Текст книги "Пирамида, т.2"

По нечистой совести он не допускал, кажется, чтобы после всего случившегося кто-то из Старо-Федосеева навестил его просто так, без материального повода. И опять бросилось в глаза, что, уверенный в Дуниной осведомленности насчет его светских похождений, сам он разучился, что ли, читать ее житейские обстоятельства, как раньше.

Еще не знавшая в тот момент о полном его бессилии помочь ей в беде, Дуня очень удивилась прозвучавшим в его голосе ноткам тревоги – за одного себя.

– Нет-нет... – поспешила она успокоить его. – Просто вспомнилось вдруг, что еще не побывала на ваших выступлениях... Даже неловко стало за вас, что в вихре светской жизни так и не надоумились послать семейную контрамарку в Старо-Федосеево, где вы получили, как говорится, путевку в жизнь... Пусть на галерку, хотя бы одну на всех, для хождения по очереди, чтобы и мы порадовались издали на ваши успехи.

Только охватившее его удивление помешало ему ощутить ужасную горечь упрека:

– Так разве вы ничего не знаете? – И чуть руками не всплеснул. – О, давно все и кончилось у меня, я уже не выступаю больше, и боюсь, что вы запоздали навсегда. И мне нечем возместить вам, но не жалейте... То был просто балаган! – Из опасения досадить гостье напоминанием о враждебном окружении, насчет которого упорно одно время поговаривали на Москве, он не стал даже вскользь останавливаться на прискорбных событиях, оборвавших существование аттракциона Бамба. – Ведь я вроде на отдыхе теперь. Был ужасно занят целые полгода, и вот свободен стал, как птица... Мог бы и в Старо-Федосеево к вам забежать, если позовете, конечно... Словом, в настоящее время жизнь моя безрадостно протекает, я бы сказал, на дне глубокого колодца, в забвении и одиночестве.

Низко опущенная голова и виноватые руки, а пуще витиеватая образность признания выдавали крайнюю степень его смущения. Бесконечно встревоженная, потому что его катастрофа означала крушение ее собственной мечты, она вопросительно, на выбор, перечислила едва ли не все несчастные ситуации большого города, постигающие провинциала, ребенка, растеряху, дикаря. Упорное молчание указывало на худшую из названых, но тут-то и представилась нелепость страхов за существо, по самому смыслу своему застрахованное от земных случайностей, без износу.

В запале чувств, не очень связно, она высказала ему несколько дельных мыслей вроде того, например, что убожеством жилплощади в глазах умного лишь подчеркивается значительность проживающей там личности... И еще вряд ли уместно жаловаться на забвение, если важные генералы чуть не по часу дожидаются аудиенции в прихожей.

Закрыв лицо руками, он некоторое время просто покачивался в очевидном бессилии связно изложить ей всю безысходность своего положения:

– Знаете, даже нарочно придумать нельзя, в какой же гадкий оборот я попал... Чистейшая патология, иначе не назовешь! – с частыми заминками приступил он к неприятной обязанности и, убедясь сквозь пальцы, что действительно не догадывается ни о чем, отвел руки от лица. – Не сердитесь на многословие мое... Мне и самому скучно да и противно исповедоваться, как со мной случился этот вывих, что-то вроде местного паралича, потому что остальное-то, к сожалению, не затронуто. Но хуже всего, пожалуй, что я уверенность в себе потерял, без чего невозможно с обрыва бросаться в полет. Короче, я вынужден был отказаться от своей артистической деятельности, которая всегда мне претила чем-то. Между прочим, чему вы удивляетесь?.. Ведь и у людей тоже не все складывается иногда, как хотелось бы!

Насколько можно было понять из его несвязного, здесь приглаженного бормотания, речь шла о якобы случившейся полной атрофии основного ангельского дара, которая представлялась Дуне еще более невероятной, чем самое чудо. Нет, какая-то подлая уловка, кому-то в угоду, если не просто шутка, что вдвое хуже, крылась в этом потоке разбитной, виляющей неискренности... Но что именно могло стать причиной дымковского отказа оказать ей услугу в одной из смертельнейших оказий, поправимых разве только вмешательством потусторонней силы?

