил свечник. – Ну что ж, я и тут помогу вам советом. Позабавьтесь с нею несколько дней, но не чересчур долго, а потом отдайте мне, для себя же поищите другую!

– Это с какой, черт побери, стати? – изумился Бехайм. – Неужто не видите, что я с ума по ней схожу?

– Вот именно что вижу, потому и даю вам этот совет, за который вы мне в свое время спасибо скажете да еще руку пожмете, ведь я говорю с вами, как друг. Она, видать, из тех, кому ни барабана не требуется, ни дудки, чтоб заставить мужчин плясать. Коли вы слишком впутаетесь в эти любовные делишки, то быстро попадете в безвыходное положение, и тогда вам никакими силами от нее не избавиться.

– Избавиться?!

– Ну да. Вовремя и благоприлично сплавить ее с рук.

– Вы что плетете? – вскричал Бехайм. – Я только об одном и помышляю: сделать все, чтобы она осталась моей, я не хочу, чтобы эта любовь скоро кончилась, и потому, когда соберусь уезжать, возьму девушку с собой, это я твердо решил, ведь из всех, кого я в жизни встречал, она самая лучшая, самая красивая и самая умная, и мало что на этой земле имеет для меня такое значение, как ее любовь.

Лишь теперь, объяснив свечнику, как обстоит дело, он наконец перевел дух.

– Ах, любовь! – вздохнул свечник. – Что вы о ней знаете? Краткое наслаждение и долгие, горькие слезы – вот что такое любовь, если не пойти по стопам философов и не назвать ее просто призраком, который морочит людей. Ну ладно, вы забрали себе в голову, что любите ее и не желаете с нею расстаться, а я не сумасброд, чтобы попусту расточать добрые советы, все равно вы их не оцените. И довольно об этом. А как тот, другой, о котором вы меня спрашивали? Вернул он вам долг?

– Молчите о нем! – сказал Бехайм, тотчас вскипая гневом. – Но он заплатит, не сомневайтесь, еще упрашивать будет, чтобы я взял у него эти семнадцать золотых.

– А кстати, – заметил свечник, принимаясь за печеные яблоки, – у вашей милой, верно, есть подружка, молодая и прехорошенькая, ведь девушки обычно поодиночке не ходят. Если б она привела с собой подружку, я бы не стал возражать, вчетвером-то болтать куда веселее, чем втроем.

– Втроем? Вчетвером? – возмутился Бехайм. – Что вы плетете? Никаких втроем и вчетвером! Я намерен быть и остаться с нею наедине. Вы что, не понимаете?

– Нет, не понимаю, совершенно не понимаю, – покачал головой свечник. – Отчего вы хотите лишить ее удовольствия насладиться и моим обществом? Ведь ежели я в ударе, моя компания дорогого стоит, вы уж поверьте. Что ни слово, то острота, я полон озорства и задора, речь так и льется, все меня слушают и знай со смеху покатываются.

– Запомните хорошенько! – сказал немец, потерявши терпение. – Я жду ее завтра в три часа, и она придет, ибо я обещал, что в этом доме ей никто чужой не встретится. Вот и говорю: послушайте моего совета и не высовывайтесь, иначе я с вами разделаюсь, так отколочу, что лекари не одну неделю будут судить-рядить, как бы вас хоть на четвереньки поставить. У меня характер такой. Вы все поняли?

– Как вам будет угодно, как угодно, – отвечал скорее озадаченный, нежели оскорбленный в своих чувствах свечник. – Я, стало быть, запрусь в лавке, окажу вам и эту дружескую услугу. Угрозами от меня ничего не добьешься, не то что добрым словом. Кстати, чуть не забыл: вы ведь знаете, цены на хлеб растут, вино дорожает, а нынешней суровой зимой я целых четыре раза покупал дрова. Да и хвораю, мочевой пузырь донимает. Так что не взыщите, недельную плату за комнату придется поднять на два карлина. Нынешних-то ваших денег мне даже на ужин не хватает.

Несколько быстрых, легких движений – и она уже одета; когда же он, как всякий влюбленный, попытался снова обнять ее и привлечь к себе, она выскользнула у него из рук, потому что время было уже позднее. С забавной гримаской, опустив уголки губ и закатив глаза, она попрощалась с ним на сегодня, а на пороге жестом показала, в котором часу ждать ее завтра, и теми же пальчиками послала ему воздушный поцелуй. Засим она исчезла.

