Текст книги "Пирамида, т.2"

Несмотря на залихватски-вульгарный тон сказанного, самая внезапность нападения заслуживала чрезвычайного анализа. Не такое было время, чтобы безвестная и, судя по обличью, из низового аппарата единица по собственному почину осмелилась на дерзкую вылазку против общепризнанного в своей области авторитета, последние два года озаренного близостью главного светила. Тем легче было сообразить меру воздаяния явному самоубийце в случае малейшей неточности окрылявших его тайных сведений или – в недостаточно могущественной чьей-то поддержке. В последней догадке укрепляла и сразу обезоружившая Скуднова внезапность нападенья и для оттяжки, видно, ловко спланированная речь crescendo от дурачливого сперва, всех обманувшего подобострастия до хлесткого прокурорского тона в дальнейшем. Не оставалось сомнения, что налицо подставная, шире всех здесь осведомленная фигура, брави. И очевидная для кого-то сладость задуманной экзекуции в том и заключалась, чтобы произвести ее посредством мелкой сошки, крайняя азартность коей наводила, кстати, на догадку о своекорыстном расчете занять освобождающееся место покровителя отечественных муз, кустарных ремесел и художественной самодеятельности сразу после падения комиссара Тимофея Скуднова.

Кроме него самого, как зачастую бывает с опальными, всем уже понятно было, что на глазах у них происходит образцовая, несколько затяжная для лучшей доходчивости, с оттяжкой, процедура шельмованья. Совершавший же ее безвестный Морошкин был в действительности не таким пещерным простаком, как прикидывался, а по ряду обобщений, особенно к концу, может быть, даже интеллектуальнее всех присутствующих, включая самую жертву. Оттого подчеркнуто-фамильярный речевой склад его временами напоминал длинную, тугого крученья нитку бича с колючими на нем узелочками для лучшей чувствительности при соприкосновенье со спиной. Правда, дело ограничивалось пока круговым посвистом над головой, что по отвычке от грубого обращенья было Скуднову, пожалуй, болезненней самого удара, потому что, как у всякой жертвы, не успевшей примириться со своею участью, в ней еще теплилась надежда, что на том и покончится задаваемый урок. Отсюда ему разумней было до проясненья обстоятельств держаться в рамках общеизвестной скудновской невозмутимости, желательно с комическим оттенком, ибо не палить же было из комиссарского шпалера по мелкой шавке из подворотни. Возможно, все сошло бы чуть поглаже для его самолюбия, кабы не допустил фактически неверный ход, сочтя за концовку всего лишь временную передышку исполнителя. Морошкин к тому времени израсходовал основной запал, а новенькое не изобреталось, повторяться же в генеральной части обвинительного заключенья тем более не годилось.

– Что же, подобная бдительность, невзирая на лица, заслуживает лишь одобренья... Да кабы еще брызгались поменьше от излишнего усердия, товарищ Мурашкин, помнится? – сорвался он с явной досадой на себя за нехватку выдержки и платком принялся смахивать нечто с плеча. – Пожелаю вам в работе большей деловитости, но уж заодно и нам глаза приоткройте, за какие собственно провинности вы с меня одного, со Скуднова, стружку снимаете, да еще образцово-показательную? Однако время позднее, было бы желательно покороче... – И недосказал, осекшись на полуслове.

Впрямь грешить стала избаловавшаяся память. Изловчась заглянул сбоку в роившиеся мысли противника и шахматным прозреньем угадал среди них змейку, которая сейчас его ужалит.

