Текст книги "Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток"

Глава 5
Борьба за вертикаль

Тот, кто отдает свою свободу за безопасность, не получает ни того ни другого.

Томас Джефферсон

Вертикаль власти шла на Дальний Восток неторопливо, с оглядкой. Ведь согласно мифологии регион был пуст, беден и заполнен китайцами. Да и региональные бароны были не особенно заинтересованы в построении оной вертикали. Основные региональные акторы и в политике, и в бизнесе тоже прекрасно обходились без всевидящего ока государства. Фактически существовавший режим порто-франко позволял им жить и развиваться, не забывая и об основной массе населения. Города региона медленно, но обустраивались. Лишний, навязанный извне промышленный потенциал Дальнего Востока благополучно разорялся, а на площадях разорившихся заводов-гигантов обустраивались более благополучные и более укорененные в местной структуре предприятия. Но не только хозяйство постепенно отходило от шока. Развивалась культура. Разнообразнее становились социальные связи.

Показательно, что перед самым началом непростого процесса построения вертикали власти на отдаленной территории отток населения почти прекращается. Как, впрочем, и в связи с западной частью страны. По опросам рубежа веков менее 5 % населения региона посещало столицу собственного государства.

Зато столицы сопредельных стран, курортные и промышленные центры осваивались весьма активно. Зачем тратить лишние деньги на отдых в Краснодарском крае, если отдых в Таиланде или в Южном Китае лучше и дешевле? Есть ли необходимость заказывать продукцию «отечественному производителю», а потом мучиться с возвратами и судами, если быстрее, качественнее и за меньшие деньги ваш заказ выполнят в Шанхае?

Словом, регион вплоть до середины «нулевых» годов продолжал жить своей неспешной региональной жизнью, не особенно интересуясь событиями за его пределами.

Пожалуй, первой видимой ласточкой будущей вертикализации стало появление в регионе нового человека – полпреда. В тот момент это воспринималось не столько как угроза региональному благополучию и устоявшейся системе практик, сколько как некоторая странность. Вопрос «А что вы, собственно говоря, собираетесь делать на дальнем Востоке» был, пожалуй, самым частым вопросом журналистов. В самом деле, особых функций у «генерала над губернаторами» не было. Общество прекрасно обходилось без него.

Впрочем, Константин Пуликовский, занявший эту должность, был скорее медийным персонажем, нежели властным. Он охотно давал интервью, проводил пресс-конференции. В остальном же жизнь в регионе шла своим чередом. Даже отмена выборности губернаторов на первых порах не особенно сказалась на Дальнем Востоке. И в самом деле, зачем нам выбирать, если он, губернатор, уже есть?

Да и последующие представители президента существовали вполне автономно от региона. Стремление Камиля Исхакова – второго полномочного представителя на Дальнем Востоке – стать более активным и более местным, чем сами дальневосточники, было встречено с пониманием в регионе, но не встретило понимания в центре.

Попытки урезать экономическую власть губернаторов на этом этапе достаточно жестко блокировались. Ведь эта власть и была условием, обеспечивающим существование фактического порто-франко. Собственно, защита регионального бизнеса от посягательств извне и была основной функцией губернатора.

Да и силовики из местных «все понимали», а потому именно местные структуры пользовались несомненной преференцией в сравнении с пришлыми «москвичами».

Но подобное достаточно эффективное противодействие «пустого и бедного» региона, который пришли спасать федеральные власти, вызывало не только удивление у последних. Противодействие было осмыслено как разгул коррупции. Ведь «гóлоса» у дальневосточников не было. Образ тотально коррумпированного региона постепенно вытесняет первоначальный образ региона бедного, жертвы «ползучей экспансии». На борьбу с коррупцией выдвигается бывший замминистра внутренних дел Олег Сафонов. Борьба с коррупцией начинает обретать остроту. Специфика развернувшейся на Дальнем Востоке войны между государством и региональными сетями заключалась в том, что она велась в рамках самих государственных структур.

