Текст книги "Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток"

Карнавальный Иван Грозный и «антихрист» Петр п ризнавались подлинными царями, а вот, скажем, Борис Годунов воспринимался как «самозваный» (не от Бога). О народной вере в «царские знаки» на теле вспоминают многие писатели и этнографы. Критерием подлинности, избранности в данном случае служили не какие-то формальные характеристики, а ощущение, переживание: правитель соответствует высшей ценности. Дальнейшее распределение власти и, следовательно, статуса осуществлялось в неформальной (квазиприватной) сфере: пиры, охота, позднее – различного рода игры и т. п. Поскольку каждый нижестоящий уровень власти был уменьшенной, но точной копией вышестоящего, неформальные отношения пронизывали структуру власти сверху донизу. Соответственно, возникали поры для существования спонтанного порядка, позволяющего человеку жить, дружить, любить.

Отношения общинности, разрушенные еще княжеской властью, заменялись отношениями «приятельства», выполнявшими ту же функцию: от «скажи мне, кто твой друг…» до названия официальной должности – «товарищ министра». Они создавали соразмерные личности микросоциальные группы взаимоподдержки.

Не менее важную роль здесь играло и то обстоятельство, что, в отличие от самой власти, которая в силу своей дистанцированности была закрыта для «фамильярных контактов», ее носитель вполне мог оказаться доступным для таковых. А так как в сакральной сфере пребывала не только власть, но и ее носитель, контакт с ним позволял контрагенту приобщиться к сакральности, высшему смыслу. В сфере «приятельства» складывалась система статусов, дающая право распределять. Оно же являлось индикатором степени причастности к сакральной сфере. Происходило разделение на власть как трансцендентную (или от трансценденции идущую) сущность и власть как место индивида в пространстве власти. Последнее отнюдь не было трансцендентным и дистанцированным.

Между тем само это «приятельство» было не совсем приватным. Ольга Малинова справедливо называет данную сферу приватно-публичной[35]35
  Малинова О. Ю. Идеологический плюрализм и трансформация публичной сферы в постсоветской России // Полис. 2007. № 1. С. 6–21.


[Закрыть], подчеркивая ее двойственный характер. Возникнув как имитация, карнавальное действо, система «европейских» институтов постепенно трансформировалась в пространство, где закреплялись результаты неформального взаимодействия.

Карнавальное пространство все активнее прорастало в «ядро» общества, делая и его двухслойным на каждом уровне социальной иерархии. Но прорастание карнавального (антисакрального) пространства вело к десакрализации общества, по крайней мере его части – той самой «говорящей и мыслящей части нации», которую называли «разночинцами». Именно они начинают мыслиться как образец правильного поведения.

Примечательно и название «разночинцы», то есть люди, живущие в мире формальных статусов, в карнавальном пространстве «защитного слоя», которое все больше становилось сущностным элементом культуры и общества. Такая десакрализация, помимо всего прочего, снижала легитимность самой власти, а через нее и общества, превращая сакрального властителя в тирана.

Ведь как только исчезал смысл власти, идущий из трансценденции, власть превращалась в прямое и ничем не оправданное насилие. Не случайно на рубеже XIX–XX столетий начались напряженные поиски трансценденции, сакральности и основанной на них справедливости. И, по естественной логике, победила трансценденция, наиболее «оппозиционная» по отношению к господствующей, – трансценденция «объективных законов истории».

Отвергнув и Бога, и монгольского хана, большевики, новые носители власти, вместе с тем не отвергли сам принцип сакральности, дистанцированности власти от общества, равно как и принцип распределения. Их проект приобрел действительно вселенское измерение – ведь революция мыслилась именно как мировая перспектива. Будучи вполне сакральной, власть большевиков тоже получала легитимацию за пределами общества – в упомянутых выше «объективных законах истории».

Большевистское правительство и взяло на себя роль универсального медиатора. Именно оно посредничало между посюсторонним обществом и трансценденцией, определяло соответствие того или иного факта «объективным законам». Партия, а позже и ее вождь стали носителями сакрального и имперского начала.

Однако крах идеи «мировой революции», хоть и не отмененной совсем, но оттесненной на периферию идеологического пространства, приводит к появлению черт, свойственных более государству, нежели империи – Вселенской политической формы. Особенно актуальными эти черты становятся в ходе и после Великой Отечественной войны. Появляется новая историческая общность – советский народ, легитимированный Победой. Появляется общее благо, распространяющееся уже только на советский народ.