– Поверьте, милый шалун Дымков... – заговорила она сквозь зубы, с ожесточением обиды, – лишь безысходная нужда погнала меня к вам на край света. Кроме того, мне с ночи шибко нездоровится и очень тороплюсь, напрягитесь, постарайтесь понять, пожалуйста, что попавшему под трамвай приходится делать вдесятеро больше всяких телодвижений, чтобы ускользнуть от настигающих колес: ему некогда. Завтра даже ваша помощь может оказаться бесполезной, а мы с вами тут теряем время, теряем время, теряем... – сорванным голосом принялась она безудержно повторять на манер испорченной пластинки и, предположительно, с подразумевавшимся для Дымкова значением, что участь человеческой жизни может решиться как раз за упущенные минуты.

Хоть и реже случались теперь приступы Дуниной болезни, все же нынешнее ее, может быть, предпоследнее спазматическое биение по изнурительности своей сравнимо было разве только с тем долговременным беспамятством, когда упала в корчах при виде глумливой забавки парня в шароварах над престарелым православным попом... Никак остановиться не могла, потому что уже в целом мире некому было положить ей руку на темя. Решающий перелом начинался, видимо, сознанием созревшего старшинства над ангелом Дымковым. По мере того как проникалась ответственностью за дальнейшую судьбу жалостного существа, ею же выпущенного на свет и больше не нуждавшегося в поддержке, стала стихать, униматься в ней разбушевавшаяся Ненила.

– Но право же, я и не собирался оправдываться, да и не знаю толком, в чем моя вина, – обеими ладонями защищаясь от града обвинений, примирительно заговорил Дымков. – Просто стремился делать, чтобы всем было хорошо возле меня, но, оказалось, все разное хотят. Конечно, грустно убедиться после такого путешествия, что ангел усох, одна шкурка от ангела осталась... Но ведь мне невесело и самому. Уж подступает крайний срок домой возвращаться, а при пустом-то баке нечего и пускаться в такую даль! – развел он руками, так что материальная безвыходность метафоры заставляла вникнуть в его плачевное нынешнее состояние. – Поверьте, я бы и сам с преогромным удовольствием исполнил ваше пожелание, тем более такое срочное... но, конечно, дальше будет хуже, а я даже изюмом обеспечить себя на зиму не умею. Собственно, он у меня и получается, но какой-то... в рот не возьмешь! Вот и генерал вроде вас подумал, что его обманывают... и намекнул, что мое решенье может плохо отозваться на всех вас.

Как всегда бывает в таких случаях, Дуню отрезвило известие о новой туче, возможно уже завтрашней, которая вослед еще непрошедшей, вчерашней, повисла над головой.

– Постойте, не пугайте меня... И давайте лучше по порядку, что за генерал такой?

Выяснилось теперь уже из первоисточника, что означенный, генеральского звания, посланец привозил Дымкову устное правительственное приглашение принять участие в одной сверхпарадной программе. Концерт должен был состояться уже послезавтра в Большом Кремлевском дворце на вечернем приеме по случаю не то чьего-то приезда, не то знаменательного в те годы совещания. Как правило, желанные для столичных артистов уведомления такого рода поступали из филармонии, за неделю и телефонным звонком, однако по-особому, раз навсегда утвержденному исполнительскому списку, где политическая благонадежность нередко предпочиталась мастерству. Дымков же не только в картотеке филармонии не числился, но, по странному упущенью, и обычных анкет не заполнял. Самая экстренность предложения, к тому же сделанного в неофициальной форме, если и не означала идеологического переворота в высших сферах, то во всяком случае указывала на вынужденное признание довольно сомнительного, до сих пор контрабандно допускавшегося зрелищного феномена. И, наконец, скорее настораживало, чем льстило совсем уж невероятное обстоятельство. Дело, легко осуществимое через второстепенных чиновников, в данном случае было поручено в сущности второму лицу в государстве, потому что ближайшему помощнику верховного товарища, так сказать, правой его руке – без малейшей вероятности, чтобы имелась равносильная ей левая. Тем не менее не выпавшая внезапно почесть, а что-то совсем другое было причиной беспредельного дымковского смущения.