Как правило, высшее начальство, состоявшее из федеральных назначенцев, зависевших «от Москвы», стремилось положить конец «самоуправству на местах», в то время как представители среднего и нижнего звена тех же ведомств, будучи жителями Дальнего Востока, отстаивали «справедливость», обвиняя пришлых силовиков в «превышении должностных полномочий». Но главным инструментом и той и другой стороны служила борьба с коррупцией. Показательна ситуация, когда наиболее ярый борец с коррупцией на дальневосточной таможне Э. Бахшецян оказался на скамье подсудимых по обвинению в коррупции, причем сам считал себя жертвой таковой. «Антикоррупционная» война, охватившая регион, породила странную ситуацию. Одновременно действовали и прежние «правила игры», и «новые» законодательные нормы.

Власти различного уровня и функции в хозяйственной системе (с ориентацией на местные или на «федеральные» формы деятельности) вели ожесточенные бои, бросив бизнес на произвол судьбы. В результате хозяйственная активность в регионе резко пошла на убыль. Попытки «защитить» его с помощью давно опробованных протекционистских мер каждый раз давали обратный эффект.

Так, само обсуждение закона, запрещавшего вывоз необработанного леса, хотя закон этот так и не был введен, привело к переориентации традиционных потребителей дальневосточного «кругляка» (Республики Корея и Китая) на канадский лес. Новые правила вылова рыбы и выделения соответствующих квот в 2007 году поставили «на прикол» в самый разгар путины бóльшую часть рыболовного флота. С ужесточением контроля над соблюдением миграционного законодательства на грани срыва оказались не только проекты, связанные с жилищным строительством, но и возведение многих значимых для центра промышленных объектов. А такая тривиальная протекционистская мера, как повышение пошлин на ввоз иномарок, обернулась печально известной «праворульной эпопеей» 2007–2008 годов.

Эта эпопея, практически не нашедшая отражения в СМИ, была первым массовым выступлением населения против вертикализации всей страны и прежде всего Дальнего Востока. Ведь введение заградительных пошлин не только ударило по одному из важных элементов региональной идентичности – хорошим и дешевым японским и корейским автомобилям, которые даже с десятилетним пробегом были много лучше новеньких «лад» и «жигулей».

Они разрушили бизнес, где прямо или косвенно были задействованы сотни тысяч жителей региона. В результате после серии мирных акций (езда по городам сигналящих машин, одиночные пикеты), так и не вызвавших хоть какую-то реакцию властей, население Владивостока, более всего связанное с автобизнесом, вышло на улицы. Не было лидеров, не было лозунгов и речей. Шли люди, потерявшие работу, еще вчера вполне успешные. Местная милиция исчезла, как по волшебству.

На второй день выступлений прибыли борта с подмосковным ОМОНом. Активисты, собравшиеся на площади во Владивостоке, были… далее по привычному уже сценарию. Пока приморцы, не привыкшие к подобному отношению, обсуждали акты возмездия, ОМОН отбыл в неизвестном направлении. Интересно, что тогда столичные интеллектуалы не усмотрели в событиях хоть что-нибудь достойное обсуждения и поддержки. Понятно, что и митинги 2011–2012 годов для большей части жителей Дальнего Востока остались «московским событием». Собственно, именно это, видимо, и определяет в России «долголетие» любой власти. Регионы, очень разные, «загораются» не одновременно, не особенно понятны друг другу. Значит, по очереди их можно и задушить.

Но, в отличие от интеллектуалов, власть в тот момент отреагировала предельно оперативно.

В тот же миг, по случайному стечению обстоятельств, на регион обрушивается золотой дождь. Резко, почти в десять раз возрастают федеральные трансферты в регион. Возникают многочисленные проекты, финансируемые из федерального бюджета. Строительство газопровода из Хабаровска во Владивосток, строительство нефтепровода ВСТО, расширение железнодорожной сети, масштабная реконструкция Владивостока «под саммит АТЭС». Пришлого О. Сафонова сменяет местный В. Ишаев. Кажется, мир и дружба восторжествовали, а мольбы и протесты дальневосточников были услышаны федеральным центром. Но, увы, это только кажется.

