Текст книги "Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»"

Средь тишины, что повисла в зале, явственно слышалось дыхание настоятеля: усталый от езды по скверным дорогам, от напряженных споров и оттого, что любой рассказ, который ему поневоле приходилось слушать, очень быстро его утомлял, почтенный прелат задремал в своем кресле. Сон разгладил его черты, стер из них гневливость, и теперь лицо его с упавшими на лоб реденькими седыми прядями было лицом отрешенного от земных забот миролюбивого старца, и вот так, во сне, он отстаивал свое дело против мессира Леонардо не в пример лучше, чем прежде, когда норовил съязвить или вспыхивал гневом.

– Ах, мессир Леонардо, – сказал герцог, помолчав, – мы поистине воочию увидели, каким это чудесное «Поклонение» должно было стать по вашему замыслу, и очень жаль, что значительные усилия, приложенные вами тогда, не дали иных плодов, кроме этой небольшой истории, хотя и печальной, однако ж в ваших устах прозвучавшей прекрасно. Но вы так и не объяснили нам, отчего столь упорно отлыниваете от работы над «Тайною вечерей», завершения которой этот вот старец требует с нетерпением, каковое может проистекать только от великой любви к вашему искусству и к вашей персоне.

– Оттого, что у меня покуда нет самого главного, я не вижу его, то бишь не вижу голову Иуды, – отвечал мессир Леонардо. – Поймите меня правильно, милостивые государи: я ищу не какого-нибудь мошенника или иного злодея, нет, я хочу найти самого дурного человека во всем Милане, за ним я гоняюсь, чтобы наделить его чертами Иуду, я высматриваю его везде, где только ни бываю, день и ночь, на улицах, в трактирах, на рынках и при вашем дворе, государь, и пока он не будет найден, работа моя дальше не продвинется… ну разве что поставить Иуду спиной к зрителю, но это было бы для меня нечестием. Дайте мне Иуду, государь, и вы увидите, я тотчас примусь за работу.

– Да ведь вы говорили на днях, – скромно и почтительно возразил статский советник ди Трейо, – что отыскали самого дурного человека в Милане в лице некоего родовитого флорентийца, который, будучи весьма и весьма богат, заставляет свою дочь до глубокой ночи прясть шерсть и держит бедную девушку впроголодь? Намедни я встретил ее на рынке, где она, чтобы раздобыть денег, пыталась продать одно из своих немногих платьев.

– В этом человеке, который под именем Бернардо Боччетта занимается тут ростовщичеством, я ошибся, – пояснил мессир Леонардо как бы с легким сожалением в голосе. – Он всего-навсего убогий скупец. С палкой гоняется у себя в дому за мышами, лишь бы не держать кошку. Этот бы и тридцать сребреников взял, и Христа не предал. Нет, грехом Иуды была не скупость, и не корысти ради поцеловал он Господа в Гефсиманском саду.

– Он сделал это, – сказал Беллинчоли, – от непомерной зависти и злобы сердца своего.

– Нет, – возразил мессир Леонардо. – Ибо зависть и злобу Спаситель простил бы ему. Та и другая присущи человеку от рождения. Всегда и везде люди великие снискивали зависть и злобу ничтожных! Вот таким я и хочу написать Спасителя на этой «Тайной вечере» – вдохновленным готовностью искупить своей жертвенной смертью все грехи мира, в том числе зависть и злобу. Но грех Иуды он не простил.

– Потому что Иуда ведал добро и все-таки следовал злу? – бросил Мавр.

– Нет, – сказал мессир Леонардо. – Кто же на свете способен выстоять и служить своему делу, не совершая порой предательства и не делая зла!

В этот миг и прежде, чем герцог нашелся с ответом на дерзкие слова художника, в дверях появился шталмейстер, и по лицу его было видно, что он сошелся с немцем-барышником в цене. Герцог сей же час распорядился еще раз показать ему коней, которые станут отныне его собственностью, и в сопровождении всего придворного общества отправился вниз.

