Текст книги "Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»"

Глава 18

Странная мысль пришла мне в голову, когда я на утро следующего дня сидел за завтраком. Она не покидала меня, я пытался занять свой ум более серьезными и важными вещами – напрасный труд! Она не переставала возвращаться, не давала мне покоя, и я ей в конце концов поддался.

Я встал, взял из коробочки аптекаря пять или шесть таблеток и растворил их в стакане воды. Мой взгляд упал на чемоданы, все еще стоявшие в комнате, я ведь собирался уехать… От прежнего плана мне пришлось отказаться, его обратила в ничто эта до смешного безумная мысль.

Когда я потом сидел за своим письменным столом, мысль эта казалась мне уже не такой смешной и безумной. Спать от одной ночи до другой, спать без сновидений, обмануть черта на один день, осенний и хмурый, легким движением руки сломить тиранию часов… «Теперь же! – шептал мне какой-то голос. – К чему откладывать?..» Стакан уже был у меня в руке… Нет! Я начал обороняться. Еще нет! Мне нужно было уйти. Нужно было привести в порядок важные дела! Были вещи, которые нельзя было отсрочить…

– Позже, – сказал я вполголоса. – Может быть, сегодня вечером, – сказал я и поставил обратно стакан на письменный стол.

Возвратившись в полдень домой, я застал у себя записку от инженера: «У меня есть для вас важное известие. Прошу вас убедительно, не уезжайте, ничего не предпринимайте, пока я с вами не переговорю. Днем я буду у вас».

Я остался дома, у меня и раньше не было намерения еще раз выйти. Я достал книгу из шкафа и уселся за письменный стол.

В четвертом часу дня разразилась гроза с ливнем, с бурей, мне пришлось быстро закрыть окна, иначе в комнате произошло бы наводнение, и, стоя затем у окна, я наблюдал, как прохожие прятались в воротах, улица мгновенно обезлюдела – это меня развлекло и позабавило. Вдруг раздался звонок. «Это он, – подумал я, – вероятно, промок до костей. Важное известие. Ну ладно, посмотрим». Я не спеша поставил книгу на место, поднял листок бумаги с пола, поправил кресло перед письменным столом, потом вышел. «Винцент, где тот господин, который спрашивал меня?» Никто меня не спрашивал. Дневная почта. Долгожданное письмо из Норвегии, от Иоланты, молодой особы, с которой я познакомился в Ставангерском фиорде. Большой белый конверт без печати, без духов – это на нее похоже. Я прозвал ее в шутку Иолантой, по имени героини какого-то французского романа, заглавие которого я позабыл; но имени этого она не одобрила, оно не понравилось ей. Ее звали Августой. «Наконец-то, – подумал я, – вспомнила она обо мне. Вот обещанное письмо. Ладно, но теперь моя очередь. Пусть подождет, я ждал достаточно долго», – и, не распечатав письмо, я бросил его в ящик письменного стола.

В семь часов вечера я перестал ждать. Стемнело. По стеклам все еще барабанил дождь, черные тучи висели над кровлями домов. Он не придет – поздно! Неужели не будет сегодня конца дождю? Стакан, в который я опустил белые таблетки, стоял передо мной… Нет еще! Время еще не наступило. Мне предстояла работа, работа тягостная, я ее все время откладывал, но теперь мне нужно было наконец привести в порядок свои бумаги. Записки, документы, папки, смятые или небрежно брошенные письма, бесполезный балласт, накопившийся за много лет, – я с трудом разбирался в хламе, которым был набит мой стол. Винценту пришлось разложить огонь в камине, в комнате стало тепло и уютно, и я вытащил из нижнего ящика кипу запыленных бумаг. Странный случай – прежде всего мне попались под руку школьные тетради военного училища. Одну из них я открыл, перелистал – неуклюжий почерк шестнадцатилетнего подростка!.. Запас, ополчение служат для поддержки регулярных войск… Воинская повинность, всеобщая, выполняется лично. На полях поспешно набросано: в среду рождение мамы. Горная артиллерия: разъемное, с откаткой ствола скорострельное орудие со съемным кожухом. Вторник, 16-го, форсированный марш, встать в четыре часа… Сумерки моего рассвета! Так началась моя жизнь! Долой этот хлам, в огонь его!