Постепенно сформировался и «защитный слой». Вселенский проект замкнулся в рамках одной страны («Родины победившего социализма»). Существуя как государство среди государств, Советский Союз (Большая Россия) вынужден был обзавестись атрибутами суверенитета. Уже в 1920-е годы (точкой отсчета здесь, по-видимому, может служить Генуэзская конференция) «защитный слой» стал активно прорастать в толщу сакрального пространства общества. На границе «слоя» и укоренялся блат, который оказывался «сильнее Совнаркома». Неформальные отношения определяли реальный статус формально равных «первых секретарей» и «капитанов производств». Даже само назначение на должность (наделение статусом) основывалось на неформальных отношениях. Сырье и оружие выступало основой для распределения, а идеология давала возможность снизить общий уровень потребления.

Такая двойственность, при слабой соотносимости оснований Революционной империи и государства СССР, в кратчайшие сроки деструктурировала власть как таковую. Две незавершенные легитимации, при этом обе вполне живые, не позволяли окончательно достроиться ни одной. Ни политическая нация – советский народ, ни трансценденция Мировой революции не смогли одолеть друг друга и постепенно деградировали. Причем революционная трансценденция лишилась смысла раньше, с уходом старшего поколения граждан СССР. Но и государство пережило его не особенно сильно.

Непосредственной причиной кризиса власти-онтологии в конце XX века было, видимо, исчерпание ресурса, связанное с падением цен на сырье. Но его глубинная причина заключалась, прежде всего, в разрушении вселенского (имперского) проекта, который задавал смысл обществу. Застой 1970-х – первой половины 1980-х годов касался отнюдь не в первую очередь экономики. Как раз здесь, как показывают исследования экономистов, все было более или менее в порядке[36]36
  Резников Л. Б. Российская реформа в пятнадцатилетней ретроспективе // Российский экономический журнал. 2001. № 4. С. 8–18.


[Закрыть]. Производительность труда медленно, но повышалась. Даже в самые «застойные годы» рост ВВП оставался в пределах 4 %, что по мировым меркам вполне прилично[37]37
  Новый этап экономического сотрудничества СССР с развитыми капиталистическими странами. М., 1978.


[Закрыть]. Кризис носил в первую очередь смысловой характер.

Государство (пусть в форме сверхдержавы) победило империю – проект Мировой революции. С крахом этого проекта «Родина победившей революции» превратилась не более чем в одно из агрессивных государств, захвативших значительную территорию. Само существование сверхдержавы потеряло смысл. Отсюда стремление найти новый источник легитимации, столь же внешний, как и «объективные законы истории».

Такой источник находится довольно быстро и естественно. Параллельно с деградацией имперской идеи в СССР, в борьбе с ней выстраивается иная имперская идея. Идея свободного мира. Она в равной мере была и американской, и европейской по генезису. Но вне сомнения была глобальным проектом. Уже подписание Женевской конвенции, признание прав человека и участие в работе ООН было для СССР фактом признания существования другой Империи, а политика «мирного сосуществования» – началом отступления. У Советской империи еще хватало военных сил и экономической мощи. Не хватало мощи идеологической, рушилась трансцендентальная легитимность. Эстетическая привлекательность «Запада» оказалась сильнее идеологических постулатов.

Окончательный крах имперской легитимности СССР, произошедший в эпоху перестройки (общечеловеческие ценности), естественно легитимировал ценности другой Империи – свободного мира, цивилизованных стран. Принятие этих ценностей автоматически превращало прежнюю империю в «тюрьму народов», поскольку смысл их совместного проживания оказался утерян, а конструкт «советский народ» так и не успел сформироваться окончательно. «Локальный национализм», стремление национальных республик избавиться от империи, утратившей трансценденцию, завершил распад государства. Национальные республики быстро перестроили свой «защитный слой» на новую империю.

На месте «страны победившего социализма» возникает постсоветское пространство, перед каждым из осколков которого стоит задача построения государства, а значит, конструирования политической нации. В отличие от классического генезиса государств, возникших в противостоянии с империей, современные постсоциалистические и постсоветские государства стремились не только противопоставить себя исчезнувшей империи, но и примкнуть к ее (имперской) альтернативе. Самоопределение через примыкание к новой империи (Европейский союз) дало крайне позитивные результаты применительно к сателлитам СССР и странам Балтии, но споткнулось на постсоветском пространстве.