Так вот и получилось, что мессир Леонардо нечаянно остался один в огромном Зале богов и гигантов, лишь настоятель спал в своем кресле да слуга все еще раздувал в камине огонь. И словно только и дожидался этой минуты, мессир Леонардо вытащил из-за пояса свою тетрадь и, воскрешая в памяти позу и выражение лица бранящего его настоятеля, написал на листе, лишь частью покрытом набросками, от правого края к левому, такие фразы:

«Петр, апостол, во гневе: пусть левая рука его будет поднята, чтобы скрюченные пальцы были на уровне плеча. Брови должны быть низкие и нахмуренные, зубы – стиснутые, и складки по углам рта пусть идут дугою. Так будет правильно и верно. Шею сделай ему сплошь в морщинах».

Мессир Леонардо опять спрятал тетрадь за пояс, а когда поднял глаза, взор его упал на слугу у камина, юношу не старше семнадцати, который стоял с поленом в руках и смотрел на него с напряженным вниманием, волнением и робостью. Художник сделал ему знак подойти.

– Судя по твоему виду, – заметил он, – ты хочешь что-то мне сказать и попросту задохнешься, коли я не позволю тебе говорить.

Юноша кивнул, перевел дух и начал:

– Я знаю, мне это здесь не по чину. Вдобавок и прежде у меня не было случая оказать вам хоть малую услугу, но поскольку речь зашла об этом Боччетте…

– Как твое имя, мальчик? – перебил его мессир Леонардо.

– Меня зовут Джироламо, а в этом доме кличут Джомино, мой отец – вы его знали, Чеппо, – ткал золотую парчу. Мастерская у него была на Рыбном рынке, возле цирюльни, которая и поныне там, и я раза два-три видел вас в его доме.

– Твоего отца нет в живых? – спросил мессир Леонардо.

– Да, – ответил юноша, глядя на полено, которое так и держал в руке, а немного погодя добавил: – Он, да пребудет с ним милость Господня, лишил себя жизни. Он хворал, и его постоянно преследовали несчастья, а под конец этот Боччетта, о котором давеча говорили, отнял у него последние остатки достояния. Вы сказали, этот Боччетта всего-навсего скупец, но поверьте, он еще и обманщик, и человек без стыда и совести, и я мог бы еще много чего о нем порассказать, так много, что огонь в камине успеет вовсе потухнуть, но Иуда?.. Нет, он не Иуда. Не может он быть Иудой, ведь в целом свете не сыскать человека, которого он любит.

– Ты знаешь тайну и грех Иуды? Знаешь, почему он предал Христа? – спросил мессир Леонардо.

– Он предал Христа, поняв, что любит Его, – ответил юноша. – Предугадывал, что полюбит Его сильно, сверх всякой меры, и гордыня его этого не допустила.

– Да. Гордыня заставила Иуду предать собственную любовь, в том и состоит его грех, – сказал мессир Леонардо.

Он испытующе посмотрел юноше в лицо, будто ища в его чертах нечто такое, что стоило бы запечатлеть. Потом взял у него из рук полено и, скользнув взглядом по дереву, сказал:

– Ольха. Добротное дерево, только вот огонь от него негорячий. Как и от ели. Пламя надо кормить толстыми дубовыми чурбаками, они дают настоящий жар, который палит вовсю.

– Вы говорите об адском огне? – озадаченно спросил юноша, еще размышляя об Иуде, и он бы не удивился, если б услыхал в ответ, что мессир Леонардо, знающий толк во всех искусствах и дисциплинах и даже придумавший для герцогской кухни вертел, который крутился сам собой, вознамерился теперь усовершенствовать адские орудия.

– Нет, я говорю о построенных мною плавильных печах, – сказал мессир Леонардо и направился к выходу.

Внизу, в старом дворе, по-прежнему стоял немец-барышник. В руке он сжимал кожаный кошелек, ибо лишь часть денег получил надежными векселями, восемьдесят дукатов ему отсчитали звонкой монетой. Это был необычайно красивый мужчина лет сорока, высокий, с живыми глазами и темной бородкой, подстриженной на левантийский манер. Он был в превосходном настроении и вполне доволен миром, каким его создал Господь, так как взял за коней именно ту цену, которую назначил.

Увидев, что по двору к нему направляется какой-то человек с наружностью почтенной, прямо-таки внушающей трепет, немец сперва подумал, что его послал герцог и, возможно, с лошадьми не все в порядке. Но скоро он понял, что человек этот совершенно ушел в свои мысли и никакой определенной цели не имеет. И он посторонился, уступая дорогу и одновременно стараясь запихнуть в карман плаща кошелек с деньгами, а при этом с удивленно-вопросительной миной чуть откинул голову назад, как бы в надежде выслушать объяснения и, быть может, завязать знакомство.