Письма моего опекуна, четверть века прошло со дня его смерти. Портрет совсем молоденькой девушки, я не мог вспомнить, кто она, а на обороте прочитал: «24 февраля 1902 года, сблизить нас должна подлинная дружба». Письма, визитные карточки, протокол, подписанный фамилиями четырех людей, ставших мне чужими. Дневник одной женщины, рано умершей, начатый 1 января 1901 года в санатории доктора Деметера, в Меране. Большой, разноцветными карандашами сделанный эскиз. Отчет моего управляющего о продаже 1200 куб. метров леса. Составленный мною рукописный каталог собраний панамских и яванских художественных изделий и при нем благодарственное письмо этнографического отделения естественно-исторического музея за этот дар. Гравированное на меди приглашение на придворный бал, письма, письма и, наконец, фотография, недавняя, переданная мне на прощание дочерью голландского консула в Рангуне, с надписью на сингалезском языке. «Не трудитесь узнать, – сказала она мне, – что я тут нацарапала для вас, все равно не узнаете». Взяв портрет в руку и рассматривая вычурные письмена, я и теперь не знал, ненависть ли они означают или любовь… Все пошло в камин. Портрет из Рангуна отбивался, не хотел сдаться языкам огня, но пламя было слишком сильно и уничтожило гордые глаза, немного хмурый лоб, всю стройную фигуру и оставшиеся непрочитанными слова…

– Простите, пожалуйста, – вдруг раздался голос со стороны двери. – Я очень запоздал… Вы один, барон? Сольгруба здесь еще нет?

Я вскочил. Очевидно, я не расслышал звонка. Ослепленный ярким огнем камина, я не узнавал человека, стоявшего передо мною в полумраке.

– Я стучал, но не услышал ответа, – сказал поздний гость и прикрыл за собою дверь. – К вам Сольгруб еще не приходил?

Он приблизился на шаг, свет настольной лампы озарил его лицо. Теперь я узнал его. Феликс, брат Дины. «Что ему нужно здесь? – спросил я себя, опешив. – Что привело его сюда, черт побери?»

– Сольгруб? Нет, он не приходил, – сказал я, растерявшись. – Со вчерашнего дня я не видел его.

– В таком случае он сейчас, по-видимому, придет, – проговорил Феликс и сел на стул, который я подвинул ему. – Сольгруб, мой друг Сольгруб помешался на одной идее. Он считает вас совершенно непричастным к происшествиям, повлекшим за собою самоубийство Ойгена Бишофа. И пригласил меня сюда, чтобы представить мне, как он выразился, результаты своих исследований в вашем присутствии.

Я молча выслушал его. Ничего не ответил.

– Мы оба, барон, – продолжал Феликс, – знаем, как произошло дело в действительности. Сольгруб – это фантаст, он крайне склонен становиться в смешные положения. Самоубийство какой-то совершенно мне неизвестной дамы находится, по его мнению, в связи с самоубийством моего зятя. Он упомянул о каком-то эксперименте, который сулит ему важное открытие, и о влиянии некоего таинственного незнакомца – видит бог, мне было нелегко выслушать его до конца. Если я правильно понял его, он строит свою систему ошибочных силлогизмов на том факте, что Ойген Бишоф выстрелил дважды: один раз в себя, другой – в неизвестную цель. Когда Сольгруб придет, в чем я не сомневаюсь, чтобы признаться нам в своем заблуждении, я разъясню ему тайну первого выстрела: Ойген Бишоф ни разу еще не пускал в ход своего револьвера. Вот почему он сделал пробный выстрел, прежде чем направил оружие на себя самого. Таково простое объяснение. Странно, что Сольгруба нет еще здесь.

– Вам угодно ждать его? – спросил я резко, ибо хотел положить конец этой беседе.