Никкола тихонько спустилась по лестнице. Пробегая через переднюю, она услышала, как скрипнула дверь, и заметила в щелке трепетный огонек свечи. Платочек куда-то запропастился, видно, она забыла его наверху, у возлюбленного, и поэтому, заслонив лицо, словно маской, согнутым локтем, она поспешила выскользнуть наружу, на улицу Святого Иакова.

У себя в мансарде Иоахим Бехайм всеми помыслами был с нею, в минувшем часе.

В душе у него все ликовало: «Теперь она моя, она любит меня, и совершенно ясно, я первый, кому она отдалась. Такая красавица, лишь теперь я понимаю, как она хороша на самом деле и сколько в ней прелести, – до чего ж мне все-таки повезло! Она меня любит, и разве это не великая милость, дарованная мне Господом? Завтра она придет опять. Но ведь тогда надобно чем-нибудь ее угостить, черт меня побери, конфетами, соком, маленькими пирожными, сластями, что же я нынче-то об этом не подумал?! Ясно, влюбился без памяти, прямо обезумел. Не знаю, где я – в раю или в аду. Словно бы и впрямь небеса отверзлись, но когда она не со мной, я не ведаю покоя, и это сущий ад. Завтра она придет. Ах, если б так было всегда, если б я каждый день мог сказать: завтра она будет со мной. Конечно, мы теперь близки… но что проку, ведь мир, жизнь оторвут нас друг от друга. Если б я мог удержать ее! Ради кого я стараюсь? Боже милостивый, что за жизнь я вел многие годы! Туда-сюда, то верхом, то на корабле, то к грекам, то к туркам, то к московитам, то опять в Венецию, в кладовые. И опять ярмарки, дворы правителей – и все лишь ради этих треклятых денег… Господи, да о чем это я думаю? Никак от любви напрочь память отшибло? Я же коммерсант, человек трезвого рассудка и расчета! Сам себя не узнаю, да-да, чудно, право слово. Как я угодил в этакую катавасию?»

Он шагнул к окну и распахнул ставни – прохладный вечерний воздух обвеял разгоряченный лоб.

«Я люблю ее, – рассуждал он, – так почему бы не жениться на ней? Ведь тогда я сохраню ее навсегда. Разве я ищу у нее богатства, поместий, городского дворца? Она красивая и умная, добропорядочная и скромная, и она любит меня – чего же еще желать?»

Бехайм отошел от окна. Удивительно, как он раньше не догадался, что можно жениться на ней и, когда придет время оставить Милан, увезти ее с собой. Приняв решение, он почувствовал, что душа его преисполнилась великого покоя. Теперь все было легко и просто.

«Что же мне потребно, чтобы вступить с нею в брак? – спросил он себя. – Тут все делается скоро. Потребны мне священник, да два свидетеля, да чтоб она сказала „да“, а более ничего».

По дороге домой, в сумерках, Никкола зашла в церковь Сант-Эусторджо побеседовать с Господом о своей любви и о любимом.

– Ты, наверно, гневаешься, – тихонько сказала она, преклонив колена перед Спасителем, – ведь я предалась ему без Твоего священного таинства. Но не Ты ли Сам заронил в мое сердце страсть, что каждый день влекла меня к нему, в его объятия? Нынче, в послеполуденные часы, оно и случилось. Я не заставила его ждать долго, это правда, но я подумала, раз двое друг другу по сердцу, как мы, охотно видятся и всегда друг другу рады, зачем же понапрасну терять время, ведь никогда не знаешь, что может случиться. Коли я поступила нехорошо, не наказывай меня за это, будь милостив к нашей любви, направляй ее так, чтобы и для него, и для меня все закончилось наилучшим образом!

Отец Никколы каждый вечер в определенный час запирал двери на засов, и, если она задерживалась, ей приходилось стучать, и звать, и упрашивать, а когда он наконец отворял, еще и выслушивать брань, поэтому девушка пробыла в церкви недолго, только быстренько прочитала «Отче наш».