Но мессир Леонардо, размышляя об Иуде своей «Тайной вечери», не обратил на него внимания.

Глава 2

Этого барышника, который во дворе герцогского замка ненароком повстречался с мессиром Леонардо, флорентийцем, звали Иоахим Бехайм. Родом он был из Богемии, там и жительствовал, однако предпочитал именовать себя немцем, ведь в тех краях, где он бывал, это обеспечивало ему больше почета и уважения. В Милан он приехал из Леванта, привез на продажу двух коней – животных редкой красоты и столь благородных кровей, что под стать им, как он мнил, только конюшни какого-нибудь герцога, и коли бы не сторговался со шталмейстером Мавра, то, вероятно, отправился бы наудачу к мантуанскому, феррарскому или урбинскому двору. Однако ж теперь, снявши с себя заботу о лошадях – а содержать их и обихаживать стоило ему ежедневно немалых денег – и имея в руках кругленькую сумму, он вполне мог возвращаться в Венецию, куда его призывали дела. Ведь он торговал всем, что в странах Леванта уступали ему по выгодной цене. В венецианских кладовых были у него шали и покрывала из отменно тонкой шерсти и нежнейшего кипрского шелка стоимостью более восьмисот цехинов, а рост и падение цен на эти и иные левантийские товары требовали самого пристального внимания, коли он не желал потерпеть убыток оттого, что пустил свои товары в продажу не ко времени. И все же он не мог решиться уехать из Милана. Но не потому, что очень уж прельщался жизнью в этом городе. Конечно, в ту пору миланские дома и дворцы были прибежищами мудрейших и ученейших людей Италии, и любой горожанин, от холодного сапожника до герцога, увлеченно слагал стихи, трактовал, спорил, декламировал, писал картины, пел, играл на скрипке или на лире, а если не владел упомянутыми искусствами, то, по крайней мере, читал и перечитывал своего Данте. Для него же, для Иоахима Бехайма, этот прославленный в целом мире город был всего-навсего одним из многих, ибо он чувствовал себя как дома повсюду, где только мог выгодно купить и продать, а вечерком досидеть в веселой компании да выпить бокал-другой доброго кипрского вина или пряного медового гиппокраса, и чтоб без обмана. Он оставался в Милане потому, что несколько дней назад встретил девушку, которая обликом своим, и поступью, и осанкой, и брошенным на него взглядом, и улыбкою, подаренной именно ему, совершенно его растревожила и так пленила, что он день и ночь лишь о ней и думал. И как заведено у влюбленных, свято верил, что уж точно никогда не сыщет девушки краше и прелестнее, пусть даже обойдет весь свет.

Но себялюбивая его натура тотчас бы возроптала, коли бы он хотя в душе признал, что не устоял перед этаким обаянием и что в Милане его держит стремление вновь увидеть эту девушку и свести с нею знакомство. До той поры, встречая дома и на чужбине женщин и девушек, он неизменно видел в оных лишь источник мимолетных радостей и полагал их предназначение в том, чтобы распотешить мужчину. Любви он ни к одной из них не испытывал. А что на сей раз полюбил, и всерьез, он признаваться отнюдь не желал и оттого упорно внушал себе, будто впрямь остается в Милане никак не ради этой девушки, смешно, право слово, не такой он человек, и девушка тут вовсе ни при чем, просто он давно хотел взыскать в этом городе старинный должок, столько лет напоминал да грозил, и все понапрасну, но уж теперь-то не упустит случая востребовать свои деньги, будьте покойны, он этак, за здорово живешь, своим законным, непреложным правом не поступится, дело ведь ясное как божий день, о нет, не на того напали, и закон есть закон, – все это он твердил себе изо дня в день, пока сам не уверовал, что в Милане его держит лишь этот интерес, и более ничего.