– Если я не мешаю вам…

– Позвольте мне в таком случае продолжать свою работу.

И, не ожидая ответа, я взял из стола пачку писем и начал их просматривать.

– Зеленый молитвенный коврик из Боснии! – сказал Феликс, глаза его блуждали в полумраке, окутавшем комнату. – Сколько времени прошло с того дня, когда я сидел здесь перед вами в последний раз? Я был вольноопределяющимся вашего полка и пришел с вами посоветоваться по одному тяготившему меня делу. Eheu, fugaces, Postume, Postume[7]7
  Увы, о Постум, Постум… (лат.). Из сонетов Горация.


[Закрыть]… Вы говорили тогда со мною как друг, – все в огонь, барон?

– Все в огонь. Мелочи прошлого… Инженер, очевидно, не придет сегодня. Теперь уже девять часов.

– Он придет наверное.

– В таком случае разрешите предложить вам покамест… Рюмку шерри? Чашку чаю?

– Нет, благодарю вас. Мне бы только воды… Вы позволите взять стакан, что у вас на письменном столе…

– Я бы вам не советовал пить из этого стакана, – сказал я и позвонил слуге. – Это снотворное, которое я приготовил себе на ночь.

– На ночь, – тихо повторил Феликс и устремил на меня долгий испытующий взгляд.

Прошло несколько минут. Пришел Винцент, выслушал мое распоряжение и бесшумно исчез. Я рылся в старых бумагах.

– Я поступил нехорошо, не пригласив вас сегодня утром подняться наверх, – заговорил вдруг Феликс. – Когда я через полчаса подошел к окну, вас уже не было, быть может, вами руководило вполне естественное желание…

Я остановил его – не словом, не жестом, только изумленным выражением глаз.

– Я видел, как вы ходили под дождем взад и вперед около виллы, – неужели я ошибся? – продолжал он, немного смутясь.

– В какое время это было? – спросил я.

– В десять часов утра.

– Это невозможно, – сказал я спокойно. – В десять часов я был в канцелярии моего адвоката. Наша беседа продолжалась от девяти до одиннадцати утра.

– В таком случае я введен в заблуждение весьма, впрочем, необычайным сходством.

– Вероятно, – сказал я и почувствовал, как во мне поднимается гнев.

Он все еще был уверен, что я стоял под окнами виллы, чтобы перехватить взгляд Дины, я читал это в его глазах. Я больше не мог владеть собою, на меня нашло дикое желание оскорбить его, поразить его чувство гордости, сделать ему больно. Я достал портрет, нашел его сразу – портрет, которого не показывал еще ни одному человеку на свете, держал его в руке несколько секунд, держал его так, что Феликс должен был его узнать, я видел, как он побледнел, как задрожала его рука, державшая стакан с водою, – и затем я небрежным жестом бросил портрет Дины в огонь.

Судорога пробежала у меня по телу, я почувствовал укол в области сердца, невольно вспомнилась мне одна ночь, зимняя ночь, и в следующий миг мне захотелось голыми руками выхватить портрет из огня, но я превозмог себя, дал обратиться в пепел портрету и не тронулся с места. В глазах у меня стало темно, я видел пламя в камине, руку в белой повязке и больше ничего.

– Вот мне и дан ответ, ради которого я пришел сюда, – услышал я голос Феликса. – Говоря по правде, ваши планы не были мне ясны, и ночь у меня ушла на составление письменного отчета о деле, касающемся вас и меня, на всякий случай. Теперь, конечно… Я вас понял, барон. Вы приняли определенное решение, и оно бесповоротно. Иначе вы не расстались бы с этим портретом.

Он вынул из бокового кармана большой белый конверт и держал его так, что я мог прочесть надпись.

– Вот письмо, – сказал он. – Оно стало излишним. Разрешите воспользоваться случаем, представляющимся мне.

И он бросил в камин письмо, адресованное командиру моего полка.