Закат порто-франко становится непреложным фактом. В этих условиях региональный бизнес стремительно сокращается. То, что способно выжить (золото, редкоземельные металлы, нефтеперерабатывающие заводы и т. д.), меняет хозяев. Бывшим деятелям регионального бизнеса предлагается замена в виде участия в федеральных проектах. Внешне все выглядит очень вкусно. Скажем, в довертикальную эпоху строили дальневосточники газопровод под сахалинский газ до Комсомольска-на-Амуре, а от него – до Хабаровска. В вертикальный период газопровод продляют до Владивостока. На строительство этого участка, в два раза большего, чем участок Комсомольск – Хабаровск, предполагается затратить денег… в двадцать раз (!) больше. Примерно то же соотношение и в иных федеральных проектах. Словом, есть где разгуляться предприимчивым людям.

Но на самом деле все не так просто. Желающих оказаться причастными к дележу средств оказалось довольно много. Только часть регионального бизнеса была допущена к пиршественному столу. Остальным досталась лишь должность в той или иной государственной структуре. Да и сама связь этой элиты и региона стала существенно слабее. Прежде руководитель бизнеса, связанного с регионом, вынужден был жить здесь. В противном случае он лишался тех конкурентных преимуществ, которые давал регион. Ушельцы достаточно быстро теряли региональные активы. А раз так, им вольно или невольно приходилось инвестировать в регион, в строительство, образование, здравоохранение, культуру. Ведь жить хочется удобно. В новой ситуации необходимости проживания в регионе нет. Напротив, чем ты ближе к началу золотого ручья, тем больше шансов отвести от него ручеек в свою пользу.

В этой ситуации инвестировать в регион, в инфраструктуру, в социальные проекты просто глупо. Заменой этих инвестиций стали нефтедоллары активной социальной политики государства. Однако и здесь замена вышла неполной. Ведь в «длинные девяностые» люди входили в достаточно плотные социальные сети, возникающие вокруг местных видов бизнеса, политики или чего-то иного, но вполне экономически и социально осмысленного. Коллеги из приморского института истории и этнографии ввели даже термин «социальный бизнес». Речь шла о «фирмах», вполне многочисленных в малых городах региона, да и не только, смысл которых не в получении прибыли, а в сохранении и развитии социальной сети, социальной ткани, позволяющей снижать издержки, компенсировать рисковые обстоятельства.

В рамках сетей было возможно существенно снизить транзакционные издержки, издержки координации. Сеть, община позволяла людям выживать, создавала условия для взаимоподдержки. Даже если совокупная деятельность общины (сети) давала меньше денег, ч ем последующая «социальная политика», деньги эти шли на то, что было нужно данной общине. Соответственно, и расходы оказывались ниже.

В результате массированного вторжения государства в экономику региона сети деградируют. Возрастают издержки, которые уже некому компенсировать.

Здесь показательна ситуация в одном из малых городов региона Амурска, где, несмотря на появление сотен новых рабочих мест, строительство жилья, благоустройство города, уже несколько лет не прекращаются уличные выступления, «письма к Путину», требования отставки всех и вся. Да и объективная ситуация меняется не в пользу дальневосточников. Растут тарифы на свет, тепло и ЖКХ, уже сегодня опережая общероссийские показатели, превращая крупнейшие города региона в победителей конкурсов на «самый дорогой город» в стране.

Гибель регионального бизнеса дает толчок новой волне миграции из региона, приближающейся по активности к началу 1990-х годов. Правда, есть и разница. В первые годы 1990-х из региона бежали в основном «на запад», в европейскую часть России. Уезжали к родственникам и знакомым, уезжали в поисках лучшей жизни в столицы и в «теплые регионы». Лишь минимальное количество людей предпочитало заграничные турне в один конец. По большей части это были турне на историческую родину. На рубеже «десятых» направление «на запад» сохраняется, но утрачивает абсолютное доминирование.