У входа в церковь стоял резчик Симони: как был в рабочем фартуке, в деревянных башмаках, с долотом в руке, он торопливо пересек улицу, чтобы во время пресуществления увидеть на алтаре тело Христово. Он тотчас узнал девушку, на радостях расправил усы и поздоровался, стянув шапку с лысой головы. Никкола поблагодарила его беглой улыбкой и пошла своей дорогой.

«Я незнакома с этим человеком, а он при встрече всегда со мной здоровается, – говорила она себе, поспешая домой. – Он так смотрит на меня, будто знает, где я живу. Может быть, брал у отца деньги под залог? Тогда-то и запомнил меня? Нет, не похоже, чтобы он попал в руки моему отцу. Ах, какой стыд, когда люди глядят на меня вот так, с состраданием. Они не знают, что я сама, своими руками зарабатываю на хлеб. Только Манчино знает, иногда он приносит шерсть, чтобы я ее спряла. Но сегодня мне бы не хотелось встретить его. Беда, если наши пути пересекутся. Он посмотрит мне в лицо и сразу поймет, где я была и что случилось. Он не должен об этом проведать. Ведь он любит меня и если узнает, то зачахнет от горя и печали, сгорит, как свечка».

Двери были еще не на запоре. Когда она поднималась по трухлявой лестнице в каморку, где ночевала, из нижней комнаты донесся голос Боччетты:

– Довольно пустословить о Божием милосердии и о тяжких муках Христовых, меня вам не разжалобить. Болен, говорите? И пусть его болеет, коли охота, пусть даже помрет в свое удовольствие, мне от этого ни жарко ни холодно. Вы за него поручились, вы и заплатите. А теперь, сударь, ступайте с богом или убирайтесь к черту – как вам удобнее. Завтра принесете деньги. А не принесете – пеняйте на себя, тут уж я позабавлюсь, глядя, как вы сидите за решеткой, в долговой тюрьме.

Наверху, в своей каморке, Никкола бросилась на постель.

– Любимый, – молила и жаловалась она, – возьми меня с собой! Забери меня от этого чужого человека, моего отца, забери из этого дома, который хуже тюрьмы, увези меня из Милана! Ты спрашивал, буду ли я любить тебя всегда. Любимый, ты только возьми меня с собой, и если в горних высях существует любовь, подобная земной любви, я буду любить тебя во веки веков.

Свечник, который в щелку подглядывал, как Никкола проворно выскользнула из дома, закрыл дверь и, чтоб сэкономить деньги, тотчас задул свечу.

– И впрямь красавица, – согласился он, – стройная, высокая. Ну и немец! Видать, из тех, кому всегда лучшие куски достаются. Но с меня хватит, надоел он мне. Является на кухню, рассказывает глупости, время у меня крадет. А она-то любит его, по уши втюрилась. Н-да, вот они какие, нынешние девушки, на нашего брата смотреть не хотят, а за чужаками гоняются, совсем стыд позабыли, развратились до мозга костей. На людях прикидываются набожными и порядочными, а в душе сплошь греховодницы.

Глава 9

Когда Бехайм снова наведался в «Барашек», трактир был освещен не приветливым огнем камина, а тусклым светом двух коптящих масляных ламп, подвешенных к черному от сажи потолку среди колбас и луковых косиц. Оглядевшись, Бехайм узнал среди посетителей лысого усача, который отрекомендовался наставником трактирных новичков, и еще кой-кого из молодых художников и ремесленников, в чьем обществе изрядно захмелел в тот первый вечер. Человек в монашеской рясе, про которого говорили, что он преподает математику в университете Павии, тоже сидел за столом с мелком в руке, погруженный в созерцание своих геометрических фигур. Манчино Бехайм не увидел, хотя непременно желал с ним говорить, ведь и на сей раз он пришел сюда только ради Манчино, пусть даже вино, поданное тогда хозяином, и осталось в памяти приятным воспоминанием. Теперь, когда он твердо решил, что Никкола, о которой он, впервые придя в трактир, не знал ничего, даже имени, поедет с ним, что он ее любит и намерен на ней жениться, – теперь ничто не удерживало его в Милане, нужно было только довести до конца историю с Боччеттой, получить свои семнадцать дукатов, а для этого требовался помощник, который умеет обращаться с дубинкой, да и кинжал в случае чего в ход пустить может.

