Текст книги "Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток"

Что происходило в тот период в России? Опять же, все очень различно. Я не берусь сказать за всю Россию, даже «за всю Одессу» сказать не возьмусь, – за один Дальневосточный регион сказать попробую.

Итак, начало 1990-х годов. Еще жива память о «дальневосточных надбавках». Еще живут на Дальнем Востоке «приглашенные специалисты с бронированием квартир по прежнему месту жительства». Еще выезжают студенты в «подшефные» колхозы на заготовку сельхозпродукции. Но власть крайкомов и обкомов зашаталась. Идут напряженные переговоры партийной и советской ветви власти с «директорским корпусом», пытающиеся выработать какие-то разумные формы взаимодействия. А наиболее чуткие и партийные, и советские, и хозяйственные люди срочно конвертируют свое положение в имущество.

Показательно, что чаще всего это не «базовые» для региона заводы, а те самые невидимые лесные деляны, рыболовные сейнеры, торговые корабли и золотоносные участки. Это отношения с таможенниками и пограничниками, позволяющие легче провозить товары, сначала в сторону России, а позже – в противоположную.

Из них вырастали потом первые дальневосточные «олигархи». Другим, не менее распространенным способом первоначального накопления капитала стала программа НТТМ (научно-технического творчества молодежи), через которую комсомольская номенклатура перекачивала значительные суммы в «комсомольский» бизнес, позже составивший слой средних предприятий.

Но гораздо более динамичные процессы протекали «внизу», в социальной толще. По доброй традиции, как только у страны возникают проблемы, прекращаются массированные вливания в региональную экономику. Краткий период «конверсии» оборонки привел к ее стремительному разорению, кризису «неплатежей». Но на этих предприятиях «висело» социальное обеспечение целых районов и городов. Они содержали садики и школы, дома отдыха и больницы и многое-многое другое. Заводы разоряются. Вместе с «оборонкой» разоряются и «связанные» предприятия (столовые, кондитерские цеха, мебельные фабрики и иже с ними). Люди, даже если они не уволены, месяцами не получают зарплаты. Те, кто может, бегут.

Но, несмотря на массовость, невероятную для советского периода (уехало почти 20 % населения, и до конца 1990-х отток продолжался), большинство, в отличие от прошлых периодов, остались в регионе. Что же стало с ними? Они стремительно и хаотично переквалифицировались. «Невидимые», вспомогательные виды деятельности становились основными. «Тот, кто нам мешает, тот нам и поможет», – говорил герой «Кавказской пленницы». Примерно так рассудили и дальневосточники. Начинается широчайшее «челночное движение». Через внезапно ставшие прозрачными границы с Китаем едут самые разные люди – от бывших тружеников советского прилавка до университетской профессуры и распадающейся партийной номенклатуры. В другую сторону едут розничные торговцы из Поднебесной. Приграничные территории превращаются в гигантские барахолки, где все торгуют всем.

Вполне понятно, что эта активность нуждалась в некотором самооправдании. Ведь «быть спекулянтом», как известно, совсем не хорошо. Здесь же «спекулянтами» оказываются сотни и сотни тысяч человек. Оправдание было простым. Мы, жители региона, защищали и осваивали этот суровый край для России, «для Москвы». «Москва нас предала». Именно поэтому мы выживаем. Все, что происходит, происходит вынужденно и имеет очевидную цель – выживание России. Там, «на западе» (в европейской части, за Уралом), России уже нет. Вся она здесь. Мы и есть настоящая Россия. Если для выживания нужно использовать китайцев, то можно и их. Понятно, что взаимодействовать с ними неприятно. Понятно, что они хитрые и замаскированные враги, но мы хитрее врагов. Мы заставим их играть по нашим правилам.