Советский народ и связанные с ним политические практики, несмотря на то что не смогли удержать от распада СССР, оказались достаточно сильны, чтобы воспроизвестись в новых условиях. Об этом воспроизведении и пойдет речь далее. В следующем параграфе мы попробуем проследить этапы становления политических форм в постсоветской России, выделить причины, по которым она так и не смогла избавиться от предиката «постсоветская», осознать себя как новое образование, новую страну и новый народ.

В то же время предикат «постсоветский» крайне значим как показатель существования между тотальностями, показатель периода, когда структуры естественного порядка выходят на поверхность. Эти структуры и порожденная ими ситуация и интересует нас в первую очередь. Ведь именно на этом фоне разыгрывалась региональная драма, описанию которой и посвящена моя книжка. Ниже я попробую предложить некоторую концептуальную рамку региональных процессов в стране, одним из вариантов которой и станет описание Дальнего Востока России.

Теоретической основой для нашего анализа выступает концепция административных рынков, высказанная В. Найшулем и С. Кордонским[38]38
  Кордонский С. Г. Рынки власти: административные рынки СССР и России; 2-е изд., стер. М., 2006; Найшуль В. А. Высшая и последняя стадия социализма // Погружение в трясину. М., 1991.


[Закрыть]. Здесь предельно ярко проявляется специфическая двухслойность: формальные должностные полномочия и реальные услуги, оказываемые чиновниками населению и друг другу, формы торга и оплаты этих услуг. Во взаимодействии этих качественно различающихся уровней и создается реальность. Ни «тень», ни «свет» не существуют отдельно – они сливаются в целое, не выводимое ни из одной его составляющей.

Итак, новая легитимность власти, возникшей в России на рубеже 1980-1990-х годов, была основана на сакральном принятии «демократии» как новой трансценденции. Демократические процедуры были не столько формой политического процесса, сколько священным ритуалом, который должен быть воспроизведен с максимальной точностью. В соответствии с сигналами, идущими из трансценденции, вплоть до 1993 года делались попытки выстроить иную страну с качественно иной легитимностью, с советами, федерализмом и народом-легитиматором.

Но уже в кратчайшие сроки выяснились неприятные для власти особенности этих попыток. Принятая трансценденция была… бракованной. Власть оказывалась в «досягаемости» для подданных. С подданными, в рамках правил транслируемых из этой трансценденции, было необходимо разговаривать и договариваться. Но в модели «Русской власти» эти практики отсутствовали. Отсутствовало и специфическое пространство для публичных переговоров элиты, такого, которое было бы открыто для элиты и частично для «экспертов», но закрыто для основной массы населения.

Интервью середины 1990-х годов очень явственно показывают, насколько ненормальной воспринималась представителями власти от района до страны сама возможность их неизбрания. Да и реакция на «неправильное» голосование населения (за ЛДПР на выборах 1993 года) здесь крайне показательна.

Отсутствовала практика таких переговоров с разным населением «на равных». Нарастающий конфликт (неумение центра выстроить федеративные отношения, конфликт элитных групп и т. д.) разрешается расстрелом Белого дома в октябре 1993 года. С этого момента начинается длительный процесс «приручения» демократического ритуала. Выстраивания собственной «защитной обо лочки».

В XVIII столетии первые русские драматические произведения появились за счет «склонения на русские нравы» произведений западноевропейских драматургов. Нечто подобное происходит и с демократией в конце ХХ столетия. «Склонение на русские нравы» началось с переноса переговоров из формальной и публичной области в неформальную сферу. Смысл переговоров – административный торг, условия взаимодействия властей различного уровня и властей с подданными, в отношении которых сил на реализацию прежних практик уже не хватает.

Условия же новых переговоров сформировались к середине 1990-х годов. Основой их была специфическая форма законотворчества того периода. Поскольку советское законодательство мало подходило для регулирования тех реалий, которые обрушились на население страны, то власти разного уровня кинулись «затыкать дыры». Вполне понятно, что в этих условиях бóльшая часть законов создавалась ad hoc, на случай. В результате все чаще правовые нормы начинали противоречить друг другу, противоречить сложившимся практикам и господствующему здравому смыслу.

