Текст книги "Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток"

Но проблема в том, что для подавляющего большинства жителей региона, в том числе и представителей местного «говорящего класса», оборонные заводы, индустриальные гиганты и военные части регион и составляли. Ведь Дальний Восток – это форпост России. Все остальное более или менее факультативно. Соответственно, закат «оборонки» воспринимается как закат региона par excellence.

Он вызывает к жизни следующий миф: регион захвачен китайцами, ему со всех сторон угрожают враги. «Если на всем российском Дальнем Востоке проживает 7,4 миллиона человек, то в северо-восточных провинциях КНР – 102,4 миллиона. При этом плотность населения в первом случае составляет всего 1,2 человека на 1 кв. км, во втором – 124,4 человека»[72]72
  Мотрич Е. Л. Население Дальнего Востока и стран СВА: современное состояние и перспективы развития // Перспективы Дальневосточного региона: население, миграция, рынки труда. М., 1999. С. 14–21.


[Закрыть].

Враги буквально нависают над границами региона, готовые прорваться в него, тайно проникают в бреши, подрывают основы. Словом, все плохо.

Казалось бы, вся история региона свидетельствует в пользу этого представления. Албазинская битва и Нерчинский мирный договор, по которому Россия теряет Приамурье. Новое присоединение по Айгуньскому и Пекинскому договору. Авантюра с Ляодунским полуостровом и Русско-японская война, японская интервенция, вызвавшая народное восстание и создание ДВР. И ближе. Стычки на КВЖД, два больших сражения с японской армией в Китае в конце 1930-х, разгром Квантунской армии во Второй мировой. Да и позже постоянные столкновения с Китаем на границе.

Все правильно. Форпост. Только периоды обострения и войн достаточно часто сменялись вполне дружелюбными отношениями с соседями. Правда, в силу логики мифа эти периоды как-то отходили в тень. Они не сказывались на самосознании гарнизона осажденной крепости, в которую на протяжении минувшего столетия превращался регион.

Все хорошее, в рамках этого мифа, шло с «запада», европейской части страны. Вот на востоке мрак и невежество, коварные японцы и хитрые китайцы. Словом, нам туда не надо. До самых последних десятилетий ХХ века не замечать несоответствие мифа и реальности было не очень трудно. Лидерство запада было несомненным. Да и железный занавес работал как часы. Да. Есть Япония и японцы с их техникой, но в целом восток – дело тонкое и не особенно нужное. Под миф подстраиваются и описания положения дел «по другую сторону Амура».

Численность населения Дальнего Востока, как правило, сопоставляют с населением провинций, граничащих с Забайкальем и Прибайкальем (при этом забывая «приплюсовать» их население). Если же ограничиться территориями, непосредственно прилегающими к дальневосточным, «давление» окажется гораздо менее впечатляющим: пятимиллионному населению российского приграничья противостоит 70-75-миллионное китайское население. Перепад, безусловно, весьма значительный, но он мало чем отличается от перепада между северными районами США и южными районами Канады, а едва ли кому-то придет в голову вести речь об «американской угрозе» по отношению к Канаде. И вообще, не вполне понятно, почему соотношение населения в приграничных районах осознается как угроза.

Ситуация в восприятии жителей стала меняться во второй половине 1990-х годов, причем меняться стремительно. Государству, которое, старательно распадаясь, неслось к демократии, было не до Дальнего Востока. Там делили «советский трофей», сражались за власть. Вот дальневосточным территориям приходится не сладко. Тот самый «советский трофей» стремительно разоряется. Пожалуй, вошедшее в холдинг «Сухой» авиационное предприятие Комсомольска-на-Амуре – последнее уцелевшее из некогда многочисленной оборонки. Люди лишаются работы. Те, кто может, уезжают. Но могут далеко не все. Инфляция добивает дальневосточные сбережения.