Перед ангелом воздвиглась как бы вершина абсолютной власти земной, так что до комизма своеобразная внешность посланца выглядела гримасой высокомерного презрения к низшим слабостям людским. Правда, полное невежество по части административных рангов избавляло Дымкова от положенных смертным страха и подобострастия, но обострившееся в тот период чувство личной неполноценности помешало ему сразу прервать генерала отказом, тем более занять его время изложением уважительнейшей мотивировки для отмены намечавшегося скандала. Столь лестная всего два месяца назад карьерная удача выступать перед властелином, буквально в десятке шагов от него, сегодня сулила Дымкову обернуться катастрофой. С другой же стороны – аттракцион Бамба, и генерал, заочно наслышанный об эстрадных подвигах якобы порывавшегося упорхнуть в заграничную, лишь в крайний момент пресеченную поездку, легко мог воспринять его упирательство как злостный саботаж с вытекающими отсюда последствиями. Кстати, не без душевного томления принял он на свои плечи щекотливое партийное повеление завязать деловые отношения с ангелом – желательно даже дружественные.

– Посмотрим, посмотрим послезавтра, что за Бамба такая, даже короли заграничные им интересуются, – немножко голосом удавленника от стоячего красного воротника говорил он, прогуливаясь в тесном пространстве дымковского местожительства, мимоходом заглядывая в шкаф, на кровать, даже в хозяйкину сахарницу на столе. – Которые видали твои фокусы, докладывают, будто очень смешно. Сам я имел только служебные фотографии, но по снимкам трудно составить впечатление. Откровенно тебе скажу, не шибко нравится мне твое летучее пальто. Понимаешь, есть в нем что-то провинциально-чуждое переживаемой эпохе, легкомысленное, я бы сказал, политически-вызывающее... не наше. Я бы на твоем месте заранее переключился на пение, что ли, или там чтение мыслей. Во всяком случае последи, чтобы хоть люстру над президиумом не зацепить, где будут видные зарубежные товарищи... Надеюсь, повторять не надо?

– Да... но я хотел бы вставить сперва... – не без робости воспользовался Дымков паузой генеральского раздумья.

– Ладно, говори, раз тебе непременно вставить что-то приспичило! – хрипуче и покровительственно засмеялся генерал, приходя к заключению, что с ангелами следует вести себя, как и с беспартийными, применяя поощрительность пополам с железной настойчивостью.

– Так что именно, братец, ты вставить-то собирался?.. Давай-давай, если не слишком длинно, разумеется.

Требовалось уложиться в регламент генеральского терпения, однако, несмотря на сложные глотательные движения, все не повиновался язык:

– Дело в том, что недавно умер мой партнер, он же директор нашей группы, который по совместительству произносил научное пояснение к номеру... А без лектора мне запрещено выступать, потому что кое-где у меня мистика примешивается... словом, неувязка с идеологией! – сбивчивой скороговоркой принялся излагать Дымков и, для краткости, сослался под конец на временную свою, будто бы техническую неисправность. – Я хотел сказать, что несколько не в форме сейчас, отчего представление может неожиданно сорваться в последнюю минуту, когда ничего и отменить нельзя!

Здесь генерал заметно поднахмурился:

– Позволь, дружок, невдомек мне что-то... – перебил он властным мановением руки. – Ежели ты болеешь, тогда скажись: такого доктора мигом доставлю, что хоть доходягу за сутки на ноги поставит. А раз в порядке, то и остальное само собой на месте уладится... все в наших руках. Ты, я вижу, пребольшой оригинал, блага собственного не разумеешь, если в затылок толкать приходится, как котенка... Иной на твоем месте распростерся бы, знаешь как? Оно может, извини, дурость такая для ангела и простительна, однако нечего ему и на задворках томиться, а пора в люди выходить. Выполнишь задание на уровне, враз и к тебе добром откликнутся. Так может обернуться, что квартира только задаток, а там, смотря по заслугам, и площадь в честь тебя переименуют, бюст гранитный могут у метро соорудить... – В голосе его звучала ребячливая обида на зажатую в ладони птаху, отвергающую калорийное питание, невзирая на предполагаемые доводы. – Даже подозрительно, что за чудак такой... Целых полгода где только не выступал, колхозным сараем не брезговал, а тут виднейших товарищей из капиталистического подполья, настрадавшихся в тюремной неволе, норовит стороной обнести. Спросил бы по знакомству, чем ему не симпатичные?.. Может, и еще что-нибудь у нас не нравится? А то я перед ним тут мелкой собачкой рассыпаюсь, о его же благе болею, а он мину строит, будто сам черт ему нипочем... Неправильно ведешь себя, ангел, неправильно!