В отличие от «большого трофея», который делился «на западе», в европейской части страны, дальневосточный «трофей» носил довольно специфический характер. Он состоял в основном из предприятий ВПК, чей «продукт» был не особенно рентабелен, а торговля им шла вразрез с интересами государства. Не случайно наиболее современные предприятия региона пребывают сегодня в жалком состоянии в ожидании федеральных вливаний. Существенно бóльшую ценность имели «побочные» виды деятельности: вылов ценных пород рыб и иных морепродуктов (рыболовецкие флотилии), добыча полезных ископаемых, лесные деляны и т. д. За них и велась борьба в первой половине 1990-х годов. Бесспорно, рыбу вполне можно было бы потребить на месте, а из леса – настроить избы, но торговля приносила качественно больший доход и торгующим, и Дальнему Востоку в целом. В кратчайшие сроки доходные виды внешнеэкономической деятельности становились массовыми, обрастали подсобными и смежными производствами, так или иначе втягивая в себя подавляющую часть населения. Спортивные ассоциации и комсомольские органы, рабочие бригады, землячества и университетские кафедры в 1990-е годы почти мгновенно развернулись в бизнес-сети, чему способствовала традиционная сетевая структура социальной ткани региона.

Через приграничную торговлю регион постепенно включался в глобальный товарооборот. Навстречу лесу, рыбе и полезным ископаемым шли товары народного потребления, вычислительная техника, автомобили, валюта (судя по косвенным данным, баланс теневой торговли был активным) и многое другое. Для новых «глобальных центров» Дальний Восток, в отличие от отношения к собственной столице, оказывался «ближней периферией». Сюда «выплескивался» избыток капитала («Мичиноку-банк» и другие финансовые и инвестиционные предприятия). Легче заимствовались технологии – от организации автосервиса и сборки машин до борьбы с оледенением на дорогах.

Конечно, регион интегрировался в АТР не совсем так, как мечталось идеологам Дальнего Востока, не в статусе постиндустриального центра, но в качестве поставщика ресурсов, то есть в качестве «хоры», а не метрополии. Но даже такое положение делало традиционные виды деятельности доходными и экономически эффективными, особенно если учесть, что основной оборот товаров и финансов протекал вне государственного фискального контроля и, следовательно, имел все преимущества «льготного налогообложения».

Показательно, что в середине 1990-х годов, по данным экспертного опроса, стоимость потребленных населением Дальнего Востока услуг почти на 40 % превышала его совокупный ВРП. Примерно так же соотносились «заявленный доход» и номинальная заработная плата. И хотя просчитать точный объем «теневого оборота» товаров и услуг в регионе, тем более в условиях трансграничного взаимодействия, чрезвычайно сложно, приведенные данные говорят о его крайней значительности.

В первой половине 1990-х годов, в «романтический» период развития отечественного бизнеса, функции обеспечения экономического порядка и поддержания бизнес-культуры в регионе, как и по всей стране, осуществляли, прежде всего, криминальные структуры. Преступный мир Дальнего Востока оказался наиболее организованным и наименее «отягощенным» наследием советской патерналистской психологии силовым сообществом. В результате именно он и стал регулятором отношений в самых доходных секторах нарождающегося бизнеса. Однако уже к концу 1990-х годов региональной власти удалось вытеснить его из сферы «производства порядка», что связано не только с бесспорными преимуществами государства в осуществлении насилия, но и с новым уровнем организации бизнеса.

Из приграничной торговли он превратился в сложную систему экономических связей, вполне интегрированных в глобальную экономику и дистанцированных от экономики остальной части страны (в России потреблялось менее 4 % продукции региона). Немаловажно и то, что в силу своей абсолютной незаконности криминальные структуры не могли организовать диалог с центром и тем самым обеспечить бизнесу необходимый для активного международного сотрудничества уровень легальности. Региональные власти с этой задачей справились. Бизнес-сообщества Дальнего Востока постепенно срастались с властными сетями в регионе и бизнес-структурами за его пределами.