На вопрос о Манчино хозяин скривился, будто, ненароком куснув камень, сломал себе зуб, и издал короткий горький смешок.

– Манчино? – воскликнул он. – Вы ищете его здесь? Нынче? А его светлость герцога и его высокопреосвященство кардинала-архиепископа Миланского вы в моем доме, часом, не ожидаете найти? Дукат, сударь, деньги большие, за день не промотаешь, даже с десятком потаскушек, которые всегда рады гульнуть на дармовщинку. Но вы правы, с него станется, он такой.

– Я вас не об архиепископе спрашивал, – досадливо сказал немец, – и меня не волнует, сколько он содержит продажных девок и как с ними развлекается. Я спрашивал о Манчино.

– Так вы не знаете? – удивился хозяин. – Ну да, вы ведь чужеземец, оно и понятно. Так вот: когда у Манчино в кармане звенят монеты, искать его нужно в других трактирах и харчевнях этого города – где-нибудь там вы его непременно найдете: в «Журавле», в «Колокольчике», в «Челночке» либо в «Шелковице», ко мне он заявится, когда все спустит до последнего медяка, но уж тогда придет, будьте уверены. «Хозяин! – скажет. – Не нальешь ли мне в долг? Будь христианином, хозяин, подумай о вечном блаженстве!» Вот такой он человек, да и все они такие, кого вы здесь видите, художники ли, камнерезы ли, органисты ли, поэты ли, коли знаете одного, стало быть, знаете всех, и вот тот, в монашеской рясе, ничем от них не отличается, сколько недель прошло, а он ни единого кваттрино из кошеля не вынул, сидит тут, расходует мои мелки и портит столы своей писаниной… да, речь о вас, досточтимый брат, я аккурат объяснял этому господину, который спросил о вас, как хорошо вы разбираетесь в книгах и во всяких ученостях… н-да, они все такие, а я, сударь? Мне себя упрекнуть не в чем, разве что в излишней доброте. Вы знаете, сударь, я человек добродушный, терпеливый, но и моему терпению есть предел, я себя дураком выставлять не позволю, все, баста, сударь, мое слово твердое.

– Значит, вы полагаете, у него завелись деньги? – перебил Бехайм хозяйские сетования.

– Тут, в трактире, об этом все знают, – сообщил хозяин. – От кого только я не слыхал, что вчера в «Колокольчике» он разменял дукат. Дукат, сударь! Манчино! Получил он его якобы от мессира Беллинчоли, тоже стихотворца, но большого барина, на службе у его светлости герцога. Говорят, за несколько строчек, которые по заказу мессира Беллинчоли сочинил для герцогского двора. Да можно ли в это поверить? Дукат за несколько строчек? Вот ежели бы он по заказу угостил кого кинжалом, я бы скорее поверил, тут он и впрямь мастер. Но за стишки? Со смеху помрешь. Коли за стишки вправду платят добрыми тяжелыми дукатами, тогда и мне надо бы кропать вирши да поэмы, заместо того чтоб стоять здесь да подавать всяким сумасбродам и простакам доброе фурланское вино. Да, сударь, и я бы этак-то не прочь. Ну а теперь… чего изволите? Прикажете кувшинчик кастильонского вино санто? Его все хвалят, кто ни пробовал.

С кувшинчиком и оловянным кубком Бехайм устроился за столом, неспешно, по глоточку, смакуя восхитительное вино санто, и мало-помалу его объяла блаженная усталость, а пока он, подперев рукой лоб, думал о Манчино и, прихлебывая вино, размышлял, за сколько дней этот головорез и трактирный стихоплет промотает свой дукат, до слуха его доносились путаные обрывки разговоров, которые вели сидевшие вокруг художники и ремесленники.

– Ох и времена настали! Во имя Господа и Пресвятой Богородицы никто нынче даже на медный кваттрино не раскошелится.

– В общем, для начала мне нужно было некоторое количество хорошей синей краски, вот я ему и сказал…

– Умеет он не много. Цветы, травы и мелкие животные ему еще вполне удаются. Но по дурости он вбил себе в голову…

– Зря я не послушал отца и не стал трактирщиком, ведь за хорошую стряпню…

– Как встречу ее, так сразу останавливаюсь, даже когда спешу, и гляжу ей вслед, просто не могу иначе.