Ведь введение закона и его «лоббирование» ориентировалось на вполне конкретное, разовое применение ко вполне конкретной ситуации. Но, вступая в силу, начинало функционировать с претензией на универсальность правовой нормы. В результате оказывалось, что бóльшая часть хозяйственных или социальных действий, вне зависимости от законопослушности агента, его субъективных устремлений, являлась преступлением. Не ту, так другую правовую норму он непременно нарушит.

Если бы вслед за «преступлением» следовало наказание, социальная и хозяйственная активность в стране прекратилась бы. Но эту ситуацию компенсировала селективность (избирательность) правоприменения[39]39
  Панеях Э. Л. Формальные правила и неформальные институты их применения в российской экономической практике // Экономическая социология. 2001. № 3


[Закрыть] закона. Закон мог и не применяться, если нарушитель «ведет себя правильно». Формировалась специфическая установка, обозначенная нами как «презумпция виновности»[40]40
  Бляхер Л. Е. Презумпция виновности. Метаморфозы политических институтов в России // Pro et Contra. 2002. № 3. С. 67–75.


[Закрыть]. Власть (ее представитель) знает, что каждый социальный агент является преступником. Агент признает за властью это знание. Соответственно, от «правильного поведения» агента будет зависеть, будет ли это знание переведено в план правоприменения.

«Правильное» здесь подразумевает, конечно, прежде всего правильное поведение на выборах. Голосование за правильного кандидата, возможно, материальная поддержка этого кандидата и его компании. Но далеко не только. Правильное поведение включает в себя поддержку «социальных программ» власти, способствующих росту ее популярности. Собственно, так осуществлялись многочисленные крупные строительные проекты в довертикальную эпоху, развивалась социальная и транспортная инфраструктура. Однако и находящиеся «под санкцией», но правильно ведущие себя хозяйствующие субъекты и социальные агенты получали не только угрозу, но и вознаграждение за правильное поведение. Это могли быть льготные условия налогообложения, предоставление в оперативное управление тех или иных ресурсов, находящихся в распоряжении власти, помощь в обретении монопольного положения на локальном рынке и т. д.

Эти практики, как мы констатировали выше, имелись в традиции. Их введение привело к переносу отношения «центр – регионы» к отношению «центральная власть – региональные бароны». Собственно, на уровне «региональных баронов» и формируется первоначально презумпция виновности. Об этом отношении и пойдет речь далее.

Одной из основных функций государства является предоставление населению, и в первую очередь бизнесу, силовых услуг, т о есть услуг по производству и поддержанию порядка, определенных и понятных всем правил игры. Установление таких правил, а также контроль над их исполнением и делают государство легитимным в глазах населения. И как раз эти правила, а главное – сами процедуры их исполнения, сегодня оказались крайне размытыми. Все более очевидным становится, что некий важный элемент государственного устройства, каким оно сложилось в постперестроечные годы, утерян и ничем не был заменен. Об этом исчезнувшем элементе политической системы и пойдет речь. Имя ему – региональные элиты, и прежде всего – губернаторский корпус 1990-х годов. Под «региональным бароном» в работе понимается специфическая социально-политическая функция «верховного разрешителя» в территориальном сообществе. Чаще всего, но не всегда в период 1990-х годов эту роль играл губернатор территории.

Именно эти элиты создали административный рынок, который, трансформировавшись, функционирует и по сей день. Показательно, что, несмотря на демонизацию «лихих 1990-х», губернаторы той поры продолжают восприниматься населением многих субъектов федерации как «настоящая» власть. Так, при выборах губернатора в Хабаровском крае в 2013 году более тысячи человек отдали свои голоса В. И. Ишаеву, которого, естественно, не было в списках.

Конец 1980-х и первая половина 1990-х годов проходили под знаком радикального ослабления властных институтов, окончательного распада и прежде не особенно эффективно работавшего механизма управления. Бюрократия и «политический слой» расходились все дальше. Политика дебюрократизировалась, лишаясь рычагов реального управления, а бюрократия, напротив, политизировалась, все четче осознавая собственные интересы, не совпадавшие с интересами принципала.

Провал перестройки не в последнюю очередь связан именно с выжидательной позицией, которую заняла бюрократия эпохи Горбачева. Как показал В. Найшуль[41]41
  Найшуль В. А. Проблема создания рынка в СССР // Постижение. М., 1989. Код доступа: http://www.libertarium.ru/l_libnayhul_mkt (дата обращения 12.12.2013).