Достаточно специфической была и религиозная ситуация в регионе. В первые годы рассматриваемого периода сюда хлынули многочисленные протестантские проповедники и миссионеры со всех концов мира – от Германии до Японии. Они строили молельные дома и концертные залы, спонсировали рок-фестивали и фестивали бардовской песни, выступали по телевизору и даже становились казачьими священниками. РПЦ в эти годы проигрывала новым миссионерам по всем параметрам. Отношение к ним и их пастве было самое позитивное. Автор этих строк был свидетелем попыток некой группы граждан уже в «нулевые» годы проявить агрессию в отношении шествия кришнаитов по улице Владивостока. К «активистам» подошли стоящие в традиционной владивостокской пробке «серьезные ребята» и немножко пугнули их со словами: «Чо вам здесь не так? Позитивно же ребята танцуют. Не лезьте».

Но несмотря на активную миссионерскую деятельность новых религиозных движений в 1990-е и еще более активную и агрессивную пропаганду РПЦ и других традиционных религий в «нулевые», проблема так и не стала актуальной, несмотря на все старания борцов с религиозным и этническим экстремизмом. Причина проста. Дальний Восток крайне слабо «охвачен» религиозной жизнью как таковой. Точных цифр верующих найти оказалось невозможно. Их не было ни в данных ведущих конфессий, ни в информационных базах государственных структур, отвечающих за «взаимодействие с религиозными организациями». Однако косвенные возможности определения порядка величин имеются. В опросах, в которых религиозная ориентация определялась по самопрезентации респондента, Дальний Восток по разным субъектам федерации дает разброс от 32 до 38 % верующих. Это несколько ниже всероссийских показателей, но абсолютными данными тоже не является. Тем более что религиозное самоопределение часто выступает атрибутом этнического самоопределения.

Более того, многие «верующие» в ходе этого опроса затруднялись обозначить конфессию, не считали необходимым посещение богослужений и т. д. Достаточно приблизительный подсчет позволяет сделать статья Р. Лункина и данные полевых межрегиональных исследований, приводящиеся в ней и в более полной версии, изложенные в монографии «Религия и общество. Очерки современной религиозной жизни России»[110]110
  Религия и общество. Очерки современной религиозной жизни России / отв. ред. С. Б. Филатов. М.; СПб., 2002.


[Закрыть].

Дело в том, что во всех статистических указаниях приводится число общин и приходов, но не число участников. В упоминаемых же выше изданиях на основании многолетних наблюдений приводится средняя численность одной общины. Так, для общины РПЦ она составляет от 300 до 500 участников, тогда как для иных общин (кроме мусульманских) численность колеблется от 100 до 300 активных членов. По данным ведомственного реестра Минюста РФ по ДФО, мы имеем 859 общин в регионе, из которых 324 общины РПЦ МП. В итоге получаем примерно равное число верующих (активных прихожан) православных РПЦ всех остальных конфессий при общей численности прихожан чуть более 320 тысяч человек. Притом что численность населения региона сократилась до 6,3 миллиона человек, рост активных верующих действительно значительный: от 0,1 до 5 % от общей численности населения. Из них около 3 % активных прихожан РПЦ МП. При всем том, что число верующих в регионе действительно за постсоветские годы выросло значительно (с 0,1 до 5 %), значимым фактором социальной жизни религия не стала. Именно поэтому так невысок рейтинг программ о проблемах религии на местном ТВ вплоть до настоящего времени. Гораздо больший интерес вызывают конфессиональные праздники от Рождества до Курбан-байрама, на которые собираются отнюдь не только представители данных конфессий.

Не намного большее место занимают религиозные проблемы и для респондентов, жителей двух крупнейших городов региона, как выяснилось в ходе неформализованных (биографических) интервью. Отбор информантов осуществлялся в основном по методике «снежного кома». Учитывались основные сферы занятости, место проживания (город, район). Всего было собрано 27 интервью.

Для большей части респондентов (23 из 27) при рассказе об их биографии (биографические интервью) проблема «религиозности» и конфессиональной принадлежности не возникала.