– Досточтимый брат, я не ученый богослов. А вы опять же ничего не смыслите в живописи и потому не можете говорить…

– Задумал изобразить на пяти больших досках житие своего святого покровителя, потому что этому олуху, как он сам твердит, еще и славы охота.

– Так вот, для начала я ему говорю: ступай купи унцию лака, только самого лучшего, какой есть в Милане.

– Математика пронизывает и просветляет человеческую жизнь, и я, как ревнитель математики, знаю…

– Ведь искусствами – так говорил мне отец – не прокормишься и на платье не заработаешь.

– Как ревнитель математики, вы понятия не имеете, сколь трудно написать вращающийся или сверкающий глаз.

– Ну, это уж ты хватил. При всем уважении к музыке ее никак нельзя назвать сестрой живописи.

– А коли самолучшего лака здесь не найдется, ничего не покупай, говорю я ему, принесешь мне полкарлина обратно!

– Я и нынче встретил ее и долго провожал взглядом, но что проку?

– По скудоумию своему он теперь полагает себя корифеем и светочем итальянского искусства, и разубедить его, увы, невозможно.

– Заговорить с нею? Не так это просто! И потом, ты погляди на меня! Лысый, грузный, ну сам посуди, гожусь я в печальные воздыхатели? А уж про годы мои я вообще молчу!

– Она не умирает, едва родившись, как музыка, но во всей славе и величии живет в веках…

– Да, я с детства мечтал стать художником…

– Чуть не каждый день встречаю ее, большей частью возле церкви, куда она ходит к мессе.

– …И воздействует не как дыхание памяти, а как сама жизнь.

– …И, на свою беду, стал.

– Как сама жизнь? Смешно, право слово! Я вижу всего лишь мешанину густых мазков краски и чуток лака.

– Гляди, Манчино. Аккурат вовремя явился. Раз ты, как осел, коснеешь в своем заблуждении, пускай он нас рассудит. Он не органист и не живописец, но когда читает стихи, весьма близок и музыке, и живописи… Эй, Манчино!

Бехайм потихоньку погружался в дремоту, больше от бестолковых и утомительных для него людских разговоров, нежели от выпитого вина, однако, услыхав имя человека, которого ждал с таким нетерпением, мгновенно взбодрился и посмотрел по сторонам. Манчино стоял, чуть пошатываясь, точно был слегка навеселе, и шапкой махал приятелям, что позвали его к своему столу. Бехайм встал. И когда Манчино с ленивой грацией двинулся через зал, то и дело останавливаясь перекинуться словечком-другим со знакомыми, Бехайм с вежливым, едва ли не почтительным поклоном заступил ему дорогу.

– Доброго времяпрепровождения вам, сударь, – начал он. – Я ждал вас и, коли не возражаете, хотел бы кой о чем потолковать.

Манчино мрачно взглянул на него. Не поймешь – то ли он видел в немце удачливого соперника, то ли просто назойливого человека, который будет изводить его своими глупостями.

– Тогда, сударь, выкладывайте, что желаете сказать! – после секундного раздумья решительно проговорил Манчино и, оборотившись к молодым людям, которые избрали его судьей в споре о том, какому из искусств – музыке или живописи – следует отдать пальму первенства, сделал им знак подождать.

– Во-первых, – объяснил Бехайм, – я хотел пригласить вас за мой стол и, коли вы еще не ужинали, быть моим гостем.

– Увы! – воскликнул Манчино. – В недобрый час я родился на свет. Запоздали вы с вашим лестным предложением, ибо час назад я в избытке набил себе брюхо хлебом и сыром. А раз такое могло произойти, значит, я у Господа в немилости. Хотя что тут удивительного, когда по жизни я иду, влача тяжкое бремя грехов?

– Это, – сказал Бехайм, и думал он вовсе не о немилости Господней и не о бремени грехов, а о сыре, – не помешает вам осушить со мною кувшинчик-другой вино санто, которое подает здешний хозяин.