Все более активным становится дрейф в другую сторону – на юг и восток. Сеул и Бангкок, Сингапур и Шанхай все активнее обживаются дальневосточниками. В Макао открываются «русские казино», а в Гонконге выходят русские газеты. Уезжают самые молодые, активные, уезжают бизнесмены. Несколько иную географию демонстрируют пожилые представители «бюджетного сословия». Крайне высокие цены на жилье позволяют им использовать свою квартиру в качестве капитала, получать с нее ренту. Все активнее пенсионеры Благовещенска сдают квартиры в городе и перебираются в китайский город Хейхе на другом берегу Амура. Денег хватает не только на то, чтобы снять вполне комфортное жилье в Китае, но и на безбедную жизнь. Жизнь в китайском курортном городке Хуньчуне предпочитают приморские пенсионеры. Даже гораздо более далекие Пхукет и Самуи в Таиланде оказываются намного более привлекательными, чем жизнь «дома». Такая стратегия из вполне маргинального и экзотического способа действий в первой половине «нулевых» годов к настоящему времени становится все более массовой.

И все же предпочтение отдается понятному и близкому северному Китаю. Причин здесь множество. Это и «освоение» сопредельного региона в первые годы челночного движения. С тех самых пор бóльшая часть вывесок в северных городах Поднебесной дублируется на русском языке. Пару десятков русских слов знает практически каждый житель северных провинций, как и пару десятков китайских слов знает едва ли не половина дальневосточников. Не много. Но объясниться можно. Это и мощнейший русский субстрат в культуре северного Китая.

Здесь не только КВЖД и Харбин, но и десятки тысяч дальневосточных крестьян, ушедших через границу после появления в регионе красных войск. В отличие от русского Харбина, рассеянного по белу свету, русские деревни сохранились гораздо дольше. Некоторые существуют до сих пор. И хотя их жители фенотипически скорее китайцы, но самосознание у них вполне русское и православное. Не случайно именно русский Китай стал брендом, который раскручивают туристические фирмы северных провинций КНР. Здесь выстраивают русские деревни, открывают музеи русской истории и культуры. В результате Китай, да и весь огромный массив юго-востока, оказывается для дальневосточника гораздо более понятным, чем далекая и не вполне понятная «западная Московия».

Существенна и разница в направлениях инвестиций, идущих в регион из Китая и из «Москвы». Федеральные проекты, по крайней мере те из них, которые реализовывались в «нулевые», были опять связаны с индустриальным развитием Дальнего Востока. Эксгумировались оборонные заводы, строятся и строились верфи и т. д. Но проблема в том, что в условиях высоких энергетических тарифов, процентов по кредитам, в три-четыре раза превышающим процентные ставки в КНР и Корее, в условиях достаточно высоких таможенных пошлин, налогов и транспортных издержек все эти предприятия могут существовать только при двух условиях. При постоянных государственных вливаниях в виде «госзаказа» или каком-то ином, и при наличии дешевой рабочей силы.

Собственно, так и осуществлялась индустриализация Дальнего Востока в 1930-1960-е годы. Огромные государственные вложения и почти бесплатная рабочая сила заключенных и чуть дороже – переселенцев «по комсомольской путевке». Сегодня, как и тогда, необходимых людских ресурсов на Дальнем Востоке просто нет. Но проблема в том, что и в других субъектах РФ избытка трудовых ресурсов не наблюдается. Дешевую рабочую силу под федеральные проекты все активнее везут из стран СНГ. В результате возникают производства, не особенно нужные региону, на которых работают люди, имеющие к нему более чем косвенное отношение.

В отличие от федеральных проектов, помпезных и затратных, китайские инвестиции куда менее эффектны: сельское хозяйство и транспорт, лес и горнорудные предприятия. Но это те отрасли, которые вполне соответствуют местным условиям, не требуют больших вложений и оказываются вполне рентабельными. По существу, ушедший в глухую «тень» дальневосточный бизнес полностью ориентирован на китайский рынок и китайских партнеров. Разработка «черных», то есть невыделенных делян в северных районах и вывоз их через речные и отчасти морские порты. Перегрузка рыбы в море с отечественного корабля на корабль зарубежного партнера. «Икорный» бизнес на Сахалине и в устье Амура. Эти и некоторые другие формы, вытесненные из легального пространства, продолжают существовать в маргинальных зонах.

