Текст книги "Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток"

В российских регионах усилиями местных СМИ, «исследователей» и прочих властителей дум создавалась апокалипсическая картина гибнущего и уже практически захваченного врагами (экстремистами, ваххабитами, китайцами), пораженного национализмом и прочими кошмарами региона, вмешиваться в дела которого при его ничтожном электоральном значении себе дороже[46]46
  Бляхер Л. Е. Трансграничное сотрудничество: экономические выгоды и политические проблемы // Политическая наука. 2010. № 3. С. 61–92.


[Закрыть]. Региональные страшилки охотно тиражировала и федеральная пресса. В результате был заключен негласный договор: мы (центр) не лезем в ваш кошмар, рулите сами, но за это обеспечьте максимальную лояльность на выборах.

Для «внутреннего потребления» использовались иные ужастики: Москва все отбирает, иноземцы давно бы уже все захватили, а местное население вымерло бы и вымерзло, если бы не мудрая политика региональной власти. К сожалению, автор не располагает прямыми данными относительно ситуации во всех крупных регионах страны. Однако и косвенные данные позволяют предположить, что механизм везде был приблизительно одинаковым.

Включенность центра в региональные административные рынки была обусловлена еще и тем, что к тому времени уже вовсю работали предприятия национального масштаба, нуждавшиеся в общих для всей страны правилах игры. При всей своей расплывчатости такие правила существовали, и контролировала их соблюдение центральная власть. Таким образом, федеральный центр обеспечивал своего рода «международное право» при осуществлении межрегиональных транзакций.

Складывалась достаточно эффективная система, базирующаяся на первичных солидарностях, но вполне эффективно регулирующая отношения в бизнесе и обществе, постепенно включающая все более широкие слои населения в распределительные отношения. То, что она была «молчащей», в качестве проблемы не осознавалось. Впрочем, движения в направлении легализации, упорядочивания владения на рубеже веков отмечались[47]47
  Радаев В. В. Таможня дает добро? Российский бизнес на пути к легализации / ред. И. Олимпиева, О. Паченков // Неформальная экономика в постсоветском пространстве: проблемы исследования и регулирования. СПб., 2003. С. 35–47.


[Закрыть]. Как и стремление региональной власти как-то, хотя бы в форме предвыборного слогана, обозначить специфику «территориального сообщества».

Но в начале 2000-х годов эта вполне жизнеспособная система начала разрушаться. После восстановления в 1999 году экспортных пошлин на сырье, прежде всего на нефть и газ, в руках центральной власти оказался ресурс, многократно превышавший совокупный ресурс любого региона. Это и предопределило «закат региональных баронов».

Впрочем, отнюдь не одномоментный закат, а продлившееся до середины следующего десятилетия постепенное вытеснение «региональных тяжеловесов». Здесь свою роль сыграло то обстоятельство, что, хотя власть региональных баронов и была абсолютно легитимна в глазах населения, по крайней мере, его значительной части, легальной она была не вполне. Существуя в неформальной плоскости, контролируя вполне локальные транзакции, эта власть достаточно долго не нуждалась в самоописании или в трансценденции. Она была принципиально посюсторонней.

В результате сколько-нибудь обобщающего дискурса ни правил, ни понятий, а смыслового пространства, в котором можно жить, так и не сложилось. Потому и сработал план по построению «вертикали» и вытеснению из политики «региональных тяжеловесов». Под флагом борьбы с коррупцией, восстановления социальной справедливости и спасения страны от развала «региональные бароны» вытесняются с политической сцены. Защитная оболочка, выстроенная из региональных «страшилок», оказалась недостаточно эффективной. Властное воздействие прорвалось к «молчащему региональному ядру».

В начале «нулевых годов», когда цена на нефть сделала исторический рывок и федеральная власть смогла, наконец, вздохнуть с облегчением, она вдруг обнаружила, что вовсе не управляет страной. Под федеральной властью в данном случае понимается политическая группа, связанная с новым на тот момент президентом. Старая федеральная власть – так называемая семья и близкий к ней нефтегазовый и прочий сырьевой бизнес – осуществляла управление, используя те же механизмы административного рынка, то есть систему неформальных практик и договоренностей.

Центр был своеобразным третейским судьей в конфликтах между главами регионов, а также между губернаторами и мэрами крупнейших городов-субъектов. Новая власть в систему таких договоренностей включена не была. Собственно, на это и рассчитывали авторы «проекта Путин» из числа представителей старой правящей группы. Они надеялись при новом, ими «сделанном» президенте окончательно закрепить за собой роль всероссийского третейского судьи. Но просчитались.