Спасает сопредельный Китай. Челночное движение первой половины 1990-х годов стало поистине всенародным бизнесом. Едут преподаватели и комсомольские работники, едут рабочие и ученые. Как в незабвенном фильме «Джентльмены удачи»: все бегут. В обмен в КНР поставляется продукция «невидимок»: лес, рыба, украденная и приватизированная сельскохозяйственная техника. Юг Дальнего Востока и Север Китая превращаются в гигантскую барахолку, где все торгуют всем. С нее и кормится регион.

Но отвлечемся от массированного вторжения частного предпринимательства. О нем мы еще успеем поговорить. Обратимся к сознанию людей, которые десятилетиями жили, зная, что они «защищают Дальний Восток и Россию». В городах появляются китайцы, от которых нужно защищать. Они прямо так и ходят по улицам. Берут и ходят. И не один-два в сопровождении гида из органов, а сами по себе. Они поступают в наши вузы, торгуют на наших рынках. Они ЗАПОЛНИЛИ ВСЕ!

В 1990-е годы и появляется устойчивое мнение, что миллионы китайцев практически заселили Дальний Восток. Несовпадение этого варианта «желтой угрозы» (ползучей экспансии, давления на границы или как-то еще) с данными официальных структур (от 30 до 40 тысяч граждан КНР на территории региона) легко объясняется тем, что они «нелегалы». Они «подпольно» (видимо, с помощью подкопа) проникли на нашу территорию, где так же подпольно (видимо, в том же подкопе) живут. Надо понимать, что «нелегал» в понимании МВД – это человек, нарушивший какое-либо правило пребывания в стране. Но население мыслило иначе: они незаконно пересекли границу, они нарушители, шпионы. А власти ничего не делают! Их много! Словом, все не просто плохо, но очень плохо.

Об этом в первой половине 1990-х годов кричат местные газеты. С этим сражаются политические лидеры. Ситуация тех лет чем-то напоминала сегодняшнюю столичную истерию по поводу мигрантов. С легкой руки Л. Л. Рыбаковского и В. Г. Гельбраса[73]73
  Концепция миграционной политии в южных районах Дальнего Востока / Институт социально-политических исследований РАН. М., 1999; Гельбрас В. Г. Экономика Китайской Народной Республики. Важнейшие этапы развития, 1949–2007. Курс лекций. М., 2007.


[Закрыть] этот посыл приобрел статус несомненного знания.

Правда, произошло это как раз тогда, когда «на местах» отношение к Китаю и китайцам начинает меняться. К причинам этих изменений мы еще вернемся. Местные жители начинают осваивать китайские курорты, местные архитекторы все чаще приглашаются для работы в китайские проекты, местные педагоги едут в японские, китайские, корейские, а позже и во вьетнамские университеты, привозя восторженные отзывы о компьютерных классах и мотивации к учебе студентов. И здесь мифология социума начинает играть иную, охранительную роль. Из образа региона, некогда отражавшего страхи и надежды дальневосточников и частично сохранившего эту функцию, он превращается в образ региона «для внешнего применения», «для Москвы».

Для внешнего применения формируется образ пустой и бедной территории (заводы же на самом деле разорились), откуда бежит население (и правда, бежит), которой угрожают китайцы (давление на границы, тихая экспансия и т. д. – становятся почти научными терминами). В результате такого образа («кому они нужны, убогие»; «пусть сами разбираются») регион получил почти десятилетие автономного развития. Но что же такое Дальний Восток за пределами семиотической маски, созданной мифами? Об этом мы и попробуем порассуждать далее.

В предшествующей части мы говорили о том, что в периоды прилива государственной заботы в регион в массовом порядке прибывали люди, чаще не по своей воле, деньги, ресурсы. Прибывали они не просто «осваивать регион». Шли они за вполне конкретным благом. Именно за него отчитывался глава Восточной Сибири и, позже, Приамурского генерал-губернаторства[74]74
  Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти XIX – начала XX века. Омск, 2004.