– Потерпите, не серчайте, что драгоценнейшее отнимаю... И сам еще не обедал с утра! – с детским восторгом взыграл Морошкин и, как бывает при замахе, взглядом исподлобья поласкал свою жертву. – К тому и веду, чтоб подсобить насчет протирки глаз... С вашего дозволенья, разумеется! Таким образом создалось перед нами ненормальное положение, что на иную лекцию пряником публику не заманишь, гарнизонных солдат по команде смирно в зал садить приходится... меж тем как толпы смешанного люда торчат у касс в чаянье билетика на упомянутую Бамбу. Целеустремленные, заметьте, бесскандально ждут, словно на службу пришли пасхальную, и выпимших незаметно. Вроде цирк и церковь вещи сугубо разные, даже враждебные слегка, как и положено телу с душой, а на поверку суть родственная объявилась... с чего бы это? Казалось бы, такая даль прогресса с нашего тракта открывается впереди, до самого неба кати беспересадочно: многоквартирные дома распростираются по сторонам да милиция в белых перчатках козыряет. Проезжему в грядущее наплевать из машины, что в подорожном кювете среди нежити гнилой, нами же недавно за обочину скинутой, маловероятное шевеленьице объявилось. Дескать, сущий пустяк, происходящий от сырости и исторического климата: лопата-другая хлорной извести да разок катком проехаться, и дело с концом. А не рановато ли в анкетах про веру и спрашивать перестали, будто отболело напрочь?.. Да теперь, пожалуй, и не скажется никто, чтоб с должности не согнали. Между тем как мы ее огнем-железом ровно бородавку с души выковыриваем, она, как всякая зараза, глубже пятится, в дебрь души забралась... Оно верно в писании сказано, что человек есть из глины содеянный сосуд скудельный, в который якобы налита вера в свет Господний, являющийся противоречием передовому учению и здравому смыслу. И когда стали оттуда удалять накипь религии, готовя его под молодое вино, то от большого, видать, ума лучше не придумали, как грохнуть всю посудину оземь, чтоб само вытекло наружу. Про то невдомек, что всякий свет не является жидким веществом для переливания, а токмо отражением совсем иного, временно незримого наукой источника небесного. Вот и случилося сверх ожидания, что хоть и разбилось почти вдребезги, но зато в каждом черепке уцелело по затаенному лучику, так что кому сроду дадено прозрение, у того и в глазах зарябит. Теперь сколь его ни топчи, вреда не убавится, и даже пуще, посредством-то дыхания, через пыль да боль в самые души внедрится. Значит, вместо того следовало перво-наперво сладким житьишком да безграничным весельем главное светило, самое солнышко маленько пригасить, поелику после поросенка с хреном куда как меньше чем с голодухи вспоминается людям Господь. Но теперь взглянем сообща, что из того на поверку получается...

Наступила вопросительная пауза, и все дружно покосились в сторону молчавшего, несмотря на его старшинство, товарища Скуднова, как бы от рассеянности перебивавшего.

– Просим пояснить ваше выступление, кого оно касается.., – неровным голосом сказал самозваный председатель, и всем стало ясно, что скандал разыгрывается не иначе как по предварительному сценарию.

– А получается у нас вот что, – уже с торжествующим нахрапцем в тоне по причине всеобщего внимания продолжал разоблачитель. – После разбития подразумеваемого сосуда образовалась уйма там и сям разбросанных осколков, и в каждом по солнышку, так что каждый человек как бы в храм обращается: в заседании ли присутствует, в парке на скамейке сидит, а в нем, промежду прочим, молитвенное возношение происходит, короче сказать – служба церковная идет... тут особое приложение ума требуется!