[Закрыть], к тому времени местные чиновники в значительной степени приватизировали властные функции государства, так что любое решение, принимаемое в верхах, прежде чем быть реализованным, проходило сложный процесс торга-согласования. И поскольку главный лозунг перестройки – борьба с привилегиями – прямо противоречил интересам бюрократии, любая активность реформаторов блокировалась. Их сигналы просто не доходили до адресатов. Потому-то к власти и пришел единственный политик «ближнего круга», избравший «харизматический», принципиально внеинституциональный тип общения с населением, – Борис Ельцин.

Однако следствием победы такого типа политической коммуникации стал развал государственного механизма. Вместо обмена власти на собственность, который по задумке идеологов постперестройки позволил бы избежать гражданского конфликта, развился процесс хаотического распада общества, лишенного и силового каркаса, и пространства для самосознания. Кирилл Коктыш охарактеризовал тот период как «баланс слабостей» – сильных в новой России не нашлось. Во всяком случае, в легальном поле. Здесь и выходит на поверхность спонтанный порядок, уже в советские годы проявлявшийся в наличии бесчисленных «несунов» и иных «расхитителей социалистической собственности».

В условиях отсутствия «силы» главной технологией выживания стала «теневая», но подлинно «народная» приватизация собственного рабочего места, основы которой были заложены несунами (расхитителями социалистической собственности) советской эпохи и ранним кооперативным движением. Всеохватный бартер, вплоть до выплаты зарплаты утюгами и гробами, стал формой легализации такой приватизации, а то, что Сергей Дамберг назвал «приватизацией биографией», – ее идеологическим основанием[42]42
  Damberg S. Die anderen Russen – die „Ethnisierung“ gesellschaf licher Prozesse durch Rueckgrif auf „ethnisches Wissen“ // Auf der Suche nach Eurasien. Politik, Religion und Alltasgkultur zwischen Russland und Europa / М. Kaiser (Hrsg.). Bielefeld: Transcript, 2003. S. 284–312.


[Закрыть]. Проработав на предприятии пятнадцать-двадцать лет, работник начинает ощущать его «своим». Это проявляется не только и не столько в «чувстве команды» из учебников по теории управления, сколько в уверенности, что предприятие должно (!) решать повседневные проблемы работника, служить ресурсом для их решения. Если же оно этого делать не желает, работник вправе оказать себе помощь сам. Разумеется, за счет того же предприятия. Именно такую позицию в 1995 году занимали респонденты, участвовавшие в опросе, который автор при поддержке фонда «Культурная инициатива» проводил среди жителей Хабаровска и Владивостока.

Я в Д (название предприятия. – Л. Б.) больше пятнадцати лет оттрубил. Пахал не за страх, а за совесть. И в цеху, и в профкоме. Что ж я, по-твоему, не заслужил себе квартиру сделать сыну? По-моему, очень даже заслужил… (респондент, мужчина, 43 года, образование неоконченное высшее, профсоюзный деятель).

Сходное мнение в том же цикле:

Да, станок конторы, а заказы частные. Все так. Только ты подумай, он же был никому не нужен. Студенты практиковались. Мы его до ума довели. Сами. Все сами организовали. Теперь сами и зарабатываем. А (название предприятия. – Л. Б.) здесь не при делах. Это наше, мы и будем зарабатывать (мужчина, 41 год, образование высшее, преподаватель).

Такого рода представления послужили основой для масштабного и эффективного сетестроительства. На базе сетей формировалась неформальная иерархия, в соответствии с которой и происходила «народная приватизация».

У нас все знали: старик (директор. – Л. Б.) уже даже из кабинета не выходит. А в кабинет доступ только у нее. Она всем и рулит. Этого примет, а этого нет. Она определяла, кому откажут, а кто по легкой проскочит. Кто с ней дружил, все мог получить, все ему с рук сходило… (респондент, мужчина 48 лет, образование высшее, ИТР).

В наиболее трудном положении оказались работники государственного аппарата, единственным ресурсом которых была им делегированная и частично ими же приватизированная власть. Здесь «приватизация биографией» тоже имела место: на ней, в частности, основывались претензии бывших партийных функционеров на власть в регионах (я области всю жизнь отдал…). Проблема в том, что именно формальные властные институты и распадались, порождая все новые «центры слабости». Тем не менее сохранившаяся с советских времен «инерция подчинения», то есть привычка исполнять или, по крайней мере, реагировать на требования властного органа, позволила бюрократии пережить трудные времена, полностью приватизировав формальные полномочия, на тот момент, правда, не особенно востребованные обществом. В результате долгое время бюрократы были почти лишены возможности «производить силу» и порядок посредством силы.