[Закрыть].

Именно на тех, кто был связан с господствующим видом деятельности (пушнина, серебро, золото и т. д.) распространялась государственная забота. Иные категории просто исчезали из отчетов. Так, для тех крестьян, которые «пахали государеву пашню» в XVIII столетии, предполагалось выделение сельскохозяйственных орудий и семенного фонда[75]75
  Машанова Л. В. Хозяйственное освоение Забайкалья в конце XVII – начале XVIII вв. М., 1972.


[Закрыть]. Существенные льготы распространялись на приоритетные направления горнорудного дела, иных направлений промышленности[76]76
  Агапова Т. Н. Нерчинская горная промышленность в период кризиса феодальной системы. Владивосток, 1968.


[Закрыть]. Им «выделяли» приписных крестьян и каторжан, позволяли по льготным тарифам завозить рабочую силу из западных регионов и т. д.

Собственно, в советский период эти практики не особенно изменились. Место каторжан заняли жильцы ГУЛАГа. Место крепостных – рабочие заводов с пропиской, жильем и «дальневосточными надбавками». То же и с государственной заботой. Новые предприятия получали особый статус («Всероссийская стройка», «Комсомольско-молодежная стройка») и особое же («московское») снабжение. Остальной части населения оставалось лишь с завистью смотреть на обладателей заветного статуса.

Когда же государство испытывало те или иные затруднения, финансы и ресурсные потоки прекращались, а само население стремительно убывало. Собственно, население «убывало» и в периоды «приливов». Но государство вводило особые практики (каторга, приписанные крепостные при заводах, «штрафованные нижние чины» и т. д.), которые закрепляли население на местах. Оно же организовывало входящие потоки людей (трудовых ресурсов) в регион.

Формы различались в зависимости от исторического периода. Это мог быть льготный проезд для рабочих, подписавших контракт на строительство КВЖД или на работу старателем на рубеже XIX и XX веков. Это могли быть «комсомольские путевки» или государственное распределение после окончания учебного заведения в иной период. Суть оставалась прежней: предприятие, в котором заинтересовано государство, с избытком обеспечивалось трудовыми ресурсами.

Но, как только входящие потоки прекращались, «нужные и важные» предприятия разорялись, поскольку изначально строились с ориентацией на щедрые финансовые и трудовые вливания, изначально были нерентабельными. Так, сереброплавильному заводу в Забайкалье в конце XVIII столетия для «правильной постановки работ» было выделено из казны 25 тысяч рублей. Серебра же произведено менее чем на 26 тысяч[77]77
  Кабузан В. М. Дальневосточный край в XVII – начале ХХ века (1640–1917). М., 1985.


[Закрыть].

Подобная рентабельность характерна и для иных государственных учреждений. Они могли существовать только в особых условиях. Работники разорившихся заводов массово покидали регион.

Они там действительно были лишними. Лишь небольшая часть из них оставалась, включаясь в невидимые государством, зато естественные для Дальнего Востока виды деятельности: сельское хозяйство, охоту, рыболовство, старательство, ярмарочную и приграничную торговлю с Китаем и монгольскими племенами и т. д.

Но не успевала эта структура сложиться и оформиться, как на Дальний Восток обрушивался очередной шквал государственной заботы. При этом исчезновение государственного интереса приводило к тому, что в губернаторских отчетах (а это и был основной источник формирования образа региона) Дальний Восток представлялся пустым[78]78
  Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти XIX – начала XX века.


[Закрыть].

Там не то что чего-то не хватает. Там ничего нет. Даже научные описания этих краев грешат тем же. Ведь в массе своей это ссыльные, студенты столичных вузов. Да и держали ссыльных отнюдь не в лучших местах региона. Потому и предстает в их писаниях регион бедным, страшным и пустым.