Как жил? Как все. Школа, вуз, завод. Потом по комсомольской линии пошел. Квартиру дали. Ну, в «ссылке», пришлось поработать за квартиру. Когда все распалось, я в бизнес ушел. Тут же что главное? Друзья. Умеешь дружить – пропасть не дадут. Вот я умею. Потому из любой неприятности вылезу. Друзья помогут (респондент, мужчина, 54 года, топ-менеджер крупного предприятия, образование высшее).

Концепт «друзья» оказывался одним из самых частотных. Правда, этот термин в разных интервью обозначал бизнес-партнеров, одноклассников и одногруппников, земляков и т. д. В принципе, контрагент любой регулярной коммуникации в 26 случаях из 27 обозначался термином «друг». При этом атрибутами «друга» выступали «надежность» (23), «общительность» (20), «доброта» (17), «порядочность» (16). В трех случаях отмечались «интеллигентность». В одном случае – вероятность того, что «друг» окажется полезным. Религиозный фактор, в качестве определяющего элемента для организации коммуникации, встретился только в одном случае. Иными словами, проблема веры и конфессиональной принадлежности, как показывает массив интервью, не относится к числу актуальных для респондентов проблем. Они об этом не думают, не обсуждают. Конфессиональная принадлежность не структурирует коммуникацию, не определяет направления социального действия. Ведь в условиях постоянного балансирования на грани выживания любое ограничение коммуникации, в том числе конфессиональное, может оказаться фатальным. В этом плане показательно интервью, взятое у армянского музыканта, приглашенного соплеменником на гастроли в Хабаровский край, но брошенного практически на улице.

Я у вас ничего не понимаю. Мой брат из Армении мне так плохо сделал. А спас меня, деньги дал до дома доехать, на жизнь чеченец, мусульманин. Просто так дал. Говорю: «Как отдам?» (вздыхает). Он говорит: «Не надо. Здесь принято помогать».

Понятно, что эта помощь ситуативна и оказана потому, что человек (видно из дальнейшего интервью) вошел во взаимодействие с местной сетью. Но показательно, что конфессия как основание солидарности заменяется иными типами взаимопомощи. Этот момент особенно актуализируется при столкновении местных типов солидарности с иными вариациями.

Приезжают к нам родичи жены с запада (из европейской части России. – Л. Б.). Типа, хотим купить три машины «японки». Родичи – это святое. Стол накрыл. Разговорились. Понимаю – лохи полные. Да и денег у них на три тачки не хватит. А скорее всего, их просто кинут в Находке. Ладно, думаю, надо помогать родне. Звоню К. Он связывается с Г. Ну, ты понимаешь, у него вся «братва» под контролем. Сидеть же у него придется. Он все нормально организовал. Встретили их. Помогли. Сразу загрузили машины. Ты же понимаешь, что такое машину сразу отправить? Так эти козлы ни пацанам спасибо не сказали, ни мне не позвонили. Типа, все же нормально, чего звонить зря, деньги тратить. Я потом перед приморцами три дня извинялся. Чуть печень не отказала (мужчина, 53 года, государственный служащий).

Эти сетевые структуры при сравнительно небольших доходах, никак не сопоставимых с будущим финансовым изобилием, и позволили региону активно решать социально-экономические проблемы. На рубеже столетий, еще до подъема цен на энергоносители, когда на Россию обрушился шквал нефтедолларов, регион вступил в полосу хозяйственного расцвета. Обеспечившая его деятельность, хотя и обрела определенную степень легальности и была абсолютно легитимной в сознании жителей региона, носила в основном «серый» характер и потому относительно слабо отражалась в статистике. Только по косвенным данным о размерах потребления и экспертным оценкам мы можем видеть объем этой «серой» экономики.

Зафиксированные же в официальных данных тенденции развития Дальнего Востока полностью укладывались в структуру дальневосточных «страшилок», мало чем отличаясь от присущих большей части депрессивных регионов.