Уже на данной стадии пора отдать должное генеральской выдержке, ибо в сфере его деятельности малейшее промедление почиталось преступным, а тут вдвойне было от чего прийти в негодование:

– Я бы со всей охотой, но мне теперь главное, кабы отсрочку хоть недельки на полторы... Может, за этот срок что-нибудь и поднакопится! – ломая пальцы, на пределе отчаяния изнывал перед властью знаменитый артист.

Из понятных соображений Дымков умолчал в своем рассказе, что из всех наперечет ему известных обитателей домика со ставнями генерал со значением выделил именно Дуню, в дружественном просторечии ласкательно названную им милашкой. Однако, осведомленный о существовании поповской дочки, последний почему-то и намеком не обмолвился о куда более длительной и, главное, деятельной дружбе ангела с другой, даже ближайшей родственницей его покойного компаньона – в правильном предположении, что нажим по лоскутовской линии будет ангелу чувствительнее. Конечно, раскрывшаяся таким путем, пусть косвенная связь со служителем культа бросала на Дымкова известную тень, но именно его мучительное сомнение в своих силах, видимо, из профессиональной боязни оказаться не на высоте перед собравшейся профсоюзной элитой, показывало гражданскую робость артиста и трепет и наилучшим образом гарантировало его политическую благонадежность.

Впрочем, при обсуждении практической части кремлевский посланец не преминул мимоходом присмотреться к дымковскому обиходу, прикинул на вес перевязанный бечевкой походный чемоданишко, заглянул и в шкаф ради бдительности. А между прочим справился как бы по неведению, вскользь, по чьей собственно инициативе возникла идея заграничных гастролей и встречался ли покойный компаньон с кем-либо из европейских антрепренеров, если да – то с кем именно, и сколько раз, и какая инстанция отменяла интересную затею, небесполезную по линии культурного сближения. «Ага, значит, сами передумали, как бы не набедокурил и подсмотрел чего советский чудодей!» Из тех же соображений бдительности было высказано пожелание ознакомиться вблизи с дымковской аппаратурой, отсутствие коей означало, что номер основан единственно на ловкости рук. «Но смотри у меня, чтобы все было на чистом сливочном масле, без капельки гипнозу, который, по отзывам наших врачей, небезразличен для здоровья». В качестве высшей приманки намекнул даже на якобы вполне возможный – авансом, еще до установки в ближайшем скверике персонального монумента в честь выдающегося иллюзиониста, обмен нынешней его конуры на двухкомнатную квартирку в спецдоме Моссовета, на тихой улочке с теплым сортиром. «По нашему-то климату долго ли и отморозить нечто ценное, особенно в твоем, братец, на зависть щенячьем возрасте!» Так, мудро сочетая привычные средства воздействия, необязательный посул с легчайшим устрашением и чисто мужским юморком вприсыпку, сам он, того не сознавая, завершил черновую подготовку к проведению грозной операции.

– Засим извини, браток, время мне возвращаться на дозорную башню: вся связка ключей при мне. Насчет изюма не расстраивайся, с утренней оказией подошлю... Клюй на здоровье, которое еще потребуется впереди. На твоем пути придется поработать в своем жанре, разумеется, рука об руку с главным и одиноким человеком эпохи, чье имя сегодня парит над миром, почему молва народная и нарекла его горным орлом. – Лицо генерала посуровело, голос стал отрывистым, чуть хриплым, даже лаистым от важности произносимых слов. – Все, из края в край исхоженные мыслью, земли у него под крылом, и некий маршрут жизни надо положить меж древних волчьих ям и ложных дорог столбовых. Встречные ветры дуют ему в лицо... Буквально все поставлено на карту... без никаких реваншей впереди. От одной ответственности рассудок может помрачиться... – досказал он полубеззвучным шевеленьем губ.

Только тревожная преданность шефу, почитаемому на уровне божества, могла толкнуть верховного в стране чиновника на столь жизнеопасные допущенья в плане уже бродивших тогда сомнительных слухов о недуге вождя. Вообще-то чрезмерно доверительное общение с ангелом как с лицом философски несуществующей категории было для него как бы беседой наедине с собою. Видимо, генерал стремился выразить, как умел, свое суждение о деятельности вождя во вреднейшем цехе государственного мышления – с риском рухнуть на собственные чертежи, потому что с головокружительной высоты подобных перевалов людская история представляется сплошным кладбищем великих идей и незадавшихся свершений, а для души нет ничего ядовитей воспарений от сгнивающих мечтаний... Зато криминальная фраза эта о смертельном недуге вождя, самопроизвольно, на полувздохе преклонения сорвавшаяся с генеральского языка, возымела в данном случае решающее воздействие на его собеседника: ни один прием, пожалуй, в диапазоне от кнута до пряника, не ускоряет в такой степени одомашнивание девственно-неискушенных организмов вроде дымковского, как оказанное им беспредельное доверие. До последнего времени избавленный от тягот телесного бытия ангел получал теперь добавочное свидетельство о сложностях дел людских, где в отличие от неба наипростейшая из истин, добро, покупается ценой крови и безумия. В свою очередь запоздалое открытие Дымкова указывает на степень его погружения в земную действительность, потому что лишь из низин преисподних постигается божественное благо солнечного света.