Но до самого недавнего времени все же тон задавали федеральные проекты. Миллиарды и миллиарды текли в регион, «усыхая» по дороге. Тем не менее и на региональные столы сыпались вполне жирные «крошки». Все не связанное с этими проектами либо оттеснялось на периферию, уходило в тень, либо просто изгонялось из региона. Это предопределило и специфику трансформации региональной власти.

«Региональные бароны» 1990-х годов были классическими образцами «стационарного бандита» М. Олсона, защищающего свои территории, исполняющего условия социального контракта между ним, бизнесом и населением. Губернатор – «хозяин», от рачительности которого зависит процветание подведомственного хозяйственного организма. В то же время он верховный разрешитель и переговорщик для всех региональных акторов. В его обязанности входило не только разрешение, не только организация взаимодействия с внешним окружением, но и согласование групп интересов внутрирегиональных акторов. Именно в таком виде он был нужен региональной экономике 1990-х годов, на свой страх и риск адаптирующейся в новой и агрессивной среде.

В новых условиях губернатор-«хозяин» оказывался лишним. То есть он может попытаться им быть, но условия у него для этого самые неблагоприятные. Промышленность и инвестиции существуют помимо него. Экономические субъекты с высоким уровнем вертикальной интеграции самостоятельно, минуя губернатора, «решают проблемы» в столичных властных коридорах. Возможность контролировать местный бизнес тоже невелика. Более или менее крупный бизнес в регионах или сходит со сцены, или переходит под крыло государственных монополий.

Малый бизнес уходит в «тень». По сути, губернатор оказывается руководителем… собственного аппарата, в минимальной степени воздействующий на региональную ситуацию. Он распределяет по статьям деньги, выделенные из федерального бюджета. Конечно, какие-то теневые возможности у губернатора остаются. Однако они не идут ни в какое сравнение с могуществом «регионального барона». Практически это две разные должности в двух разных политических системах со случайно совпавшим названием.

Собственно, другой он был и не особенно нужен, во всяком случае с точки зрения федеральной власти. Приказчик, распределитель федеральных денег вполне подойдет на фоне изобилия. Иной губернатор опасен. Неявные признаки неблагополучия, небольшие несостыковки статистики можно и не заметить. Зато проекты реализуются и отчетность просто замечательная. То, что эта отчетность не имеет отношения к реальности Дальнего Востока, заметно не сразу. Да и надо ли замечать, что, скажем, потрясающие экономические показатели Хабаровского края связаны с прохождением по его территории трубы «Газпрома». А прекращение этого важного для края процесса ввергает край в крайне непростую ситуацию. Зачем видеть похожую ситуацию в Приморье? Лучше снимать на телефон мосты через бухту Золотой Рог. Зачем? Все же хорошо.

Но по мере того как золотой дождь, опрокинувшийся на регион, иссякал, проблемы становились все более явственными, все более острыми. Они требовали разрешения. Проблемы политические – безвластие в большей части региональных субъектов федерации, где губернатор ощущает себя вполне хозяином в своем кабинете, изредка в здании администрации, падение доверия к власти со стороны населения. При интервьюировании предпринимателей в 2012 году в Приморье выдвигалось одно желание – быть подальше от власти, избежать всех даримых ею благодеяний. Подобное желание проявляется и при беседе с другими группами населения.

Не менее остро стоят проблемы экономические, сокращение реальных доходов населения, нарастание дефицита региональных бюджетов, затыкание «дыр» с помощью банковских заимствований, скрытая безработица, до сих пор живущие в пунктах врéменного размещения жертвы наводнения и т. п. Все острее понимание неблагополучия, вызывающего естественную реакцию дальневосточников, – отъезд, подстегиваемый катастрофическим наводнением, последствия которого до сих пор переживаются Дальним Востоком. Но решать их оказывалось некому. Государство их не видело, а региональная власть постепенно теряла все мыслимые рычаги воздействия на ситуацию.