В сознании властей предержащих (и не только их) Дальний Восток оставался «пустым». В невидимом же пространстве происходило становление сложной и динамичной системы. Участие в мировой торговле, незначительное в процентном выражении (менее 3 % от совокупного оборота стран СВА), но вполне достаточное для населения региона, дало толчок росту внутрирегионального потребления.

Дальний Восток строится, обзаводится социальной сферой, которой он был лишен все годы освоения. Дальневосточные капиталы инвестируются и в экономику региона, и в экономики сопредельных стран (Китая, Кореи, Канады и др.). Рабочих рук начинает не хватать. На помощь приходят соседи. В строительстве, лесном секторе, сельском хозяйстве граждане Китая и не менее многочисленные, хотя и менее популярные среди отечественных СМИ граждане Северной Кореи постепенно вытесняют местных работников – точнее, последние по большей части предпочитают иные, не столь трудозатратные и более доходные сферы деятельности.

Дальний Восток не то чтобы процветал – ведь он оставался лишь «хорой», «придатком» постиндустриальных центров, – но все же вполне успешно выживал и даже развивался. Вразрез с традициями освоения дальневосточных территорий, переход в «режим консервации» не привел к качественному сокращению или деградации региональной структуры.

Структура не сократилась, но трансформировалась, включив в себя множество новых элементов. Возникает сложная логистическая сеть. Формируется сеть ресторанов достаточно высокого класса, сложный и разветвленный автосервис и т. д. Интенсифицируется местная культурная жизнь, организуются фестивали, создаются новые театральные коллективы. Появляется масса подсобных производств: от бирж и страховых обществ до предприятий по сборке компьютеров и дорожных машин. Развивается индустрия гостеприимства. Региональные столицы обзаводятся необходимым лоском.

Как некогда массированные контакты между Россией и Китаем вызвали к экономической жизни Китайскую Манчжурию, так на рубеже столетий контакты с сопредельными государствами позволили выжить дальневосточной окраине России. Как и тогда, это стало возможным благодаря мощному взаимопроникновению культур, экономик, социальных сетей. Крайне неприязненное отношение к китайцам, преобладавшее в середине 1990-х годов, все больше сменяется нейтральным, прагматическим. Не редкостью становится и восхищение деловыми качествами китайских партнеров.

В конце XIX – начале ХХ столетия территорию КВЖД и Ляодунский полуостров называли «желтороссией», тем самым подчеркивая значимость русского элемента в социально-экономической и культурной жизни Северного Китая. Сегодня этот термин вполне уместно применить к южной части Дальнего Востока и Тихоокеанскому побережью России. Впрочем, партнером дальневосточного бизнеса оказывался не только Китай. На закате 1990-х и в начале «нулевых» годов достаточно активно развиваются контакты с Республикой Корея, несколько менее активно – с Японией.

На основе лесного экспорта и экспорта биоресурсов возникают многочисленные логистические предприятия. Импорт автомобилей из Японии и Кореи приводит к развитию одной из самых совершенных в стране системы автосервиса, в которой были заняты десятки тысяч жителей Приморья и, частично, более северных портов до Петропавловска включительно. Лишенная государственной опеки золотодобывающая промышленность не просто развивается, но активно инвестирует в экономику и социальную сферу региона.

Перечислять можно долго. Важно, что местный бизнес ориентирован на местных работников, создает новые рабочие места, вкладывается в региональную инфраструктуру. Причем отнюдь не в силу природной доброты или альтруизма. Причина здесь иная.

Бизнесмены были «свои», местные. Для того чтобы воспользоваться региональными возможностями, предприниматель должен был жить на месте. Ведь возможности эти были связаны с отсутствующим юридически, но действующим фактически режимом «свободной торговли». Для того чтобы использовать этот режим, приходилось активно дружить с местной властью, таможней, транспортниками и многими другими. Поскольку каждый раз заново входить в контакт со всем этим кругом лиц достаточно сложно, хлопотно и накладно, то складывались деловые сети, в рамках которых оказывалось возможным существенно снизить время и цену транзакции. В результате себестоимость дальневосточной продукции (в основном, конечно, сырья) оказывалась достаточно низкой, чтобы потеснить традиционных поставщиков леса, рыбы, руды и др.