Что же до юной миланки, которая, не подозревая о том, повергла его в этакое беспокойство, то повстречал он ее на улице Святого Иакова, что возле фруктово-овощного рынка, в час Ангельского Привета, а значит, народу там было не в пример больше, нежели в иное время, ибо к тем, кто спешил через улицу на рынок за свеклой, капустой, яблоками, смоквами или оливками, добавились еще и богомольцы, высыпавшие после службы из соседних церквей. Сперва он девушку не замечал и, вероятно, даже прошествовал бы мимо, не обратив на нее внимания, так как шла она, по обычаю кротко потупив взор, а сам он размышлял о продаже своих лошадей. Потом он услыхал долетевшую с рынка песню, поднял голову и средь рыночного шума и суеты, меж корзин с виноградом, зеленных тележек, кричащих ослов, сквернословящих носильщиков, бранящихся крестьян, горластых торговок и вороватых бродячих кошек увидал весьма диковинное зрелище: на бочонке с квашеной капустой стоял человек и сильным, красивым голосом безмятежно выводил свою песню, точно был один-одинешенек на площади и кругом царила тишина, а пальцы его при этом шевелились, точно перебирали струны лиры, – Иоахим Бехайм поневоле рассмеялся, но вдруг приметил, что странный певец с надеждой и ожиданием смотрит аккурат в его, Иоахима Бехайма, сторону, и, оглянувшись, обнаружил эту самую девушку.

Он тотчас понял, что песня могла предназначаться только ей. С улыбкою она остановилась. Эта улыбка, такая особенная! В ней были узнавание и привет, замешательство и легкая радость, веселое удовольствие и что-то вроде благодарности. Девушка едва приметно наклонила голову, кивнула певцу на капустном бочонке. Потом она отвернулась, все еще с улыбкой, и взор ее упал на Иоахима Бехайма, а он замер как вкопанный, и в глазах его читалось признание пламенной страсти. Она посмотрела на него, и улыбка, еще не растаявшая на ее лице, стала иною и теперь предназначалась ему.

Они смотрели друг на друга. Губы их были сомкнуты, черты оставались чертами людей незнакомых, но глаза вопрошали: кто ты? откуда идешь? и куда? полюбишь ли меня?

Потом ее взгляд скользнул прочь, словно высвободился из объятий, она едва приметно кивнула ему и пошла дальше.

Иоахим Бехайм будто от морока очнулся и поспешил за нею, он вовсе не хотел потерять ее из виду и, торопливо шагая следом и то и дело бормоча «пропади ты пропадом!» да «пес тебя возьми!», ведь когда он спешил, все носильщики и погонщики мулов, будто назло, так и норовили перебежать ему дорогу, – ну вот, стало быть, шагая за нею, он увидал аккурат у себя под ногами платочек. Поднял его, пропустил сквозь пальцы, оттого что понимал толк в платочках, льняных ли, шелковых ли, флорентийских, левантийских или фламандских, и этот, который держал в руках, ему даже разглядывать было незачем, он и так знал, что платочек этот из тонкого, с шелковистым блеском льняного полотна, называемого в торговле «боккаччино», и что миланская мода предписывала матронам и девицам прикреплять такие платочки сбоку к платью; да, в своем деле Бехайм был знаток: разбуди его ночью – и он без запинки скажет, во что обойдется локоть этого «боккаччино». Вне всякого сомнения, девушка обронила платочек нарочно, чтобы он поднял его и вернул ей, она же разыграет удивление: «И правда, сударь, платочек мой, я и не заметила, как обронила его, спасибо, сударь, где вы его нашли?» Слово за слово – вот уж и беседа в разгаре. На такие мелкие хитрости да уловки женщины повсюду мастерицы – что на юге, что на севере, а тем паче в Милане, недаром идет молва, что здесь они от природы веселого нрава и всегда готовы любить и быть любимыми.

Прелестная Аннетта, решил он, ибо всякая девушка, которая ему нравилась, была для него Аннеттою, как бы она ни звалась на самом деле: Джованной, Маддаленой, Беатриче либо (если жила в странах Востока) Фатимой или Гульнарой, – для него она была и оставалась Аннеттой. Ну что ж, сказал он себе, теперь главное – не терять времени, но тотчас и сообразил, что девушки впереди уже нет, он более не видел своей Аннетты, она исчезла, и это настолько ошеломило его и смутило, что довольно долго он стоял с платочком в руке, не замечая тычков и хамской брани погонщиков и носильщиков, и лишь мало-помалу осознал, что многообещающее приключение, не успев толком начаться, уже пришло к концу.