С пустотой бессмысленно договариваться. Пустоту нужно осваивать. Для этого и прибывало новое начальство с новой программой развития региона (или с государевым наказом), с новыми трудовыми ресурсами и финансами. Массированный десант на территорию, где только начинает складываться какая-то устойчивая общность, неизбежно разрушает ее. Тем более что вплоть до самого последнего времени приезжих оказывалось больше, чем местных.

Постоянное чередование приливных и отливных тактов не позволяло сформироваться сколько-нибудь устойчивой общности, сколько-нибудь укорененной местной культуре. Напротив, всякое «местное» старательно изгонялось. Причина проста: на Дальний Восток ехали очень разные люди из очень разных регионов и разных сословий. Да и ехали за разным. Притом что местное население составляло меньшинство, единственным общим языком для приезжавшего (привозимого, этапируемого) населения оказывался официальный язык. А нормами коммуникации – официальные нормы. Не случайно лингвисты, да и просто внешние наблюдатели отмечали стирание (отсутствие) каких-либо диалектных норм у жителей Дальнего Востока. Официальный язык («язык межгруппового общения») уничтожает групповые варианты русского языка.

Однако каждый «прилив» в освоении региона оставлял здесь следы, порождал новые виды деятельности и новые социальные группы, вытесняемые очередным приливом в «невидимость», сливающиеся с региональным ландшафтом. В период «отлива», связанного с кризисом пушного промысла и добычи «морского зуба», исчезали целые города. Население региона откатывалось к укрепленным острогам Нерчинску и Якутску.

Позже оно сохраняется на месте. Сокращается, но остается. Уезжают не все. Начинается непростой процесс адаптации русского населения к местным условиям. Возникают смешанные семьи с якутскими, бурятскими корнями. Причем не только с русским базовым элементом, но и с польским, украинским и даже еврейским (субэтнос «баргузинские евреи»[79]79
  Кальмина Л. В., Курас Л. В. Еврейская община в Западном Забайкалье (60-е годы XIX века – февраль 1917 года). Улан-Удэ, 1999.


[Закрыть]). Увеличение числа местных, постепенно осознающих себя автохтонами, меняет и характер взаимодействия с новыми миграционными потоками.

Оставаясь на уровне первичных солидарностей (семейных и соседских социальных сетей), не имея публичных форм презентации, они в целом были намного лучше приспособлены к местным условиям, чем пришельцы со всеми их пришлыми финансовыми и людскими ресурсами. Они знали, когда и что нужно сеять, что можно и что нельзя употреблять в пищу из дикоросов, когда ход рыбы в Амуре, как эту рыбу готовить и хранить и многое другое. Что ценно в регионе, а что нет. Они умели выживать при минимуме средств. Постепенно именно местные начинают контролировать такие незаметные, но необходимые сферы деятельности, как извоз, поставка продовольствия в городки и остроги, приграничная торговля, мукомольная и винокуренная промышленность и даже строительство речных судов.

С этими невидимками уже необходимо считаться… нет, не начальству, планирующему очередное освоение региона, но вновь прибывшим. Просто чтобы лучше, комфортнее устроиться на новом месте. Поскольку в новых переселенцах тоже есть смысл. Если вместе с ними идут ресурсы, то местное население просто включает их в свои сети. Это технология на примере крупнейших торгово-промышленных предприятий Дальнего Востока конца XIX века достаточно полно описана Алиной Ивановой[80]80
  Иванова А. П. Архитектура торговых комплексов Дальнего Востока второй половины XIX – начала XX вв.: на примере фирм «Кунст и Альберс», «И. Я. Чурин и Ко». Хабаровск, 2006.


[Закрыть]. Этот принцип сохранялся на протяжении столетий. Уже в конце 1920-х годов население деревень и станиц Биробиджанского района (будущей ЕАО) требовало «дать им евреев»[81]81
  Бляхер Л. Е., Пегин Н. А. Биробиджан: между «потемкинской деревней» и nation-building // Полития. 2011. № 1. С. 117–134.