Вместо них главными ее производителями стали организованные преступные группировки (ОПГ), в народе – «крыши». Об этих «силовых предпринимателях» столь убедительно и ярко писал Вадим Волков[43]43
  Волков В. В. Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ. М., 2005.


[Закрыть], что нам остается только кратко пересказать его мысли. Бизнес, да и просто социум, остро нуждается в некоторой системе общих и понятных правил, во внешней упорядочивающей силе, единственная альтернатива которой – гоббсова «война всех против всех». Криминальные крыши, сами не нуждающиеся в формальном праве, как раз и смогли создать такие правила – жестокие, совсем не демократичные и не гуманные, но на тот момент других просто не было.

Именно криминальные крыши начали выполнять судебные и регулирующие функции, причем выполнять вполне эффективно. Так, в интервью, взятом в 1999 году (проект «Изменение поведения экономически активного населения в период кризиса», осуществленный при поддержке Фонда Форда, № SP-99-2-10) в Комсомольске-на-Амуре, респондент сообщил, что в городе работает «приемная Джема» – местного «смотрящего». В ней, в отличие от легальных инстанций, проблемы населения действительно решались. Об аналогичных «приемных» упоминали и жители других городов Дальнего Востока. Что интересно, мало у кого из бизнесменов отношение к «крышам» было негативным. Этот институт был необходим, и это вполне осознавалось[44]44
  Бляхер Л. Е., Пегин Н. А. Региональные элиты, силовое предпринимательство и административный рынок // Научный ежегодник Института философии и права Уральского отделения РАН. Екатеринбург, 2011. С. 225–234.


[Закрыть].

Но как только заработали первые сколько-нибудь крупные предприятия, завязанные на несколько регионов, а тем более осуществлявшие экспортно-импортные операции, криминал стал давать сбои. Причина проста. При всех страшилках о криминальных сообществах, поделивших Россию между собой и вершивших ее судьбы на тайных сходках, ОПГ на самом деле оставались локальными операторами, обслуживавшими определенный хозяйственный объект (порт, таможенный коридор и т. п.), а все их попытки выхода на новую территорию блокировались тамошними конкурентами. Так, к моменту «интервенции» в Хабаровск из Комсомольска-на-Амуре «воров» (криминала советской эпохи) там уже сложились ОПГ «спортсменов», которые просто не пустили их в город.

Нелегальность ОПГ тоже была существенной проблемой, поскольку зарубежные фирмы требовали, чтобы российский партнер имел хоть какой-то официальный (легальный) статус. Тогда-то на сцену вновь и вышло государство в лице служащих, приватизировавших определенный силовой (функциональный, бюрократический и т. д.) государственный ресурс. Именно региональные бюрократии оказались эффективными поставщиками силовых услуг, охватывающих большие территории.

Этот ресурс (легальность, возможность согласовывать межрегиональные и внутрирегиональные интересы, принуждение к исполнению определенных правил игры) и выставлялся на продажу. Его качество оказалось в целом выше, номенклатура услуг – шире, а цена – ниже, чем у ОПГ. Поскольку каждый чиновник-продавец удовлетворялся небольшой платой, то совокупные расходы (на взятки, «дружбу» и т. п.) тоже оказывались, как правило, не слишком значительными. Во всяком случае, в тот период они, как отмечали в интервью предприниматели, были значительно меньшими, чем дань «крышам» или белые платежи.

И при этом действия региональных баронов были существенно более эффективными. Они позволяли не только избежать санкций со стороны государства, угроза которых к концу 1990-х уже стала относительно реальной, но и получить необходимую услугу: налаживание отношений с партнером, возврат долгов, защиту от конкурентов и недопущение новых игроков на рынок, приобретение социального статуса, включение механизма enforcement.

Итак, во второй половине 1990-х годов основными операторами, оказывавшими услуги по производству порядка, стали «региональные бароны», то есть губернаторский уровень власти. Цена услуги складывалась из дохода чиновника (взятка, откат) и его издержек при производстве самой услуги. Это подношения вышестоящему начальнику, легитимирующему сам акт приватизации государственного ресурса, а также покупка услуг сопряженных силовых (административных) операторов.