Гуляет в скверике гражданин с собачкой, член профсоюзный, без судимостей, значок ударный на пиджаке. Снаружи ухо приложить, ничего предосудительного окроме застарелой эмфиземки не прослушивается, сам словечка лишнего не сбормотнет. На деле-то в середке у него, батюшки, герметично замкнутая часовня целиком уместилася, с круглосуточным богослуженьем на ходу. В былое-то время ему и на звезды взглянуть было некогда, знай крути свое каторжное ремесло! Тогда как нынче все ему в избытке предоставлено. Кстати, такого хоть к стенке ставь – не спокается, разве только в пьяной задушевности и приоткроется чуток. Я одного и прижал однажды как на духу: на крестинах внука застукал. «Чего тебе, – интересуюсь, – черту раскрепощенному, не хватает в обиходе жизни? По умственным твоим габаритам тебе только и требуется футбол да рыбалка, кино раз в неделю да во субботу ненастную пол-литра на троих, в придачу исполненный промфинплан для чистой совести. Какая сила тебя в болото религии завлекает?» Так как он у меня в дураках ходил, то и ожидаю, что сейчас на пережиток прошлого сошлется, а дело-то посложней оказалось. По его теории, не может живой человек без неба, которое есть тот же воздух души, и неспроста ей когда-то отпуска в виде прежних постов полагались. Потому-то, говорит, отродясь пусть на восковых крыльях и стремился род людской в синь бездонную над собою. «Так ты и стремись туда нормальным способом, – говорю ему. – Конечно, в парашютный кружок тебе записываться поздно, но ведь можно летать в известном смысле и без отрыва от земли. А тебя ровно к вину на это самое тянет... Кто же в том виноват?» Выяснилось, по его теории, те виноваты, кто с топорами выходили в семнадцатом старый мир под корень рубить, однако, замахнувшись с плеча, не донесли удара до цели... На красоту разжалостились, соседей постеснялись, проявили исторический гуманизм и, как бы сказать, заодно с ценной рухлядью занесли в зияющую-то рану древнюю пыль великих могил, а помянутая зараза наиболее приживчивая. Одним словом, я же у него в ответе оказался! «Такие вещи, как вы затеяли, – намекает он мне, – полагается заново, с голой стерильной земли начинать».«Хочешь сказать, недостаточно мы вашего брата порубали тогда на белом свете?» – спрашиваю задумчиво. «Да, маловато, значит, если меня на разживу оставили!» Это он мне-то, хоть и спьяну, прямо в лицо шутить изволит, вроде в слабохарактерности попрекает... – И прежде чем перейти к дальнейшему, именуемый Морошкин с усмешливым недоверием покосился на свои распяленные, в рыжих волосках, короткие пальцы. – И так кругло, ловко подвел, негодяй, кругом шестнадцать получается. Вот и бывает все чаще, что от беспрестанной-то, завоеванной человечеством поросятины с хреном нет-нет да и встоскуется смертно иному!.. Да кабы еще с изжоги брюхач распутный, а то ведь и мальчики безусые по всему миру там и здесь заболевают. Один в скитанье отправляется, другой же – Гамлет нашего времени, навертевшись вдоволь на своей оси, мается в поисках разрядки – то ли ему чужую кровцу пустить, то ли самому под вечерок во благовременье зарезаться. Чего башками качаете, нахмурились... а может, он и прав? Скажете, поклеп на добрых людей возвожу... Да ведь не все же на свете такие устойчивые, что гвозди из них делать рекомендуется, благо под шляпкой у них сразу начинается туловище. А сами-то... ну-ка, признавайтесь молча, мудрецы, чего ради второй час на исходе алчем томимся, притворяемся, будто с безделья под выходной, на ночь глядя дожидаемся загулявшего фокусника, такого симпатичного, хоть и с рожками? А давайте сознаемся, братцы, ведь это мы для проверки собрались: авось и впрямь вопреки всем антидюрингам возьмет да и полетит оно? Значит, несмотря на суровые меры, все бродит в нас та ненавистная и приманчивая надежда на нечто, которая и есть высшая измена нашему делу, потому что – мысленная, неуличаемая, наиболее опасная. В самом деле, в поте лица усердствуем, колокола повсеместно сымаем, иконами хлев для наглядности мостим, кресты с безгласых куполов сплошь посшибали, абы и малого воспоминаньица в душе не теплилось... И правильно поступаем: с пожаров не расходятся, пока последней искрицы сапогом не затопчут, чтоб под зорьку не полыхнуло вновь. А она мышки хитрей, дневного света таится, зигзагом по головешкам пробирается к себе на огненное новоселье... И вдруг, отважившись, вот она на глазах наших норовит тысячеверстное поле проскочить в наш завтрашний день, а мы с вами, ровно мохначи пещерные, зачарованно смотрим, моргнуть с благоговения не смеем, потому что истинное чудо. И смотрите, сколько за полгода обежать успела, уж из-за границы удостовериться тянутся! А ведь в наши дни такую бамбу дозволить все одно что красного петушка в незаконченную новостройку подпустить, не так ли? Откуда и возникает законное любопытство, кто же из нас, возомнивший себя комендантом всесоюзной красоты, первую путевку выдал означенному петушку, верховное покровительство ему оказал. Промежду прочим, интересней всего, что вот мы по следу его бредем на ощупь, окликаем его задушевными словами, а ему, как на грех, представьте, уши заколодило: невдомек, о ком речь. Неправильное поведение, по-моему, а? Невинные ребятки стишками ему на всяких съездах о подвигах учебы рапортуют, заслуженные наши старички при трудовых медалях портреты по улицам его носят в праздники, а он, совсем оторвавшись от жизни, и пообщаться с нами брезгует, поделиться с нами о себе в том разрезе, главное, на кого работает. И поскольку сам пойти нам навстречу не собирается, то и приходится обеспокоить вопросцем, пока фокусник не прибыл. Приоткройтесь нам, гражданин Тимофей Скуднов, неужели же вышесказанное так уж ни капельки вашу партийную совесть не щекотит? К тому намекаю, что сильные ветры дуют нынче на кремлевской-то высоте... Ой, оземь не сорваться бы!