И дело здесь не в уникальной «харизме Путина», а в банальном незнании собственной страны. То, что «харизма Путина» – продукт современных медиатехнологий, сегодня особых сомнений не вызывает. Собственно, страна за пределами властных коридоров и крупнейшего бизнеса их особенно и не интересовала. За нее «отвечали» региональные власти, ладить с которыми несостоявшиеся «третейские судьи» научились. Но… в результате реформ 1990-х значительная часть населения оказалась в числе аутсайдеров. И эти люди воспринимали членов правящей в то время группы как личных врагов. В социально ущемленную (не столько материально, сколько статусно) группу попало и немало тех, кто формирует и выражает общественные настроения – писателей, журналистов, других представителей культурного и научного истеблишмента советской эпохи. Ведь именно они в лабораториях «почтовых ящиков» и редакциях партийных газет придумывали правильные реформы, процветание и демократию. Но все это пошло как-то мимо них. Как-то совсем не так, как они планировали. Их будущее украли всевозможные «прихватизаторы» и прочие реформаторы. В результате сформировалась достаточно широкая антиельцинская коалиция, видевшая в Путине своего лидера и защитника. Сюда же вошли многие работники оборонных предприятий, благополучно разорившихся в 1990-е, далеко не маленький аппарат «партии» на местах и прочие лекторы общества «Знание».

Однако их недовольство вряд ли выросло бы во что-то большее, чем глухие проклятия в адрес «семьи», если бы не мощная (по крайней мере, многочисленная) прослойка бюрократии, в 1990-е годы отстраненная или почти отстраненная от участия в административном рынке. Так, например, министерство образования в минимальной степени контролировало вузы, которые научились обеспечивать себя сами, создав достаточно емкий, даже в условиях демографического спада, рынок образовательных услуг, по существу, рынок дипломов, но вписанный в региональное сообщество. То же самое происходило и в ряде других отраслей. Иными словами, как уже говорилось, неформальные отчисления в пользу федерального уровня были незначительными, поскольку основные решения принимали местные власти.

Эти-то отчисления центр на рубеже веков и начал повышать всеми доступными способами. Прежде всего, постепенно усложняя систему лицензирования федеральной властью местных структур. В результате цена административной услуги для бизнеса выросла и приобретать ее на месте стало невыгодным. Вместо «розничной торговли» порядком и силой, осуществляемой на региональном уровне, возникли единые центры продажи таких услуг – федеральные органы власти.

Губернаторский уровень управления оказался просто-напросто лишним. Особенно в случае когда федеральные трансферты существенно превышали собственный бюджет региона. А эта ситуация по мере трансформации межбюджетных отношений стала почти всеобщей. Покупателями административной услуги оказались только крупнейшие вертикально интегрированные компании. Региональный бизнес нуждался в административной услуге, но не мог ее приобрести. Соответственно, он все активнее уходил под крыло крупнейших холдингов. Далеко не всегда речь шла о рейдерском захвате или еще какой-нибудь страшной штуке. Просто предприниматель менял краевую «крышу» на столичную. Не всегда и не у всех это выходило. Но в тот момент это был практически единственный способ сохранить легальный бизнес. Другой вариант – уход в полную «тень» со всеми связанными с этим статусом рисками.

Все это сделало замену выборности губернаторов на фактическое их назначение актом почти рядовым. В регионах стали складываться новые механизмы функционирования административного рынка теперь уже федерального уровня. В этом рынке была задействована та часть местной элиты, которая успела (сумела) вписаться в федеральные управленческие или политические структуры, в местные «дочки» всероссийских предприятий, прежде всего государственных монополий. Но за два десятилетия реформ региональная элита уже вполне сплотилась и «приватизировала» регион (по тому самому старому советскому принципу: двадцать лет жизни ему отдано!). Внутрирегиональные связи элитных групп, даже включенных в разные структуры, оказались сильнее внешних. Ведь это многолетние семейные и личные контакты, связь одноклассников или выпускников одного вуза.

Ну и что, что он теперь в… (название органа власти. – Л. Б.). Мы с ним уже десять лет по выходным вместе паримся. Наши жены дружат. Что же нам теперь из-за работы ссориться? Работа есть работа, а жизнь есть жизнь. В жизни друг другу всегда поможет (респондент, 52 года, образование высшее, государственный служащий).