Досыта насмотревшийся на человечество из своей кремлевской амбразуры, генерал и по службе не имел права вникать в жалкие слабости его, железной рукой преодолеваемые в пользу дела, которому служил. Сочтя подавленное дымковское молчание за признак капитуляции, он в обратный путь отправлялся с сознанием выполненного поручения, без капельки гнева за проявленное было непослушание, нетерпимое в нормальных обстоятельствах... Только подивился свысока на интеллектуальное ничтожество знаменитого чародея, включенье коего в парадную программу объяснял не подлежащей обсуждению прихотью вождя.

– Ну, все теперь... – внушительно сказал он напоследок. – О чем я сказал, запри в себе и самый ключ в глубь моря закинь. Подобная штучка если взорвется, целого квартала недосчитаешься... Так что с кем поделиться соберешься, того лучше сразу ножом ударь: менее болезненно. Постарайся выспаться, подрепетируй слегка и вообще подтянись. Пять минуток на глазах такого человека вроде и недолго, но иные всю жизнь готовятся, чтобы в последний миг узнать об их отмене. Однако живешь ты, я вижу, налегке, весь свой гардероб на себе носишь... Неужто так в заштатном виде, без сюртука выступать собираешься? Нет-нет, мы в дела художества не вмешиваемся, вашему брату видней, как надо, чтоб комичнее получилось. Но тогда уж и бриться не следует, пожалуй. После целого парада сюртуков да бальных платьев волшебник в фуфайке, да еще волосом заросший вдобавок, будет еще смешней. Это надо учесть: смех увеличивает здоровье. К сожалению, сколько я в данной отрасли понимаю, там у тебя и пуха не намечается? – огорчился генерал и надо считать признаком особого расположения, что при малом росте потянулся тыльной частью ладони обследовать состояние растительности у него на щеке. – Ладно, на твое усмотрение. Никуда не отлучайся, отдыхай покамест, а прежде всего не робей. И с гордостью заруби себе на носу, что ты у нас главный гвоздь программы!.. Все остальное только гарнир к тебе!

Сверх оказанных милостей, уже с порога, последовало царственное обещание лично заехать за артистом завтра вечерком, чтобы избавить последнего от пропускных формальностей, неувязок столичного транспорта и вообще – от непроизводительного расходования ценной потусторонней силы.

Несмотря на спешку, Дуне понадобилось некоторое время оценить обстановку, которая складывалась на редкость благоприятно. Шквальный генеральский налет сгоряча представился ей началом дымковского восхождения по ступеням молниеносной славы от совсем близкого лауреатства до избрания, глядишь, куда-нибудь и повыше, где за обсуждением верховных законов наравне с деятелями эпохи мог бы мимоходом посодействовать смягчению участи православных батюшек на Руси. И тем большей удачей становилось приглашение в кремлевский концерт, что артист будет находиться почти в непосредственном соседстве с генеральным-то зрителем, и в случае успешного выступления ему не составляло бы труда сразу, как только стихнут аплодисменты, устно обратиться к нему в защиту невинно осужденного. Впрочем, с расстояния толком не объяснишь, и конечно десятки рук тотчас схватили бы заступника на полпути к священной особе вождя. Отсюда возникала необходимость лишь письменного обращения с двумя одинаково привлекательными способами передачи. Или, как раньше с царями, опуститься на колени, положив прошение себе на шею в напоминанье о повинной голове, которую и меч не сечет, и ждать так, пока адресат не заинтересуется содержанием загадочной бумаги... Или же, свернув последнюю в комок поплотней для лучшего полета, кинуть его через рампу в направлении властелина, благодаря чему последний смог бы тут же и наложить желательную резолюцию. Но хотя до Старо-Федосеева и не доходили слухи про случай в Большом театре, когда нуждавшийся в жилплощади флейтист на очередном спектакле перебросил через борт оркестровой ямы в директорскую ложу свое слезное письмецо и таким образом, на вооружение злодейства и на беду себе, изобрел хитроумное средство прямого контакта с вождем, Дуня спасительным чутьем избрала третий, в обход чуда и совершенно безобидный вариант. Дымкову надлежало лишь блеснуть на эстраде мастерством и изяществом исполнения в такой степени, чтобы потрясенные гости, дотоле сплошь штурмовики атеизма, взмолились бы к хозяину вечера познакомить их лично с выдающимся феноменом чародейства – причем не любопытства ради, а из потребности разубедиться в мистике только что состоявшегося сеанса и тем самым подкрепить свое решительно пошатнувшееся материалистическое мировоззрение. А там, в непосредственной близости с повелителем, Дымкову ничего не стоило испросить у последнего пощаду нечаянной жертве, потому что при зарубежных товарищах неудобно было бы отказывать в акте великодушия артисту, которому сам же минуту назад аплодировал, тем более что грозная слава его нисколько не пострадала бы.