И теперь, в этот миг, я понял, что час настал и судьба моя решена. И лишь только эта уверенность овладела мною, образ клонившегося к закату дня показался мне вдруг странно изменившимся: мне почудилось, будто уже с самого утра только эта мысль и руководила мною, что я должен умереть, потому что злоупотребил своим словом. И все, что я делал в течение дня, раскрыло мне теперь свой тайный смысл: словно не из прихоти только, а из желания умереть уничтожил я свои бумаги – ничего не должно было остаться в этом мире на долю пошлого любопытства. Долгожданное письмо из Норвегии, письмо Иоланты, я оставил нераспечатанным; что бы в нем ни содержалось, читать его уже не имело смысла. И там стоял стакан, и ждал меня, и сулил сон – сон без пробуждения.

– Позвонили, – сказал Феликс, – это Сольгруб. Теперь пусть рассказывает нам свои сказки. В наших решениях это не изменит ничего.

Я услышал шаги… Сольгруб… Инженер… Я боялся мгновения, когда он появится в комнате; то, что он мог сообщить, должно было теперь прозвучать нелепо, дико, смешно – я видел насмешливую улыбку на губах Феликса.

– Сольгруб! Входи, Сольгруб! – крикнул он. – С какими ты вестями? Рассказывай!

Это был не инженер. Доктор Горский стоял в дверях.

– Это вы, доктор? Вы ищете Сольгруба? – спросил Феликс.

– Нет. Я вас ищу, – медленно сказал доктор Горский. – Я был у вас, меня направили сюда.

– Кто вас направил сюда?

– Дина. Я это скрыл от нее, я ей ничего не сказал. Сольгруб…

– Что Сольгруб?

Доктор Горский сделал шаг вперед, остановился и вперил в меня глаза.

– Сольгруб… в семь часов, я еще принимал больных, вдруг зазвонил телефон. «Кто у телефона?» – «Доктор! Ради бога, доктор!» – «Кто говорит?» – кричу я, еще не узнав голоса. «Доктор, скорее, ради бога, скажите Феликсу…» – «Сольгруб, – кричу я, – это вы? Что случилось?» «Назад! – вопит он голосом уже нечеловеческим. – Назад!» И потом уже я ничего не слышал, только грохот, как от падения стула. Я еще раз позвал его, никакого ответа. Я сбегаю вниз, сажусь в фиакр… Взлетаю по лестнице, звоню – никто не отворяет. Лечу опять вниз как сумасшедший, достаю слесаря… Взламываем дверь… Сольгруб лежит, растянувшись на полу, бездыханный, с телефонной трубкой в руке.

– Самоубийство? – спросил Феликс, остолбенев.

– Нет. Разрыв сердца… Это был эксперимент, – сказал доктор Горский. – Нет сомнения, что он пал жертвою своего эксперимента.

– Что же хотел он мне передать – в последний миг?

– Убийцу хотел он вам назвать, своего убийцу, убийцу Ойгена Бишофа.

– Своего убийцу? Ведь вы сказали – разрыв сердца.

– Убийца пользуется разнообразными средствами, в том числе и этим. Я знаю, где его нужно искать. Мы должны его обезвредить. Сольгруб погиб, теперь очередь за нами. Слышите, Феликс? А вы, барон…

– Я прошу на меня не рассчитывать, – сказал я. – На завтра я уже распорядился своим временем.

Феликс повернулся ко мне. Наши взгляды встретились.

– Нет, – сказал он. – Теперь нет.

Он схватил стакан, стоявший на письменном столе.

– Вы позволите? – спросил он и вылил его содержимое на пол.

Глава 19

На другой день после погребения Сольгруба мы встретились в садовом ресторане неподалеку от городского парка и вдали от центральных улиц. Это было ясное, немного морозное утро. Разносчики подходили к нашему столу и предлагали груши, виноград, ветки терновника и можжуху. Подошел и босняк с ножами и тросточками. Среди столов скакала прирученная галка повара в поисках хлебных крошек. Мы были единственными гостями, Феликс велел принести газеты, но не смотрел в их сторону, и так мы сидели вдвоем, поглядывая на парк и обмениваясь односложными замечаниями насчет погоды, дорожных планов и неаккуратности доктора Горского.