Соответственно, региональная элита, взаимодействуя с федеральной элитой, действует, как правило, достаточно согласованно. Как и в советскую эпоху, идет сложный торг с центром, только, в отличие от 1990-х годов, местная элита выступает уже как «младший партнер». Роль «нового» губернатора в этих играх может быть различной.

Один из вариантов: губернатор выступает неформальным лидером местной элиты, вне зависимости от принадлежности ее членов к тому или иному институту. Это характерно в основном для назначенцев из местной среды. Яркий пример – губернатор ЕАО А. А. Винников, бывший мэр города Биробиджана. Впрочем, «чужой» губернатор, приняв местные правила игры, тоже вполне способен стать таким лидером.

Другой вариант – «чужой» губернатор, который обладает достаточным ресурсом, чтобы подмять местную элиту. Таким ресурсом может быть укорененность в федеральных элитных группах («связи в Москве»), неформальный контроль над значимой отраслью бизнеса в регионе и т. п. Здесь можно упомянуть губернатора Амурской области О. Н. Кожемяко, некогда «выдавленного» из Приморья Дарькиным, но сохранившего и приумножившего хозяйственный и силовой ресурс. Пожалуй, наименее эффективная стратегия: губернатор в роли агента по отношению к принципалу – федеральному центру. В этом случае административные игры идут своим чередом, но уже помимо формального главы региона. Правда, основное население территории из этих игр тоже исключается.

Одно из последствий фактического уничтожения регионального уровня власти – чудовищное усложнение государственной машины. В стремлении все держать под контролем центр создает все новые и новые контрольные органы. Но проверяющие из местных действуют, как правило, заодно с местными структурами; приезжих же либо покупают, либо демонстрируют им потемкинские деревни. В попытке переломить ситуацию над одними контролерами ставятся другие, над ними – третьи, и так до бесконечности. Местный же бизнес, точнее та его часть, что не успела вписаться в федеральные структуры, постепенно либо выдавливается из страны, либо умирает. Что касается населения, то оно из категории покупателей административной услуги переходит в категорию продавцов нового ходового товара – лояльности. Однако крайне востребованный в период предвыборных баталий, в другое время этот товар вряд ли найдет покупателя.

В этих условиях меняется и соотношение тотальной власти и спонтанного порядка. Казалось бы, наличие подавляющего и распределяемого централизованно ресурса имеется. Остается «достроить» идеологию, предполагающую трансцендентность и дистанцированность власти. Но здесь и возникли проблемы. Во-первых, местный ресурс, пусть вытесненный из легального пространства, частично сохраняется. Его «осадки» слишком значительны, чтобы просто исчезнуть. Во-вторых, какие-то шаги в направлении самосознания в регионах сделаны были. Это тоже не прошло бесследно. В-третьих, несмотря на таланты и активность государственных СМИ, стационарного агрессора для России не выходит. А потому не столь очевидна необходимость «жесткой власти».

Важно и то, что государственное устройство, которое сложилось в России после 1993 года и в значительной степени сохранилось до сих пор, не было ориентировано на тотальность власти. Оно функционировало как пространство согласования разделенных элитных групп, как механизм их консолидации. Оно требовало умелого дирижера, а не фельдфебеля.

Не все благополучно оказалось и с трансцендентностью и дистанцированностью власти. Демократическая процедура предполагает принципиально посюсторонний характер власти. Она же диктует возможность внешней коммуникации с любым «представителем народа». Тем самым власть утрачивает монополию на интерпретацию сигналов, идущих из трансценденции. При этом утрачивается и легитимность власти. Падение рейтинга Б. Н. Ельцина в последние годы его правления – достаточно яркое тому подтверждение. До тех пор пока трансценденцией, легитимирующей власть, оставались «цивилизованные страны», Ельцину прощался расстрел парламента, подавление федерализма в стране, предельно спорная президентская кампания 1996 года. Но стоило заколебаться трансценденции, как популярность стала катастрофически снижаться [48]48
  Эпоха Ельцина. Очерки политической истории. М., 2001.


[Закрыть].