Оперативная, хотя местами, по незнанию кремлевской обстановки, и чисто детская логика Дуниных рассуждений заставила бы и Егора поставить вровень с собственным зрелое мышление сестренки – не в политическом, а в том же защитно-подпольном аспекте, разумеется. Не без сердцебиения оглянулась она на себя: ведь если просто подолгу смотреть на дворцовые окна возбраняется подданным, то она в данном случае, как бы прильнув вплотную, изучала расположение внутренних апартаментов. В самом деле, слишком уж на заправский заговор походил ее последовательно разработанный и в чем-то безошибочный план действий – как, минуя охрану и прочие административные препоны, пробиться прямиком в окружение и дальше – в душу вождя. Бросается в глаза, до чего смертельная опасность может мобилизовать у жизни подсознательную, не подозревавшуюся раньше пружину смекалки... Тем важнее отметить случившееся в тот раз у Дуни мимолетное расщепленье мысли. Свою тактическую программу она произносила с какой-то маньякальной устремленностью, однако вполне слитно и вместе с тем не в силах оторвать взор от окна, хотя ничего особенного не виднелось там – против света и сквозь засиженное мухами стекло. Лишь тоскливый и тусклый, постепенно исчезающий ныне, еще от прошлого века сохранившийся кое-где пейзаж дореволюционного Подмосковья: корявые дачные задворки с непролазными крапивами за пошатнувшимся штакетником да сорные сиреньки среди них, на просвет пронизанные закатным багрецом, и в самом конце проулка – черный, на фоне пламенеющего неба, силуэт пивного киоска, вкруг которого блуждали давеча с Никанором в поисках дымковского убежища. Ничего примечательного!.. Но властное притягательное очарование таилось в самом воздухе, насыщенном золотистой пылью, в самой его безбольной, усыпляющей тишине, как будто все кончилось, и нечего оплакивать на свете, потому что и некому, так что проникавший сюда через открытую форточку граммофонный лай с положенным на исходе дня самоварным чадом казался галлюцинацией в пустыне. В тот же момент солнце на две трети скрылось за зубчатой кромкой рощи, и молодцеватый армейский кавалер в последний раз перед погруженьем в ночь улыбнулся со своей стенки Дуне, которой воротившееся почему-то мысленное видение старо-федосеевского погоста с рассеянными там и тут клочками закатного пламени доставило странное, стариковское успокоенье. Как бы ни усмехалась высокомерная новизна над замшелыми на могильных камнях именами, и сама когда-нибудь жадно, как они, будет впитывать прощальное, негреющее тепло.

То была извечная и наивная утеха бедных, что подобно всему живому на свете и они, и они тоже, в свое время, досыта хлебнут старо-федосеевской участи, – мелькнула и канула куда-то.