Подобно лесорубу, сделавшему свое дело, он поотступил на шажок в сторонку, освобождая клиенту место для паденья. Никто не заметил, как оно получилось, но только к тому моменту все, включая потерпевшего, были на ногах. И хотя по северной своей природе обвиняемый отличался незаурядным здоровьем да и помоложе был, теперь он выглядел ничуть не лучше старика Дюрсо за четверть часа перед тем.

Показательно, что не успевший приспособиться к новому положению, Скуднов сгал отбиваться от бесповоротного теперь несчастья, даже допустил смешную до последней жалкости выходку. Сорвавшийся у него на фальцете начальственный окрик своего преследователя, чтобы перестал ломать петрушку, сопровожденный нелепым взмахом руки при соответственном извиве тела, ужасно походил на попытку стряхнуть с себя вышеупомянутую шавку, с лаем вцепившуюся ему в заднюю часть. Всегда ослепительный в подобных процедурах начальный момент вынужденной наготы заставил свидетелей непроизвольно опустить глаза – кроме одного, оперативнее прочих оценившего выгоды создавшейся обстановки. Видимо, соскучась пребывать в запустении ничтожества, он с запинкой нетерпенья напомнил во всеуслышание, что любимейший наставник всех стран и времен, предостерегающий начальников от зазнайства, неусыпно учит нас не пренебрегать критикой скромных тружеников в их адрес, а, напротив того, прислушиваться да наус наматывать. Намек явно относился к выдающимся, цвета спелой нивы, скудновским усам, в коих подпольные шептуны пророчески усматривали сокрытое до поры соревнование с главным. Удар пришелся по живому месту, и многими было замечено, как сперва скривился Скуднов, но быстро затем вернул себе прежнее барельефное выражение недвижной строгости, только с лица малость потемнел, словно чернилами напоили – согласно позднейшим отзывам очевидцев. Кстати, они хором сходились во мнении, что участь Скуднова вполне решенная. Однако ожидаемого его снятия с постов, по крайней мере за ближайший месяц, не произошло, равно как не слыхать было и о каких-либо печальных последствиях для смельчака за неуважительное обращение с полусоратником. Что касается описанного скандального происшествия в ночь на второе августа, то имелись все основания предположить в нем обычное щелканье бича, применяемое многими пастырями для острастки или сплочения стада. Нелишне прибавить, что по тогда же наведенной справке из мандатной комиссии никакого Горошкина, ни Морошкина в списке делегатов не значилось, а ответственную миссию символического шельмования выполнял некто – вставший отныне в фокус общественного вниманья Дорожкин, видимо, для большей хлесткости намеренно исказивший свою фамилию. Прирожденный стрелок на крупную историческую дистанцию, он по миновании необходимой в таких случаях паузы стал быстро подниматься по административным ступеням, которыми в свое время проходил и его предшественник.