Не случайно авторы «проекта Путина» в начале его карьеры выбрали разработку «харизматической» легитимности. Иные варианты оказывались либо дискредитированными, либо невозможными. Но «харизма» по самому значению термина предполагает некий внешний источник, ее дарующий. Этого внешнего источника (трансценденции) и не оказывается. С. И. Каспэ очень метко называет этот тип легитимности «безблагодатной харизмой»[49]49
  Каспэ С. И. Назад к Шилзу: социальные науки, политическая реальность и парадокс безблагодатной харизмы // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз. 2011. № 1. С. 5–18.


[Закрыть]. Поиск оснований для легитимности и вызывает к жизни самых разнообразных идеологических Франкенштейнов наших дней.

В силу того что «цивилизованные страны» оказались неправильной трансценденцией, начинается более или менее открытое «расхождение» с ними, что приводит к утрате режимом даже остатков прежней («ельцинской») легитимности и напряженным поискам новой. Первым и естественным направлением здесь стала «ностальгическая легитимность». Возрождение, сначала несмелое, а потом все более стремительное советских форм и ритуалов, стало приметой времени первого десятилетия нового века.

Однако эта легитимность, хоть и притягательная для значительного числа населения, была отталкивающей и дискредитированной для другой его части. Важно и то, что советская легитимность порождала достаточно серьезные проблемы на международной арене, а ресурсов для ее поддержания было недостаточно. В ней же было «прошито» определенное представление о социальной справедливости, поддерживать которое тоже было не просто (отсюда многочисленные «статьи о дворцах» и популярность борцов с коррупцией наследующих уже забытым Гдляну и Иванову и другим борцам с привилегиями конца 1980-х).

Подкрепить советскую легитимность (этот эксперимент впервые провели руководители КПРФ) было решено сакральной легитимностью от Бога, а конкретнее – от РПЦ. Подобные попытки, особенно активные после массовых выступлений 2011 года, становятся мейнстримом в период третьего строка, в «десятые» годы. Пока реакция общества на эти инициативы, при всех стараниях массмедиа, достаточно сдержанная[50]50
  Бляхер Л. Е. Государство и несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства» // Полития. 2010. № 1. С. 170–188.


[Закрыть]. Во всяком случае, до тотальной идеологии еще далеко, как и до образования всеобщей трансцендентной легитимности.

Однако стремление обрести внутреннюю легитимность, успешность которого тоже не вполне очевидна, привели практически к изоляции страны от прежних партнеров и кумиров. Не то чтобы «цивилизованные страны» жаждали как-то изменить ситуацию. Положение России в отношении с Европой последнюю, похоже, вполне устраивает. Просто возникает стремление сократить контакты со странным партнером до только необходимых и деловых. Отсюда и формируется все более осознанное стремление России, точнее ее лидеров, к «повороту на Восток».

Но здесь возникает совсем иная проблема. Проблема взаимодействия спонтанного порядка, сложившегося в регионе, и полицейского государства, обретшего силу и вновь вспомнившего про дальневосточные территории, которые более десятилетия жили вполне благополучно и автономно. Ведь спонтанный порядок 1990-х годов был экономически сильнее, чем их предшественники в прошлом, распространялся на бóльшую территорию. Легитимность же власти, ее трансцендентальная и идеологическая оформленность была слабее, чем у ее советского предшественника. Здесь и возникает предельно важная и интересная коллизия, которая, собственно, и вызвала написание книжки. Мы переживаем сегодня крайне редкий в истории богоспасаемого отечества период, когда «защитная оболочка» и у власти, и у населения существенно разрушена. Власть и разные России увидели друг друга. Причем похоже, что друг другу они совсем не понравились. Как возникла эта ситуация на отдаленной периферии страны, как она может быть разрешена ко всеобщему удовольствию? Об этом и пойдет речь далее.

Часть II
Как сказать регион?

Глава 3
Мифы о Дальнем Востоке

Человек есть животное, подвешенное к паутине значений, которую он сам сплел.

Клиффорд Гирц

Описание региона, попытка сказать его неизбежно упирается в огромное количество устойчивых представлений как самих его жителей, так и внешнего окружения. Эти представления (в тексте для их обозначения используется термин «миф») в глазах их носителей не нуждаются в доказательстве. Они истинны в силу самого их наличия. Не записав, не обозначив их, мы не сможем понять процессы, протекающие в регионе, не сможем создать «картинку», сколько-нибудь приемлемую для реципиента, жителя Дальнего Востока, и сколько-нибудь понятную для внешнего наблюдателя.