«Ладно! Пусть на себя и пеняет, сама виновата, что не получила обратно своего платочка, – досадливо и разочарованно думал он. – Из лучшего „боккаччино“ и почти новенький, просто так не бросишь. Что ж это она вдруг заспешила? Хоть разок-то могла бы обернуться! Господи Иисусе, какие глаза, какое личико! Ах, тысяча чертей, надо было идти пошустрее!»

Пока он этак вот корил и ругал то себя, то девушку и сокрушался, что по своей ли, по ее ли вине потерял ее из виду, ему пришло на ум, что, коли уж она исчезла, можно в крайнем случае рассмотреть поближе ее диковинного поклонника там, на рынке, а глядишь, и свести с ним знакомство. Вдруг удастся кое-что выведать о ней, сказал он себе, что она за человек, какова характером и привычками, где живет, откуда ведет происхождение, с кем в родстве, где ее можно повстречать и порядочная ли она девушка или из тех, что отличаются легким поведением, ведь, что ни говори, всегда лучше знать, в какой воде удишь рыбку.

Певец на рынке между тем допел свою песню и слез с капустного бочонка. И Иоахим Бехайм, направляясь к нему, с удивлением обнаружил, что этот человек, который вел себя как влюбленный юнец и изрядно повеселил ослятников своим пением, был уже весьма немолод, лет пятидесяти с лишком. Причем Бехайму показалось, что этот мужчина, выглядевший отнюдь не как любовник, а скорее как живые мощи, когда-то уже встречался на его пути, давным-давно и в другой стране – может быть, во Франции? В Труа? Или во Фландрии? В Бургундии? Нет, где это случилось и при каких обстоятельствах, он вспомнить не мог, все тонуло в туманных, словно греза, далях времени, однако чем дольше он размышлял, тем тверже становилась уверенность, что он не впервые видит это лицо, на котором годы, треволнения, страсти, а равно печали и обманутые надежды запечатлели свой глубокий след.

Певец, видно, смекнул, что Иоахим Бехайм направляется к нему с намерением завести разговор. Недовольно подняв брови, он с холодным и неприязненным видом устремил взор куда-то поверх головы немца. Ишь, какой спесивый, будто на виселицу идет, подумал Иоахим Бехайм и тотчас уяснил себе всю нелепость подобного сравнения – ведь приговоренные идут к виселице отнюдь не спесиво. Понуро, безнадежно, сокрушенно или хоть безучастно, смирившись перед судьбой. Спесивая мина этого человека наводила на мысль, что вопрос о девушке он воспримет как оскорбление и что он вообще не расположен кому-либо отвечать. Не ровен час, только и ждет оказии затеять ссору, а по всему видать, кинжал у него мигом из ножен выскакивает.

Нельзя сказать, что Бехайм был трусоват, он прекрасно умел постоять за себя и в ссоре, и в драке. Но предпочитал осторожность, а уж в чужом городе, где не имел друзей, и вовсе старался избегать стычек – никогда ведь не угадаешь, чем они кончатся.

Потому-то он молча, с наигранным безразличием и даже взгляда не бросив на певца, прошел мимо.

Девушку он с тех пор ни разу не видел, да и на улицу Святого Иакова захаживал не каждый день, потому что продажа лошадей отнимала много времени. Однако теперь, благополучно завершив это сложное дело и выкинув его из головы, Бехайм съехал с постоялого двора, хотя там в его распоряжении были все необходимые удобства, какие он только мог обеспечить себе в чужой стране, и снял на улице Святого Иакова просторную мансарду с кроватью у человека, который торговал восковыми свечами.

До самого вечера он сидел в своей комнате, глядя из окна на улицу, но девушка не появилась. И вдруг ему пришло на ум, что если он даже увидит ее внизу, то сперва должен будет пробежать по винтовой лестнице и через помещение, где свечник хранит свой товар, а девушка тем временем наверняка опять исчезнет – вот досада! Раньше-то он о чем думал? Еще Бехайм твердил себе, что остался в Милане ради другого, куда более важного дела, история же с девушкой так, примешалась заодно, главное – взыскать наконец долг, и поскольку он устал в ожидании глазеть на улицу да и темнело уже, то решил спуститься в лавку к торговцу, спросить у него совета.

Свечник был человек недалекого ума и дальше собственной лавки ничего не видел, но притом отличался словоохотливостью и весьма много воображал о себе, так что собеседника своего скоро не отпускал. И немец пришелся ему очень кстати.