[Закрыть], поскольку с ними шли тракторы, дороги, деньги.

Эти невидимые солидарности, пронизывающие всю социальную ткань общества, обеспечивающие выживание людей в условиях постоянной инновационной деструкции, мы обозначили термином «проточная культура». Проточная культура противостоит избыточным инновациям, идущим извне. Она их гасит. Создает те сети, в которые входят представители разных «идейных направлений», делая их конфликт почти невозможным. Да и ненужным. Ведь сети, задающие солидарность, позволяли взаимодействовать самым разным группам, вне зависимости от их задач. Идейные, религиозные и прочие расхождения гасятся в рамках этих сетей, направленных на обеспечение выживания локального сообщества. Отсюда и крайне популярная региональная максима: Дальний Восток – территория согласия.

В рамках проточной культуры проходило постоянное перераспределение «бессмысленных» государственных ресурсов на осмысленные для региона нужды. Так, мастерские, которые по задумке власти должны были изготовлять металлические части кораблей для Камчатской экспедиции, благополучно и эффективно изготовляли сельскохозяйственные орудия и иные необходимые в хозяйстве вещи[82]82
  Комогорцев И. И. Из истории черной металлургии Восточной Сибири в XVII–XVIII вв. // Материалы по истории Сибири. Вып. 1. Новосибирск, 1962. С. 117–119.


[Закрыть]. Да и казаки, поселенные на границе для защиты территории от китайцев в XIX столетии, охотно нанимали этих самых китайцев для сельскохозяйственных работ. Показательно, что местное начальство было, как правило, в курсе этих «шалостей». Но, будучи «своим», смотрело на это вполне снисходительно.

В годы тотального гражданского противостояния, гражданской войны в России в Хабаровске в соседних домах мирно проживали «белогвардейский» союз писателей во главе с Вс. Ник. Ивановым и его большевистский аналог во главе с Мате Залка. Во Владивостоке мирно соседствовал совет рабочих депутатов и «Кабаре» Давида Бурлюка[83]83
  Иванов Вс. Ник. Крах белого Приморья. Харбин, 1922.


[Закрыть].

У проточной культуры нет внешних границ. Все внешнее, так или иначе, включается в тело социума через социальные сети, через систему обменов и взаимоподдержки. Внешнее воздействие протекало через регион, но не затрагивало его глубинных пластов. По существу, местные жители выступали в функции социальных брокеров, более или менее осознанно организуя и структурируя неформальные связи, обеспечивающие выживание. Включали в них вновь прибывшее население.

Официальный дискурс с его принципиальной близорукостью обеспечивал невидимость этих сетей и этих видов деятельности для официальных лиц. Особо зорким государевым людям «помогали» не увидеть то, что видеть не надо. Один из наиболее просвещенных и прогрессистски настроенных губернаторов Приамурья П. Ф. Унтербергер с возмущением писал[84]84
  Унтербергер П. Ф. Приамурский край в XIX веке. СПб., 1900. С. 174–220.


[Закрыть], что рассылаемых проверяющих владельцы рудников просто «берут на жалование». Золотопромышленники тоже предпочитали невидимость.

Поскольку то, что имелось в регионе, не находило места в отчетности, а то, за что чиновнику надлежало отчитываться, отсутствовало, документально регион представал «пустым» и в глазах центра. Однако смысл концепта здесь был иным. Возникал естественный метафорический перенос. Для имперских чиновников или сотрудников Госплана «пустота» региона была лишена смысловой и ценностной окраски. «Пустые земли» рассматривались только как пространство для освоения, чистая возможность, у которой не могло быть собственных интересов. Во всяком случае, «на бумаге» освоение региона каждый раз начиналось с нуля. То, что на месте современного Комсомольска-на-Амуре уже был поселок, никак не отражено в мифологии «города на заре». Местные интересы не то чтобы игнорировались. О них просто не знали. Они не существовали юридически.