В то же время, если ограничиться только описанием, то ценность его будет не особенно велика. Такое описание-мнение будет только еще одним взглядом, ценность которого не больше любого другого взгляда. Именно поэтому я попытаюсь в текущей главе не только описать внутренние (для жителей) и внешние (для других регионов страны и центра) мифы, но и частично деконструировать их. Я постараюсь показать природу этих мифов, механизм их взаимодействия, постараюсь проникнуть за миф к той реальности, которую он скрывает. Постараюсь показать, как работала «защитная оболочка», составленная из мифов, и где она породила конфликт интерпретаций.

Будет ли мое описание более верным, чем уже имеющееся мифологическое самоописание региона? Наверное, нет. Но при деконструкции существующей мифологии и создании иного языка описания, иной системы представлений возникает уникальный момент «между» двумя устойчивыми семиотическими конструкциями. В этот момент реальность, до того скрытая мифами, объяснениями и интерпретациями, прорывается наружу, начинает говорить.

Собственно, ради этого момента и пишется книга. Предельно важен здесь и сам момент описания. В нормальной (в терминологии Т. Куна) ситуации мифология не нуждается и не допускает описания. Для участника, включенного в мифологическую систему, она и есть реальность, мир, в котором он живет. Для внешнего агента подобная система неизбежно будет только «местными предрассудками». Описание возможно и, как мы постарались показать во введении, необходимо в условиях конфликта двух и более мифологических систем. В этих условиях миф, частично деструктурированный, становится видимым, а потому описываемым и деконструируемым. Этим обстоятельством и попытаемся воспользоваться. Насколько удалось это сделать, судить читателю.

Прежде чем перейти к описанию и деконструкции мифов Дальнего Востока, мифов о Дальнем Востоке, стоит определиться с пониманием того, что есть политический миф. Прежде всего, это не архаическая форма знания о мире, а порождение наших дней, хотя и сохраняющее связь со своим древним прототипом. Но связь не содержательную, а структурную.

Политический (рациональный) миф – модный объект и политологического, и политического осмысления, чаще всего наделяемый негативными коннотациями[51]51
  Лобок А. М. Антропология мифа. Екатеринбург, 1997; Лакофф Д. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры / под ред. Н. Д. Арутюновой, М. А. Журинской. М., 1990. С. 387–415.


[Закрыть]. Он воспринимается как неистинное, ложное знание, используемое той или иной группой для манипуляции общественным сознанием, подчинения его своим эгоистичным целям. На основании этого, как правило, делается вывод о необходимости «разоблачения» мифа, демонстрации его неподлинности[52]52
  Московичи С. Машина, творящая богов / пер. с фр. М., 1998.


[Закрыть]. Не вдаваясь в полемику о сути и функциях политических мифов, сформулирую несколько тезисов, на которые буду опираться в дальнейшем изложении.

По моему глубокому убеждению, политический миф, как и миф вообще, есть не ложное или ошибочное знание, но знание, не требующее проверки. Политический миф предстает истиной просто потому, что он миф. В этом своем качестве он не нуждается в подтверждении чем-либо, кроме себя самого. Его наличие детерминирует отбор фактов, концепций и т. д. в научном и политическом дискурсе. Точнее, любая имеющаяся реалия интерпретируется в мифологических формах.

Миф – принципиально контрфактичная структура. Его не компрометирует никакая совокупность фактов, предъявленных индивиду. На этом, в частности, основана устойчивость «ложных» смыслов и механизмов смыслоозначения. Например, образ «доброго царя», одна из ключевых мифологем российской социальной жизни, отнюдь не разрушается при столкновении с не очень добрым самодержцем. Скорее, держатель высшей власти начнет восприниматься как «самозванец» (а самозванец – как «добрый царь»)[53]53
  Эйдельман Н. Я. Твой XVIII век. Прекрасен наш союз. М., 1991.


[Закрыть]. Нечто подобное происходит и при современной «политической» интерпретации данных социологических опросов. Агент готов разоблачать «продажность» того или иного полстера, если полученные данные не соответствуют его устойчивым представлениям о сути «кровавого режима» или о «поддержке оппозиции Госдепом». Но с легкостью меняет свое отношение, забывая о собственных филиппиках, в противоположном варианте.

С таким положением вещей сталкиваются критики любой мифологемы. Можно сколь угодно долго приводить факты, опровергающие мифологическую конструкцию. Носитель мифологемы способен даже признать истинность этих фактов. Но сами факты им не генерализируются. Спасая свой мир, основанный на мифе, он выдвигает сильнейшую идеализацию: «А почему бы и нет?»