Но сеть предполагает постоянную работу по ее поддержанию «в рабочем состоянии». В противном случае она довольно быстро распадается. Символический обмен, отсроченная услуга и отсроченный возврат услуги из добровольных актов превращаются в ежедневные деловые практики. В награду за них возникает доверие, страхующее бизнес, делающее его рентабельным, избавляющее от необходимости в избыточном и дорогостоящем контроле.

Но для всего этого нужно быть жителем региона. Проживать в одном из его городов, ходить по улицам, сидеть в местных ресторанах и клубах, лечиться у местных врачей и т. д. Значит, во все эти сферы постепенно начинают направляться инвестиции. В крупных городах появляются частные клиники и рестораны, музыкальные фестивали и новые театральные коллективы. Да и отношения с работниками, на фоне общей нехватки квалифицированных трудовых ресурсов, оказываются гораздо более доверительными и «семейными», чем в советский период. Новые предприятия заботятся о сотрудниках.

Немаловажна здесь была и политика региональной власти, необходимым элементом которой была демонстративная «забота о населении». Но в данном случае существовала и личная потребность. Региональные предприятия 1990-х годов были гораздо проще организованы, чем их продолжатели в «нулевые» годы. Доверие между предпринимателем и «его людьми» делало «эффективную» организационную структуру избыточной. Живя в регионе, они вынужденно инвестировали (не для региона, для себя) в его инфраструктуру.

В результате не быстро, но рос уровень жизни населения. Когда в начале 1990-х годов я впервые ступил на гостеприимную хабаровскую землю, первое ощущение было странным. Хотелось спросить, почему город такой серый и запущенный? Почему такая бедная архитектура и так мало социальных и культурных объектов? Я еще не знал, что сюда приезжают работать, а не жить. В конце 1990-х годов впервые услышал от приехавшей гостьи похвалу городу. За «страшное» десятилетие относительной свободы город обрел лоск и обаяние, обзавелся историей и набором «фамильных драгоценностей».

Вокруг крупнейших предприятий Дальнего Востока, вполне средних по российским масштабам, образовывалось множество «подсобных производств», новых рабочих мест, так или иначе ориентированных на участие или обслуживание мировых торговых потоков. Так, импорт японских, а позже корейских и китайских автомобилей породил целую сеть предприятий: ремонтных мастерских, станций технического обслуживания, предприятий по поставке запчастей. «Иномарка» даже с десятилетним пробегом была проще в эксплуатации и обслуживании, чем отечественные автомобили (ТАЗы, в терминологии дальневосточников), не говоря о европейских автомобилях. В этой сфере были так или иначе заняты десятки тысяч жителей региона. Не только Приморье, но и порты Хабаровского края, Сахалина и Камчатки становились центрами автомобильного бизнеса.

Постепенно и само население становится более мобильным. Привычному побережью Японского моря в Приморском крае все активнее предпочитаются китайские и корейские курорты. Первоначально это скромные северные курортные городки. Позже – китайский «Крым», остров Хайнань. Япония, Корея, страны Юго-Восточной Азии все активнее осваивались дальневосточниками.

Они были ближе, удобнее и, в конце концов, привычнее и понятнее, чем далекая, непонятная и чужая… собственная столица. Там не спрашивают паспорт на каждой станции метро. Там даже если не понимают, то всячески стремятся понять. Там… там возникает вполне комфортная деловая среда для дальневосточного бизнеса, рекреационная среда для основной массы населения.