Потому-то властное воздействие и воспринималось в регионе как чуждое, Другое. Но именно с ним на Дальний Восток текли ресурсы, качественно бóльшие, чем ресурсы местного сообщества. Эти ресурсы нужно было только соответствующим образом направить, перераспределить по сети. Они были необходимы и желательны, как любой дополнительный и не сопряженный с особым риском ресурс. Ведь путина, заготовка и сплав леса, земледелие и торговля на свой страх и риск намного труднее.

Однако для их использования требовалось, с одной стороны, принять мифологему «пустого и сурового пространства» (чтобы ресурсы потекли), а с другой – знать, что оно «не совсем пустое» (чтобы потекли они в правильном направлении). Об эффективности подобной системы свидетельствует тот факт, что в начале ХХ века бедняков на Дальнем Востоке было почти в 1,7 раза меньше, а «кулаков» существенно больше, чем в целом по России[85]85
  История Дальнего Востока СССР: период феодализма и капитализма…


[Закрыть]. Почти половина населения региона. Другой вопрос, насколько целесообразной экономически являлась она для государства, – но экономическая целесообразность вряд ли была для империи определяющим параметром.

Иначе обстояло дело только при вторжении компактной вооруженной массы японских интервентов, чья политика в отношении населения Дальнего Востока и вызвала народное восстание и создание ДВР или вторжение революционной Красной армии, уничтожившей Дальневосточную республику. Они не протекали, а уничтожали местное сообщество. В Хабаровске вам покажут не меньше шести зданий, где в соответствии с городскими легендами «в подвале Аркадий Гайдар расстреливал хабаровчан». Не задаемся вопросом, насколько это правда, где именно «тот подвал». Показательна сама легенда.

В какой-то момент, где-то на рубеже XIX–XX столетий, начинает казаться, что невидимки «проявляются». В форме потребительских кооперативов, выборных глав, общественных собраний, которыми охвачено подавляющее большинство населения. Невидимая ткань получает легализацию. Объединялись для получения кредита на покупку сельскохозяйственной техники, для совместного сбыта товаров, для коллективной благотворительности.

Показательно, что в отличие от европейской части России, где в конце 1920-х годов «железный конь шел на смену крестьянской лошадке», на Дальнем Востоке, во всяком случае в его южной части, сельскохозяйственная техника была почти в каждом хозяйстве. Не случайно жаловался первый советский руководитель региона Ян Гамарник на излете 1920-х годов из захваченного Хабаровска, что в регионе не на кого опереться, поскольку почти нет бедняков. А на рубеже XIX–XX веков с легализованными или почти легализованными социальными сетями в регионе взаимодействует казна и армейские интендантские службы, они участвуют в социальных проектах. На общественные средства строится дом общественного собрания (ныне ТЮЗ) в Хабаровске. Когда же его помещение оказалось слишком тесным для бурно растущего города, выстраивается новое здание (ныне Дом творчества детей и юношества). На общественные деньги в деревнях и городах строятся больницы и школы, строятся музеи и иные публичные здания. Конечно, легализация была не полной. Но она была.

Приход советской власти разрушает сети и… восстанавливает проточную культуру. Здесь, на окраине империи, по соседству с лагерями благополучно переживали борьбу с оппортунизмом, уклонизмом, космополитизмом и прочими «измами». Сюда ехали «начать с чистого листа». Ехали по комсомольским путевкам и спасаясь от ареста. Здесь оседали отсидевшие заключенные, которым «дома» закрепиться было очень трудно. Да и после многолетней «отсидки» дома просто не оставалось.