Даже при несокрушимой стойкости Скуднова, доказанной неоднократными подвигами в гражданскую войну, вряд ли его хватило бы еще на час под перекрестным обстрелом недобрых глаз, если бы не выручило подоспевшее возвращенье Дымкова. В общем, несмотря на ломоту в пояснице от наклонного нахождения на весу, последний неплохо вынес свое каменное ущемление, главное – не рвался понапрасну из западни, что и помогло ему в целости сохранить хотя бы и промокшую до нитки одежду, в которой ему предстояло выступать в тот же незадачливый для всех вечер. Надо оговориться, к исходу приключения дождик превратился в ливень, а минимум получасовое пребывание под потоком, хлеставшим на него из дырявого желоба на крыше конечно должно было сказаться на его природном оптимизме. Как ни вглядывался в небо, не было никаких шансов на скорое прекращение водяного неистовства, и больше всего огорчало Дымкова, что не успеет пообсохнуть к началу представленья. И, как обычно случается с остановившимися часами, ожившая от легчайшего прикосновенья мысли способность чудотворения конвульсивным броском метнула Дымкова из проклятой стены в В., к месту действия. Но, примечательно, плачевный опыт застревания в непроходной среде позволил ангелу подсознательно, буквально за долю мгновения изменить курс, и вместо директорского кабинета он очутился в проходной завода. Приставленная у ворот охрана препроводила беспаспортного бродягу в клубную комендатуру, и прошло еще не меньше получаса, прежде чем догадались под конвоем отвести его для опознания к надлежащему начальству. Аварийная внешность приведенного парня, невнятное бормотание, что попал в непогоду, вдобавок уличающий клок на штанине, вырванный арматурным крюком при освобождении, позволяли судить артиста помимо опоздания и за его явку на работу в нетрезвом виде, прямо из канавы. Но в решительно преобразившейся атмосфере уже витал дух амнистии и еще благодарная радость собравшихся начальников, что не пропадут билеты в зрительном зале. То же самое переживали их мощные супруги. И даже будущий прокурор Дорожкин, про которого как-то все забыли, проявил нездоровое оживленье. В ожиданье команды все стали глядеть на Дюрсо, но тот продолжал сидеть с опущенной головой, искоса созерцая полстакана воды у себя на колене, словно к чьим-то шагам прислушивался. Ему поразительно было ощущать, как с каждым взмахом маятника множится груз возраста и тела. Он подумал также, какой кусок жизни ушел на борьбу с заведомым дураком П., которого после стольких изнурительно-сложных манипуляций удалось наконец спровадить в архивное ведомство, хотя запросто мог он в сточную яму спустить посредством все той же магической дымковской силы. Меж тем здешние начальники полагают по свойственному им глубинному мировоззрению, что все на свете вызрело из подлой людской корысти, тем более именуемая бамбой шайка-лейка из двух стрекулистов, тогда как у одного давление двести сорок, а у младшего апартамент пять-на-три с дровяным отоплением и у черта на рогах. И если еще засветло вершиной его стремлений было умиротворить тень великого Джузеппе установлением эпохального контакта с подразумеваемым лицом, то за истекшие часы мечта его последовательно истаяла до желания дотянуть себя до конца зимы, до конца гастролей, до конца этого вечера включительно. К началу выступления ему удалось кое-как, украдкой, отвинтить фантастическую регалию на левом боку, зато лента под сюртуком запылала еще сильней в значении обреченности улики...

– Ты меня доломаешь однажды, непослушный мальчик... – с тихой лаской сказал он подошедшему Дымкову уже без обычного ноголомного акцента, как, наверно, беседуют в эмпиреях души блаженных, лишенные примет своего происхождения. Потом деревянным голосом, в ритуальном полупоюгоне оповестил о начале представленья.

Директор со вздохом должностного облегчения повторно пригласил уважаемых гостей занять свои места в зале пятью этажами ниже. По всему зданию замигали сигнальные лампочки долгожданного начала, но если внизу произошла кратковременная давка, когда приободрившийся зритель хлынул из курилки и буфета, то верхние гости толкались на месте, предоставляя не отмененные пока честь и первенство Скуднову. Тот в свою очередь стал пропускать товарищей в дверь мимо себя из какой-то неимоверно трудной потребности, как оказалось, сблизиться на минутку с медленно, по дальнему радиусу подходившим Дорожкиным.

– А здорово ты меня давеча с песочком отчитал. Неплохо, совсем неплохо! – широко и дружественно усмехнулся ему Скуднов, а у многих осталось впечатленье, будто бы даже плеча его коснулся. – А я забыл совсем, что сам же когда-то... – И недосказал из опасения, что отойдет недослушав. – Как полагаешь, в последний-то разок можно и дозволить, пожалуй, эту чертову Бамбу?