Бизнес нуждается в силовых услугах (долги, кредиты, партнерство и т. д.). Слабое государство не может эти услуги оказывать. Государство тех лет – не стационарный бандит, а скорее назойливый нищий. Стационарными становятся бандиты обычные, хотя тоже разные. Советские «воры в законе», при всех легендах Колымы и «Ванинского порта», были в короткие сроки почти полностью вытеснены из бизнеса новыми операторами – «спортсменами», «афганцами», которые оказались гораздо более эффективными. Регион выживает. Причем существенно иначе, чем в предшествующие периоды «откатов».

Дальний Восток, особенно его южная часть, неожиданно для себя начинает втягиваться в мировую экономику, по крайней мере в экономику АТР. Возникает противоречивый, но вполне устраивающий местное сообщество образ региона. Мы, дальневосточники, – это люди, которые ездят на хороших (японских) машинах, одеваются, в зависимости от достатка, в китайские, корейские или японские вещи, пользуются японскими компьютерами. Но при этом мы настоящие носители русской ментальности, преданной и извращенной «западниками». Россия – это здесь. Там, за Уралом, какая-то непонятная «неметчина». И как хозяева своей земли мы имеем право на все, что здесь находится. Это право мы и готовы отстаивать. И перед Китаем, и перед Москвой.

Но события повернулись иначе. Расстрел Верховного Совета в октябре 1993 года продолжился в виде «огня по регионам» (термин М. Рожанского). Все легальные и стремящиеся к легализации, публичности политические формы уничтожаются. Но не исчезают различия между территориями. Они медленно копились в советский и актуализировались в постсоветский период. Теперь они вместе с населением регионов отходят в «тень», а на авансцену выходят «региональные бароны» – всевластные и всенародно избранные защитники региональной неформальности.

Они – именно и прежде всего – защитники. Это основа их легитимности. Не случайно основным слоганом В. И. Ишаева на выборах конца 1990-х стал слоган «Моя партия – Хабаровский край». Сходным образом выстраивал свою легитимность губернатор Приморья Е. И. Наздратенко. От кого? От китайцев, которые хотят слишком много, и от «Москвы», которая мешает выстраивать коммуникацию с китайцами. Но кроме того, что они защитники, они и «верховные разрешители», классические стационарные бандиты, обслуживающие «свою» территорию. Остальные «бандиты» либо встраиваются в губернаторскую иерархию, либо вытесняются из бизнеса.

Но вытесняются не только «бандиты», но и «москвичи». Попытка федерального центра как-то утвердиться в экономике региона жестко блокировалась или… сами «агрессоры» включались в губернаторскую сферу. На излете 1990-х ряд территорий принимает даже «законодательные акты», позволяющие игнорировать «отдельные инициативы» центральной власти.

Был ли это сепаратизм? Совсем нет. Все эти действия как раз и предпринимались под флагом «Сильные регионы – сильная Россия». Более того, федеральный центр обеспечивал межрегиональные транзакции, обслуживал всероссийские госмонополии и пусть немного, но давал деньги на «социалку».

Иными словами, и Москва, и Пекин нужны региону, но в жестко оговоренных пределах. Поскольку публичных форм презентации региональных интересов не оказывается, то возникают иные, столь же неформальные, как и сама региональная экономика. В основном здесь и используются мифы о пустом регионе, который вот-вот захватят китайцы. Да и сами жители разбредутся по белу свету от страха и безнадежности своего дальневосточного бытия.

Сам региональный дискурс оказывался симулякром, был чужим и мало соотносился с реальностью. Регион – да, вероятно, не только регион – оставался не сказанным, молчащим.

Потому самое драматическое и яркое десятилетие российской истории просто выветрилось из сознания населения. Для него не было слов и смыслов. Слова и смыслы начала перестройки и начала 1990-х годов были вытеснены позднейшими событиями. А у этих событий их не оказалось. Существующие на уровне первичных солидарностей образы так и не смогли актуализироваться. В результате безъязыкая реальность региона была уничтожена реальностью, обретшей язык, реальностью «вертикали власти». Защитная оболочка из региональных страшилок начала мстить за себя. Региональные сообщества в новых условиях не могли даже артикулировать свое недовольство.