Постепенно восстанавливался «мир невидимок» и социальные сети. А с ними и социальное брокерство как модель поведения. Солидарность как высшая ценность и условие выживания. Несмотря на жесткость эпохи, теневые виды деятельности постепенно восстанавливаются. Наряду с большим, океаническим рыболовством активно развивается частный вылов ценных пород рыбы (браконьерство), сбор дикоросов и их продажа и т. д. Интересно, что, по воспоминаниям старожилов, путина или сбор дикоросов были почти легальными причинами отсутствия на работе. Снабжение городов – почти неразрешимая проблема, потому не вполне легально, но вполне легитимно поддерживалось все, что этому способствует.

Именно эта особенность позволила в поздние советские годы местным властям, которые в кратчайший период из «государева ока» превращались в лидеров местного сообщества, «приватизировать» свои полномочия, а с ними и возможность перенаправлять часть ресурсов на нужды этого самого местного сообщества. Так, боготворимый сегодня в Хабаровском крае последний первый секретарь крайкома А. К. Черный на деньги, выделенные на «индустриализацию», развивал… сельское хозяйство. В результате уровень обеспеченности продовольствием в последние советские годы был в Хабаровске намного выше, чем в целом по стране.

Но наступили «лихие девяностые» – мощнейший откатный период для Дальнего Востока. Проточная культура трансформируется, как и основные ее агенты – социальные брокеры.

Таким образом, отмеченная стратегия освоения региона обусловила четко прослеживаемые «такты» в его развитии. Когда Россия была на подъеме, центральное правительство вспоминало, что где-то далеко у него есть гигантские территории, и в регион текли финансовые и людские ресурсы. Но и в периоды «приливов» поддержку получала не любая деятельность. Официально в регионе присутствовало только некое ключевое направление. На разных этапах такими направлениями были пушнина, серебро, золото, железнодорожное строительство, рыбный промысел, ВПК. Смена государственных приоритетов, как правило, сопровождавшаяся и сменой «начальства», не приводила к исчезновению «устаревших» форм хозяйственной активности. Однако эти виды деятельности переставали поддерживаться казной и исчезали из официальных отчетов, а люди, ими занимавшиеся, превращались в своего рода социальных невидимок[86]86
  Бляхер Л. Е. Государство и несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства.


[Закрыть].

В периоды политических осложнений или хозяйственных неурядиц регион переходил в режим «консервации». Вместе с прекращением государственной поддержки входящих миграционных потоков прекращались и сами эти потоки. Население заметно сокращалось. Застывала видимая хозяйственная и культурная жизнь. Зато актуализировались «невидимки». Точнее, все пространство внутри региона становилось «невидимым» для государства. Существенной оставалась только задача обороны границы. Собственно, эта функция оказывалась едва ли не единственной. На иное просто не хватало сил.

В невидимом регионе резко возрастало значение невидимых форм деятельности невидимых людей. Местная хозяйственная активность в условиях ослабления административного давления и позволяла пережить трудные времена в ожидании, когда политическая воля вновь направит на дальневосточную окраину людей, финансы и материальные ресурсы. При этом на каждом этапе «отката», «консервации» масштаб невидимой экономики возрастал. Хотя и не достигал тех показателей, что в период государственной любви (собственно, в этот период к «показателям» относятся холодно), но население кормил.

В результате этих «тактов» и бесконечной удаленности от основных центров, как национальных, так и мировых, Дальний Восток оставался «осваиваемым регионом». В этом статусе он встретил и очередной период «отлива» в начале 1990-х годов.

О специфике этого этапа мы и поговорим в следующей главе. Я попробую отвлечься от прославления или порицания этого периода. Тем более что адептов и убежденных противников у него и без меня хватает. Попробую просто описать те процессы, которые происходили в «длинные девяностые» на дальневосточной окраине России. «Длинными» же я их называю потому, что процессы, порожденные ими, продолжались до середины первого десятилетия XXI века. Да и сегодня их следы еще вполне ощутимы. По крайней мере, в Дальневосточном регионе. По существу, 1990-е годы здесь «закончились» в разных территориях с 2005 по 2007 год. Обозначив границу, приступим.