Наконец около 9 часов он появился. Стал извиняться: инспекторские обязанности, ночной обход палат, всемь часов – операция. Он прямо из госпиталя. Стоя выпил он чашку горячего кофе.

– Это мой завтрак, – сказал он. – Кофе, а затем сигара. Для нервов – яд. Могу вам только посоветовать: не берите с меня пример.

Затем мы отправились в путь.

– Брюква, капуста, копченая селедка, плохие папиросы, – говорил доктор Горский, когда мы поднимались по лестнице к антиквару, – воздух, самый подходящий для нашего предприятия. Мы люди маленькие, барон. Весьма возможно, что вам деньги надобны; немного, тысчонки две, три, поручителей вы привели с собой. Прямо вломиться в двери нам нельзя, настроен он, наверное, подозрительно, лучше всего отдадимся на волю случая… Еще один этаж. Надо надеяться, он дома, иначе придется ждать его.

Господин Габриель Альбахари оказался дома. Рыжий слуга ввел нас в гостиную, переполненную предметами искусства всех времен и стилей. Сейчас же после этого в комнату вошел господин Альбахари, маленький, изящный человечек, одетый с преувеличенной, почти щегольской элегантностью; нафабренные усы, монокль, на расстоянии десяти шагов несло от него гелиотропом.

– Балканы, – шепнул мне доктор Горский.

Он пригласил нас жестом сесть и некоторое время испытующе присматривался к нам. Затем обратился ко мне:

– Кажется, я не ошибаюсь, господин барон, – мой сын служил под вашим начальством. Вольноопределяющийся Эдмунд Альбахари. Я знаю вас, господин барон, по Турфу.

– Эдмунд Альбахари, – повторял я, тщетно напрягая память. – Вольноопределяющийся. Да, конечно, это было, по-видимому, довольно давно. Как поживает молодой человек?

– Как он поживает? Да кто мог бы на это ответить? Может быть, и хорошо. К сожалению, он уже целый год со мною не живет.

– Уехал? За границу?

– Уехал, да. За границу. Гораздо дальше, чем за границу, многоуважаемый. Если день и ночь к нему ехать десять лет подряд, и тогда не доедешь… Покойного батюшку вашего я тоже знал, лет тридцать прошло с тех пор, как я знавал его. Чему обязан честью, господин барон?

Я был в некотором затруднении, так как не собирался называть ему свое имя. Тем не менее я решил взять на себя порученную мне роль. Изложил ему свою просьбу.

Господин Альбахари, бровью не поведя, выслушал меня с учтивым вниманием и даже кивнул мне поощрительно раза два головою, пока я говорил. Затем он сказал:

– Вас неправильно осведомили, господин барон. Я антиквар, в настоящее время, в сущности, только коллекционер, денежными операциями я никогда не занимался. Случается, правда, что я устраиваю кредит хорошим знакомым, которые обращаются ко мне, но только чтобы им услужить, и охотно предоставлю себя, разумеется, к вашим услугам. Разрешите узнать, какую сумму вам угодно было бы получить.

– Мне нужны две тысячи крон, – сказал я и увидел, как беспокойно заерзал на стуле доктор Горский.

Старичок с недоумением посмотрел мне в лицо. Потом рассмеялся.

– Вы изволите шутить, господин барон. Я понимаю. Вам срочно требуются две тысячи крон, а через две минуты вы предложите мне полмиллиона за моего Гейнсборо.

Я не знал, что ему ответить. Доктор Горский кусал губы и обдавал меня злобными взглядами. Феликс попытался спасти положение.

– Вы совершенно правы, господин Альбахари, это была шутка, – сказал он. – Мы знали, что вы неохотно и не всякому показываете свои художественные сокровища, и выбрали поэтому не совсем удачный способ с вами познакомиться… Это и есть ваш Гейнсборо?

Он показал на висевшую против нас картину. Я ее до этого мгновения не замечал.