В этом плане миф – не «слово» в лингвистическом или культурологическом понимании, а образец, далеко не всегда артикулируемый напрямую. Достаточно часто миф остается на уровне смыслового фона, интерпретационного контекста. Наличие такого контекста позволяет группе осуществлять совместную деятельность, несмотря на различия целей и мотивировок. «Конфликт интерпретаций» здесь выносится за рамки коммуникативного акта, не участвует в конструировании общей реальности. Так, миссионерскую деятельность православных священнослужителей среди коренных народов Дальнего Востока не особенно затрудняло то обстоятельство, что легитимные для аборигенов формы группового брака квалифицировались миссионерами как «разврат», «сожительство братьев с сестрами». Этот момент просто «опускался» в ходе коммуникации.

Другими словами, миф – это организующее коммуникацию коллективное знание, которое обеспечивает совмещение «когнитивных горизонтов» членов группы. Индивидуальные «возможные миры» соединяются в мифе в единую интерсубъективную реальность. Между такими «мирами» проводятся «мировые линии», позволяющие отождествлять предметы и действия в разных «мирах», узнавать объект вне зависимости от того смысла, который ему в этих «мирах» приписывается. Миф не сводится к слову или иному демонстрируемому артефакту либо смыслу. Он представляет собой сложный и целостный смысловой комплекс. Появление одного (демонстрируемого) элемента активизирует в сознании членов группы всю совокупность смыслов.

Происходит предвосхищение целого через часть. Существование такой целостности создает базу для отделения «своего» пространства от «чужого», объединяет разнородные элементы в общую сверхсхему, на основе которой и конструируется реальность. Наличие общей или сводимой к некоему общему знаменателю системы мифологических представлений автоматически делает коммуниканта «своим», наделяя транслируемую им информацию изначально высоким доверием.

Описанные выше особенности мифа проявляют себя и в политическом пространстве. Подобно любому другому мифологическому образованию, политический миф выступает не столько инструментом манипуляции, сколько «несущей конструкцией», задающей параметры отграничения «своего» пространства от чужого, друга от врага. В качестве важнейшего смыслового образца миф не просто «объясняет» реальность. Любая предъявленная сознанию реалия воспринимается только путем сопоставления с этим образцом. Если же такого образца не оказывается, то реалия лишается статуса существования, воспринимается как фикция, симулякр. Погруженное в мифическое пространство сознание ее просто не видит.

Сам же мифический образец обладает тремя важнейшими признаками: демонстративностью, укорененностью и культуросообразностью. Иными словами, его можно продемонстрировать путем простейшего указания, некоторого явного и легко фиксируемого признака. Даже если сам этот признак выступает как случайный, культурное сознание обнаруживает здесь устойчивую закономерность. Не случайно Я. Хинтикка отмечал, что отождествление объекта сознанием опирается не на «устойчивые десигнаты языка», а на «знание случайных эмпирических фактов», демонстрируемых признаков[54]54
  Hintikka J. Models for modalities. Dordrecht, 1969.


[Закрыть].

Так, несмотря на многократно осмыслявшуюся «этническую специфику» памятников Ленину в различных частях СССР, узнавание осуществлялось благодаря «случайным атрибутам».

Под укорененностью мифа здесь понимается соотнесение его с некоторым значимым событием прошлого. Восставшие английские крестьяне пели: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» Иначе говоря, основанием для критики дворянства, власть которого освящалась мифологической традицией, служила иная, более древняя, а потому более значимая мифологема, связанная со Священным Писанием. Наличие исторической традиции является необходимым элементом мифа. Культуросообразность же понимается как возможность выстраивать с иными образцами-мифологемами непротиворечивые высказывания. Агрегировавшись, эти характеристики и порождают некоторое целостное и в самом себе истинное знание об объекте, полностью заслоняющее от интерпретирующего сознания сам объект, растворяют его.

Для того чтобы миф мог использоваться в качестве инструмента манипуляции, манипулятор и манипулируемый должны быть включены в разные мифологические системы, ориентироваться на разные мифы. Однако в такой ситуации нет «совмещения горизонтов», а следовательно, и коммуникации. В лучшем случае у манипулятора может возникнуть иллюзия, что он создал некий мифогенный механизм типа «национальной идеи». Если же управляющий и управляемый находятся в одном мифологическом пространстве, обеспечивающем полноценную коммуникацию, то оно в равной мере детерминирует и первого, и второго, делая невозможной манипуляцию мифом или мифологическим сознанием.