– Входите, входите, садитесь, устраивайтесь поудобнее, – начал он, – а теперь рассказывайте, что с вами приключилось, ведь я в городе старожил и, чтоб вам услужить, помогу добрым советом и сообщу любые сведения. Хотите продать или купить, и что же именно? При покупке глядите в оба, сударь, глядите в оба, вот мой первый совет: ничего не покупайте, не спросивши меня, ибо этот город, как говорится, всем славен – и вельможами, и камнями, и мошенниками. Или у вас неважно со здоровьем, вы ищете травозная, лекаря? Судя по вашему виду, вам бы не повредило маленько отворить кровь.

– Я ищу человека, который должен мне деньги за товары, взятые некогда на продажу у моего отца, – сказал Бехайм, когда смог наконец открыть рот. – Что же до здоровья, то я всегда был несколько полнокровен, но чувствую себя вполне хорошо.

– Вы ищете человека, который должен вам деньги за товары, взятые на продажу у вашего отца? – повторил свечник медленно, с расстановкой, будто сообщение это надо было хорошенько обмозговать, но прежде слово за словом запечатлеть его в памяти. – А что за товары? – спросил он немного погодя.

– Серебряные коробочки для иголок, – ответил Иоахим Бехайм. – А еще деревянные башмачки вроде тех, какие в Венеции называют «цокколи», «стукалки».

– Цокколи, цокколи… – опять повторил свечник, точно и это слово заставило его глубоко призадуматься. – И серебряные игольники, говорите? А вы уверены, что он еще жив?

– Мой должник? Да, жив, – отозвался немец. – Мне так сказали.

– Жаль, – вздохнул свечник. – Очень уж некстати, боюсь, что в таком случае я никак не смогу быть вам полезен. В самом деле, очень все неудачно складывается. Я, видите ли, поставляю восковые свечи на похороны и на поминки, тем и зарабатываю, а оттого узнаю что-то о здешних людях, когда их уже нет на свете. Тогда ведь только и выясняется, кто они были и каковою славой пользовались при жизни.

– Правда? Вот как? – удивился Бехайм.

– Но коли он жив, – продолжал свечник, – совет мой таков: обратитесь к кому-нибудь из носильщицкой гильдии и спросите его об этом человеке. Носильщики здесь, в Милане, почитай что во всех домах бывают, примечают, что там да как, ничего от них не укроется. Однако ж выбирайте, у кого груз полегче; у которого на горбу чересчур много ящиков да тюков, тот в разговоры вступать не станет, и так-то бесперечь орет «эй!», «гляди!», «прочь с дороги!», а уж тут вовсе облаять может и коли призовет на вашу голову разве что чуму, или столбняк, или костоеду, считайте, вам повезло. Да, от миланских носильщиков еще не то услышишь!

– Я хотел спросить вас еще кое о чем, – сказал Бехайм. – На днях я проходил по этой улице в намерении подсмотреть на вечер что-нибудь этакое… приятное…

– Этакое приятное на вечер? – восторженно вскричал свечник. – Знаю-знаю! Коли речь о приятном, за советом дело не станет. Подите на рынок и купите миноги! Вот уж поистине лакомство для тонкого ценителя, сущее объедение, и на них аккурат самая пора. Я их приготовлю, вы меж тем позаботитесь о вине, и мы с вами проведем замечательный вечерок. Один что-нибудь расскажет, потом другой…

– Но я-то думал тогда не о миногах, а о девушке, – перебил Бехайм. – О хорошенькой девчонке, и, на счастье, встретил такую, которая очень мне приглянулась. Но я потерял ее из виду и не нашел, однако ж, сдается мне, она не раз проходила мимо ваших дверей, и если я ее опишу, вы, верно, скажете, кто она.

– Что ж, попробуйте! – подбодрил его свечник. – Только покороче, не то на рынке всех миног расхватают. На сей-то раз я вам угожу, потому что всех девиц в этом квартале знаю наперечет еще с тех времен, когда собирался взять себе жену. Хотите – верьте, хотите – нет, они тогда стаями вокруг меня вились, ровно дрозды вокруг спелого винограда.

– И давно ли вы собирались жениться? – спросил Иоахим Бехайм.

– Тому уж несколько лет, – вздохнул свечник. – Точнее… н-да, лет двенадцать-пятнадцать будет. Вы правы: смерть и время – первейшие разрушители, и, отведавши уксусу, никак не скажешь, что он некогда был вином.