– Нет, это Ромни, – сказал снисходительно господин Альбахари. – Джордж Ромни, родившийся в Дальтоне, в Ланкашире. Портрет мисс Эвелины Локвуд. Оригинал принадлежал мне. Всего только несколько дней тому назад я продал его в Англию.

– Стало быть, копия?

– Да, превосходная работа. Не совсем закончена, некоторые части, как вы видите, набросаны только эскизно. Гениальный молодой художник, рекомендованный мне профессором академии. К сожалению, чересчур гениальный. Юноша покончил с собою.

– Покончил с собою? Здесь, у вас?

– Нет. У себя дома.

– Но работал он здесь, в этой квартире? – спросил доктор Горский. – В какой комнате? Можно это узнать?

– В моей библиотеке, – сказал, удивившись, антиквар. – Она светлее других. Окнами на юг.

– Еще один только вопрос, господин Альбахари. Сколько времени находится ваш сын в больнице для нервных больных?

– Одиннадцать месяцев, – ответил, запинаясь, старик, вытаращив в ужасе глаза на доктора. – Отчего вы это спрашиваете?

– Я знаю, отчего спрашиваю это, господин Альбахари. Вы это сейчас узнаете. Могу я вас просить проводить нас в свою библиотеку?

Габриель Альбахари молча повел нас в библиотеку. На пороге комнаты доктор Горский остановился.

– Чудовище! – сказал он и показал на гигантский фолиант, лежавший в фонаре на резном готическом пульте. Книги подобного формата я никогда еще в жизни не видел. – Чудовище! Эта книга виновна в несчастье, постигшем вашего сына. Эта книга подтолкнула Ойгена Бишофа к самоубийству. Эта книга…

– Что вы, бог с вами! – воскликнул антиквар. – Правда, он читал эту книгу, когда был у меня в последний раз. Он пришел, чтобы просмотреть альбомы старых костюмов, но, когда я уходил, он стоял перед этим пультом. «Не стесняйся, Ойген, я иду завтракать», – сказал я, мы с ним были старые друзья, я знал его двадцать пять лет. «Если тебе что-нибудь понадобится, позвони слуге». – «Ладно», – сказал он, и с той минуты я не видел его живым, потому что, вернувшись, уже не застал его. А господин, навестивший меня три дня тому назад, сразу же попросил показать ему эту книгу, сделал из нее выписки и сказал, что вернется.

– Он не вернулся. Не мог вернуться. Он умер в тот же вечер… Откуда у вас эта книга?

– Мой сын привез ее из Амстердама. Ради Создателя, что все это значит? Что написано в этой книге?

– Это мы теперь установим, – сказал доктор Горский и приподнял тяжелую, с медною отделкою, крышку переплета. Феликс стоял за ним и смотрел поверх его плеча.

– Географические карты! – воскликнул в изумлении доктор Горский. – «Theatrum orbis terrarum»[8]8
  «Театр земель» (лат.).


[Закрыть]. Старый географический атлас.

– Гравированные на меди и от руки раскрашенные карты, – определил Феликс – «Domino Florentino. Ducato di Ferrara. Romagna olim Flaminia». Ничего, кроме карт. Мы ошиблись, доктор.

– Перелистывайте дальше, Феликс. «Patrimonio di San Pietro et Sabina. Regno di Napoli. Legionis regnum et Astu riarum principatus». Теперь идут испанские провинции… Стойте! Вы видите? На оборотной стороне что-то написано.

– Вы правы. По-итальянски.

– По-староитальянски. Совершенно верно. «Nel nome di Domineddio vivo, gusto е sempiterno ed al di Sui honore! Relazione dei Pompeo dei Веnе, organista e cittadino della citta di Firenze…» Феликс, это оно и есть!.. Господин Альбахари, можете вы отдать мне эту книгу?

– Возьмите ее, уберите отсюда, я не могу больше видеть ее.

– Да, но как мне взять ее? – сказал доктор Горский. – Как унести отсюда? Мне ее даже трудно поднять.

– Я пришлю сюда из лаборатории двух мускулистых молодцев, – решил Феликс. – В три часа дня она будет у меня.