– Да, – заметил Манчино, усаживаясь за Бехаймов стол, – вы нашли то самое слово, способное обнадежить совершенно отчаявшегося, даже обреченного гореть в аду. Эй, хозяин! Не мешкая, иди сюда и слушай, что изволит приказать этот господин!.. Но все ж таки, – он опять обратился к Бехайму, – вы явно ждали меня не только затем, чтобы угостить вино санто?

– Мне очень хвалили вас как человека, на которого можно твердо рассчитывать в сложных обстоятельствах, – объяснил Бехайм. – Ваше здоровье, сударь!

– И ваше! – откликнулся Манчино, чокаясь с немцем. – Да, кое-кто имеет обо мне такое суждение, а кое-кто, напротив, считает, что пора мне отойти от дел и оставить их другим, ибо в мои годы я, дескать, всего-навсего тусклый огарок, который от любого дуновения может потухнуть. Но как бы там ни было – я к вашим услугам.

– Странно, – задумчиво произнес Бехайм. – Вот сижу я сейчас напротив вас, и мне кажется, нет, я просто уверен, что уже встречал вас много лет назад. Ваше лицо не из тех, которые легко забыть. Помнится, было это в Бургундии или в Провансе, летом, я с бокалом вина сидел на улице перед постоялым двором, и тут на дороге появились солдаты, четверо копейщиков, двое справа и двое слева, а посредине арестант, которого они вели на виселицу, и этот арестант были вы. Однако ж на лиходея вы совсем не походили, шагали с гордо поднятой головой, будто к герцогу на пир.

– Во сне, – невозмутимо сказал Манчино, – я часто вижу, как стою под виселицей и тучный священник протягивает мне для поцелуя серебряный крест. Но вы ведь, наверно, пришли не затем, чтобы слушать мои сны. Сделайте милость, говорите, что вам угодно.

– Ловкому, умному и опытному человеку вроде вас не составит труда выполнить мой заказ.

– Дело может быть трудным и опасным, – заметил Манчино, – даже, – он понизил голос до шепота, – может вступить в противоречие с законами герцогства, но меня это не пугает, все зависит только от вашей щедрости, потому что я, как вам известно, не наделен земными благами. В ближайшие дни меня, правда, ждет кой-какая работенка, которую надо непременно сделать, так что времени маловато, но коли мы сговоримся… Сами ведь знаете, да и в Евангелии сказано: нужно быть готовым оставить лодку и сети свои ради благого дела.

– Стало быть, к делу! – негромко произнес Бехайм. – Мне сообщили, что ваш кинжал, – он поглядел на оружие за поясом у Манчино, – прямо-таки творит чудеса и не раз уже вразумлял упрямцев, которые ничего не желали слушать.

– Это верно, – подтвердил Манчино и любовно погладил кожаные ножны. В этом искусстве он весьма преуспел и, пожалуй, достоин звания доктора или магистра.

– В таком случае, – сказал Бехайм, – мне остается лишь подыскать парочку монахов, которые изъявят готовность помолиться за спасение его души.

– За спасение души? Вы меня недооцениваете, сударь. Вы же не хотите отнять у этого человека жизнь, хоть он и упрямец. В моем ремесле есть, конечно, такие, чей нож не знает правильной меры. От неумения убивают почем зря, а от этого сплошь одни неприятности. Нет, сударь, я не таковский. Мой кинжал знает меру.

– Значит, по-вашему, если использовать мягкое средство, скажем, влепить по мерзкой роже, можно заставить этого негодяя…

– Ну, нечто подобное он у меня и получит. В самую меру, – обнадежил Манчино. – Не сомневайтесь, все будет как надо.

– Вот и отлично, – сказал Бехайм. – Поступайте с ним по вашему усмотрению. Хотя мне, признаться, куда приятней было бы увидеть Боччетту с петлей на шее и чтоб язык у него на плечо свисал.

Мгновение царила тишина. Манчино поднял голову и устремил взгляд на Бехайма. Оловянный кубок он, не донеся до рта, снова поставил на стол.

– Будете назначать ему меру, так не мелочитесь, – продолжал немец. – Учтите, сколько натерпелись от этого Боччетты и я, и другие люди. Честь по чести вложите ему ума, чтобы вперед нет-нет да и вспоминал обо мне.