– Девушка, которую я встретил на этой улице, была юная и прехорошенькая, – сообщил Бехайм. – Высокая, но хрупкого телосложения. А носик… – он умолк и задумался, толком не зная, что сказать об этом носике, потом продолжил: – очень шел к ее личику. И она вовсе не гордячка. Увидев меня, улыбнулась и обронила платочек, вот этот, из доброго «боккаччино», чтобы я его ей вернул.

– Фу! – воскликнул свечник. – Экая негодница, знаки мужчинам подает! Не много вам чести будет от этой особы.

– А ну, поосторожнее! – возмутился немец. – Как вы смеете говорить о ней в таком тоне? И вообще, при чем тут честь? Я с нею развлечься хочу, и только. Какая еще честь?! Гром и молния, коли суп хорош, любая тарелка сойдет!

– Конечно, конечно! – торопливо согласился свечник, не желая остаться без миног. – Мое дело сторона. Поступайте с нею как вам угодно.

– До этого еще далеко, – посетовал Бехайм. – Надо вам сказать, я и видел-то ее всего один раз.

– Ничего, увидите, как пить дать увидите, не раз и не два, – посулил свечник. – Вы только пройдитесь мимо ее дома, а уж она будет стоять у окошка и тянуть шею, провожая вас взглядом. Или, зная, что вы пройдете мимо, сядет подле дома на лавочке, разряженная в пух и прах, как Пресвятая Дева перед Вознесением.

– В том-то и штука – я не знаю, где ее дом, не знаю, где ее искать.

– Где ее искать? – загорячился свечник. – Да повсюду, и на этой улице, и на той, в церквах, на рынках, возле балаганов – мест для поисков предостаточно, Милан – город большой.

– А кстати, – сказал Бехайм, – пожалуй, есть один путь, который приведет меня к ней.

– Сотня путей, – вставил свечник, словно от такого обилия путей Бехайму еще больше пользы.

– Она как будто бы знакома с одним человеком, – продолжал Бехайм, – которого я могу описать вам очень подробно, потому что хорошо его рассмотрел. Высокий, худой, с впалыми щеками и орлиным носом, уже в летах, носит серые козловые штаны и старый затасканный плащ с узенькой бархатной оторочкой, иногда он поет вон там, на рынке.

– Поет на рынке? – вскричал свечник. – А в подпитии не пляшет ли гальярду?[15]15
  Гальярда – стремительный и страстный ломбардский танец.


[Закрыть] Тогда мне понятно, кого вы имеете в виду. Да, этого человека я знаю. Он вроде как поэт, декламирует стихи собственного сочинения и со словами ловко управляется, ровно ткач с челноком. Он не из наших, говорят, не то из-под Аосты, не то еще откуда, однако ж гальярду пляшет не хуже коренного ломбардца. Как его имя или как он сам себя называет, я не ведаю, но вечерами его всегда можно найти в «Барашке», он сидит там с живописцами, музыкантами, пашквилянтами и мастерами-камнерезами из собора, на всю округу шумят.

– Чрезвычайно вам обязан, – сказал Бехайм, – я как раз ищу нынче вечером веселой компании.

– Будет у вас компания, – заверил свечник, – и самая что ни на есть лучшая. Ступайте сейчас за миногами. Я же пока разведу огонь… да, и позаботьтесь о вине, а баранинка у меня найдется. Вы меня еще не знаете. Коли войду в раж, так вы целый вечер будете со смеху помирать над моими проделками. Хотите послушать, как я однажды оставил потаскушку без заработка?

Немец потер правой ладонью левое плечо, так он делал всегда, когда что-то было ему не ко времени и не по вкусу.

– В другой раз, – наконец решил он. – Прошу прощения, но сегодня я никак не могу. В самом деле, я весьма вам обязан. Скажите только, где найти этот трактир, «Барашек»?

– Об этом не меня надо спрашивать, – обиженно сказал свечник. – Я не из тех, кто транжирит денежки по трактирам. Но раз уж вы предпочитаете этакое общество моему, ладно, Господь с вами, идите на Соборную площадь, погуляйте там маленько, а как услышите в окрестностях адский шум, аккурат туда и ступайте. Я, понятно, готов услужить вам, чужому в этом городе, любыми сведениями, но что до трактиров, тут я не помощник.