Меж тем уже и блекнуть стало расплывшееся было небо, а дело не двигалось с мертвой точки. С наступлением сумерек все мучительнее рисовались Дуне убитые горем старики, как они у ней в светелке, с места не сходя, издалека прислушиваются к ее бессовестной болтовне ни о чем. Правда, она сама же и медлила с изложением дела, осторожничала из понятной боязни напугать собеседника своим несчастьем, которое в те годы почиталось наиболее смертельной из зараз, потому что всегда находился доброволец поблизости – проследить, разгадать, донести. Значит, к тому времени Дуня чутьем прежнего родства уже улавливала характер роковых дымковских превращений, связанных с врастанием в земную среду. Ничего особо ангельского не замечалось в нем и раньше, кроме ежеминутной доброй и легкой готовности к чуду, как у птицы ко взлету. Теперь же взамен очаровательной беспечности намечалось отяжеление какой-то неотвязной заботой вровень весу надетого на него тела... Словом, когда Дуня обратилась к Дымкову изложить суть своего посещения, увиденное подтвердило ее безотчетные страхи. Предполагаемый исполнитель ее плана странно сидел на койке, скорчась с перекосом в сторону, и напряженно, с проступившими по лбу жилами, всматривался во что-то прямо под ногами у него на половичке.

Впрочем, он тотчас выпрямился, едва произнесли его фамилию:

– Да-да, слушаю вас...

– В том-то и горе, что вовсе не слушали меня... хотя вопрос жизни решается в настоящий момент! – с горечью упрекнула Дуня, даже призналась в своих тайных расчетах, сгоряча, да еще до ее появления здесь, единственно чутьем по старой памяти и дружбе, что все будет улажено в наилучшем виде. – Во всяком случае, раньше, когда беседы наши велись молча, мне не приходилось посвящать посторонних в наши дела...

Намек относился к скользящим шорохам за дверью, где квартирная хозяйка снова принялась за поиски нетеряной иголки. Обида же заставила Дуню выразить сдержанное сожаление, что ангел уже не застал брата Вадима у них в Старо-Федосееве, чтобы лично удостовериться в его порядочности, несмотря на подверженность всяким модным идеям, пускай прямо противоположным иногда. «Надеюсь, вы мне поверите на слово, Дымков, что я не стала бы хлопотать за проходимца». Не без понятного смущенья тот отвечал, что между строк и вчерне давно ухватил важность дела, заставившего Дуню забыть свою неприязнь к нему, кстати, вполне им заслуженную, и безоговорочно пустил бы в ход все свои возможности для Дуни или ее семьи, кабы не досадная и, видимо, временная постигшая его дар техническая неисправность.

– Знаете, вот уже второй месяц что-то неладное творится со мною... Возможно, переутомление от частых гастролей или обычный авитаминоз, сам не знаю. Но только, понимаете, к доктору с таким делом идти неловко, смешно, пожалуй, тем более что совсем здоров... Даже поправился, говорят, или просто опух от постоянной лежки! – стал он пояснять в воровато-виляющем стиле, будто ничего не случилось. И вдруг сорвавшимся голосом, с жестом отчаянья открылся начистоту, что все у него в обрез закончилось. – Потому обо мне и не слыхать нигде, что покончилось все!

– Да объясните же, ничего не понимаю... – даже головой затрясла Дуня, встревожась за него еще больше, чем за осужденного брата.

– Тут и объяснять нечего... Вероятно, выдохся начисто. Как ни странно, оно у меня не летает больше. Некоторое ослабление замечалось еще при жизни старика, даже собирались заменить демисезон вещью полегче, скажем, плащ дождевой, но теперь и того не выходит. Вы себе представить не можете щекотное самочувствие: после всего, что было, обнаружить себя в тесной безвыходной западне без надежды вырваться на волю... Я потому и не являюсь никуда, что в непонятном качестве нахожусь, вроде лицо без определенных занятий. Конечно, я и раньше ничего не умел, кроме чуда... Оттого и считаемся мастерами на все руки, что оно у нас универсальное ремесло. Но с такими социальными показателями, вернее вовсе без них, нетрудно влипнуть ныне в крупные неприятности, если еще выяснится вдобавок... – перейдя на секретный шепоток с предупредительным значением кивнул гостье на самый низ дощатой перегородки, где за обоями что-то пошурстело слегка. – Ведь мало того, что нигде не числюсь, я еще и без прописки, даже без паспорта на свете проживаю... другими словами, как бы никто, тогда как жилплощадь за квартиросъемщиком значится. Даже снится иногда, двое в длинных шинелях вошли и спрашивают, откуда взялся, чего тут поделываю, на какие средства существую? Когда же открываюсь им, весь в испарине, что ангел, они тихонько смеются и так страшно, до жути страшно переглядываются. Потому что без дозволительной бумажки меня как бы нет для них, а кого нет – с тем ничто не возбраняется...