Попытка «выйти за миф» будет успешной только при том условии, что она опирается на другой миф. Но, выйдя «за миф», человек попадает в другое мифологическое пространство. Его действия перестают коррелировать с действиями членов прежней группы. Он оказывается в положении чужака и может управлять лишь посредством силового принуждения. Более того, осмысленные прежде коллективные действия лишаются для него всякой логики, ибо логика этих действий основана на мифе.

В результате он утрачивает возможность не только «управлять» (как политик), но и понимать происходящее (как ученый). Да и просто жить «в этом абсурде» становится трудновато. Лица, придерживающиеся разных мифологических представлений, пребывают в разных «реальностях», непересекающихся и потому не сводимых к некоему эквифинальному (устраивающему всех участников коммуникации) единству. Для того чтобы, находясь в рамках иной мифологической системы, организовать коммуникацию с другой системой, необходимо создать «сверхсистему», снимающую межсистемные противоречия. Однако подобного рода «сверхсистема» часто оказывается иллюзорной. Ситуации, когда в пространство, организуемое одной мифологической системой, вторгаются смыслы, исходящие из иной.

Особенно остро переживается ситуация, когда отсутствие общей системы мифологических представлений обнаруживается у частей одного политического целого. Когда действия управляющих строятся на ином мифологическом основании, нежели действия управляемых, они не встречают понимания, что влечет за собой и утрату доверия. Сохраняя легальность в качестве действий легальной власти, они теряют легитимность.

Именно этот сценарий и определяет сегодня положение дел на Дальнем Востоке. Действия центра, исходящего из «внешних» представлений о регионе и не стремящегося включить (или подавить) внутренние, не могут быть адекватно осмыслены социальным сообществом региона и потому отторгаются. «Мы» управляемых локализуется в регионе (дальневосточники), государство же начинает восприниматься как «они» («Москва», «Запад»). Более того, поскольку дальневосточники ощущают себя, прежде всего, гражданами РФ, действия «Москвы» («Запада») оказываются «внешними» по отношению не только к Дальнему Востоку, но и к России в целом, осмысляясь как немотивированное структурное насилие, систематическое вторжение государства в приватную сферу жизни человека.

Как показывают в своей работе В. Сергеев и Е. Алексеенкова[55]55
  Алексеенкова Е. С., Сергеев В. М. Темный колодец власти (о границе между приватной сферой государства и приватной сферой личности) // Полис. 2008. № 3. С. 148–165.


[Закрыть], подобное вторжение является отнюдь не исключением, но нормой взаимодействия государства и индивидов даже при наиболее либеральных режимах. Несмотря на все декларации, постулирующие автономию личности, государства эпохи Модерна постоянно вторгаются в приватную сферу граждан и стремятся приблизить свою власть к «власти» в ницшеанском и шмитовском смысле, то есть к господству.

Однако при сохранении доверия общества к государству это вторжение семантически сглаживается, легитимируется. В некоторых ситуациях оно трактуется как особый, чрезвычайный случай, который не может и не должен осмысляться в общем ряду взаимодействий между индивидом и властью; общим же принципом становится его оправдание: вторжение как бы санкционируется самим гражданином. Подобно тому как обращение к врачу санкционирует право последнего свершать в отношении пациента действия, этически не допустимые для кого-либо другого.

Но отношения доверия базируются именно на системе взаимно разделяемых нерефлексируемых представлений, создающих и поддерживающих общий когнитивный горизонт. Опора на общие представления придает действиям государства легитимность в глазах граждан. Гражданин сливается с государством, а государство – с обществом и страной. Не случайно понятия «государство» и «страна» в девяти случаях из десяти используются как синонимы. Наличие общей когнитивной модели (схемы) обеспечивает предсказуемость поведения государства и общества, тем самым позволяя выработать «правила игры». В рамках этих правил и складываются отношения доверия, усиливающиеся с каждым успешным актом взаимодействия. При отсутствии же общей мифологической основы и когнитивной модели реальности на передний план выдвигаются различия между интересами гражданина и государства, и оно начинает восприниматься как «внешняя сила», а осуществляемое им вторжение в приватную сферу – как нелегитимное. Формируется то, что М. Олсон называет «негативным социальным капиталом»[56]56
  Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост. Стагфляция. Социальный склероз. Новосибирск, 1998.


[Закрыть].