Ограничителем цены услуги выступал платежеспособный спрос. При изъятии «в два горла» экономический агент уходил в «тень», под прикрытие криминальных операторов, менял локализацию бизнеса, вовсе прекращал экономическую деятельность. Так, в первые годы губернаторства Сергея Дарькина, когда в Приморье резко выросли цены на административные услуги, едва ли не четверть всех зарегистрированных во Владивостоке фирм сменили место прописки.

Сам рынок силовых услуг имел достаточно сложное иерархическое устройство. В период «парада суверенитетов» подавляющее большинство разрешительных функций отошло к региональной власти. И хотя после серии президентских указов многие функции были возвращены, центр социальной и экономической активности на тот момент оставался в регионах. Функцию основного легитиматора хозяйственной жизни на территории субъекта выполнял губернатор. Именно он был верховным «разрешителем» и для силовых операторов, и для экономических агентов.

На «низовом» же уровне, уровне локальных сообществ, «красные» (милицейские) крыши отчасти продолжали конкурировать с криминальными. Но последние в итоге либо срослись с властью, либо были вытеснены из бизнеса. Отметим, что вытеснялись они вполне экономическими методами. Показательно, что, по данным милицейской еще статистики, в 1990-е годы на всем Дальнем Востоке было возбуждено менее десятка уголовных дел по статьям, связанным с организованной преступностью. Еще меньше дошло до суда. Делалось все проще: по словам респондентов, был создан своего рода «губернаторский картель», доступ в который регулировался региональной властью. Предприятия, в него допущенные, получили серьезные преференции в плане пересечения границы, налоговых и иных выплат, получения лицензий и т. д. Все остальные автоматически оказались менее рентабельными и были вытеснены с рынка. Вслед за ними ушли и их криминальные «крыши», лишившиеся «кормовой базы».

Поскольку основным источником легитимации власти губернаторов в тот период были прямые выборы, то административный рынок вынужден был взимать достаточно серьезный «социальный налог» в пользу населения. Пал Тамаш писал о «купленной лояльности»[45]45
  Тамаш П. В кризис устояли молодые европейские экономики, а старые периферийные страны серьезно пострадали. Интервью «РБК-Украина» // Код доступа: http://minfn.com. ua/2011/01/14/tamash-pal/ (дата обращения: 9.11.2013).


[Закрыть], однако в рассматриваемый период она таковой являлась лишь отчасти. Безусловно, «социальный налог», которым облагался бизнес, был способом покупки лояльности главного легитиматора – населения. Но помимо этого оценка работы губернатора зависела от качества оказания им административных услуг в самых важных для населения «серых» зонах, в таких отраслях, как образование, здравоохранение и т. п. Понятно, что в нашем случае «губернатор» – это обозначение не должности или лица, а поставщика властной услуги на определенной территории. Устройство власти и персоны, ею облеченные, могут быть разными, отсюда и разные варианты политических режимов в регионах, но суть административного рынка от этого не меняется.

Федеральная власть была также включена в этот рынок. Прежде всего, не стоит забывать, что центр обладал правом «второй инвеституры». Конечно, первая – всенародное избрание – была главной, но федеральный центр мог и в тот момент создать серьезные проблемы строптивому губернатору. Яркий тому пример – Владивосток: в середине 1990-х годов город несколько раз оставался без тепла и света из-за жесткой позиции Москвы по отношению к губернатору Приморья Е. И. Наздратенко, при котором местный ЖКХ набрал многомиллионные долги. Соответственно, в направлении «Москвы» шли не только белые (в то время незначительные) отчисления, но и часть «настоящих» доходов. Так сказать, налог на легитимацию.

При этом дамоклов меч «второй инвеституры» заставлял губернатора постоянно доказывать центру, что тому не следует вмешиваться во «внутренние дела» региона. В ход шли этническое своеобразие, конфессиональная специфика, географические и климатические особенности субъекта федерации. «Региональный барон» выстраивал для своей территории защитную оболочку. Чем мощнее была эта оболочка, тем успешнее оказывалась деятельность «регионального барона», да и самой территории. Пример Татарстана и Башкортостана тому подтверждение. Об этой специфике применительно к нашему главному герою – Дальнему Востоку России – мы поговорим в следующих главах. Пока же сделаем «зарубку на память».