Унизительная и нелепая настойчивость Скуднова диктовалась, видимо, расчетом по характеру морошкинской реакции выяснить масштаб ожидающих его неприятностей, в частности степень их болезненности. Самая тональность суховатого, нескрываемого ответа позволяла понять, что сверх порученного исполнителю было велено наступить ногой на поверженного:

– Это касательно кого же в последний раз?.. Самой Бамбы или лично вас?

Какое-то время оба постояли рядком из приличия, но диалог уже не возобновлялся. Свидетели происшествия вспоминали также, что весь остаток вечера Скуднов при обычной своей суровости был исключительно внимателен со всеми, имевшими нужду вступать с ним в кратковременное общение, но в описаниях внешнего состояния пользовались народным образом – краше в гроб кладут. Никто не бежал сломя голову захватить в зале, поближе к сцене, ненумерованные места. Напротив, покинувшие помещение толпились на лестничной площадке, чтобы под видом любопытства оказать почтительное внимание падшему. Как всегда, лифт по случаю ремонта не работал. По знаменательной случайности Скуднов и старик Дюрсо оказались рядом. Судьбы их снова скрестились, под знаком равенства теперь. Хотя старшинство по-прежнему сохранялось за первым, шествие по праву покойника возглавлял второй. Сходство заключалось и в том еще, что спускались молча и тяжко, не слишком торопясь.

Еще до поднятия занавеса Дюрсо отстраняющим кивком приказал удалить изголодавшуюся в клетке павловскую собаку. За поздним временем вступительная лекция отменялась, как и положенная овация. На вешалке в глубине сцены красовался боярского покроя тулуп и расписной детский полушубок рядом. Встреченный жидкими хлопками и уже в состоянии трагического упадка Дымков появился на публику необычным способом, из-за кулисы. Из последних сил, развязным тоном хохмача Дюрсо представил зрителям величайшую сенсацию обоих континентов и в оправдание насквозь промокшего артиста собирался сослаться на дождливую погоду с последующей перекидкой на подмоченную репутацию магов в наш просвещенный век, но запутался в логике, сразу забыл с таким трудом придуманное и, чего с ним еще не бывало, в изнеможении опустился на случайный поблизости стул. Происшедшее затем классическое фиаско уложилось буквально в неполную минуту. Артист дико покосился на вешалку, но никакого движения там не обнаружилось. Он зажмурился с целью лучше сосредоточиться, но опять ничего не получалось. Из передних рядов видели, как он, покачиваясь слегка, дрожит от напряженья, тогда как на деле он после своей эскапады просто продрог немножко. Вдобавок ему тоже не хотелось ничего на свете, кроме смутного влечения домой куда-то – как и его шефу, находившемуся на исходе сил. Перед тем тот долгим взглядом задержался на Дымкове с так и не осознанной мыслью, что если только этот неразгаданный парень и есть ангел Божий, то непременно догадается вложить ему под коснеющий язык таблетку из запасной пластмассовой коробочки во внутреннем кармане оставшегося наверху пальто.

– Да начинайте же... – жестом боли и нетерпения потянулся он в дымковскую сторону, но не сказал, а только накренился сперва на колено и, соскользнув, совсем, как лужа, стал расползаться пи полу.

Никому в голову не пришло опустить занавес или хотя бы оттащить старика за кулисы. Таким образом, не покидавшая своих мест публика, взамен окончательно сорвавшегося чуда получала несколько иную программу, на что по не зависящим от нее обстоятельствам всегда имеет право дирекция. Составленное из обыкновеннейших в сущности, только слишком противоречивых элементов, новое представление в гомерической совокупности их приобретало смысл всечеловеческого апофеоза, смотревшегося с ничуть не меньшим замираньем сердца; лучше всего к нему подошло бы названье смерть факира. До некоторой степени оно возмещало зрителям несостоявшееся зрелище, ради которого до полуночи проторчали тут. Кроме помрачительных, глаз не оторвать, содроганий все еще остававшегося на полу центрального исполнителя, порожденных нарушением каких-то глубинных электрохимических диффузий в завитушках мозга, сюда входили таинственные перебежки служебного персонала с непредусмотренными предметами в руках, вольные импровизации добровольных медиков до прибытия скорой помощи и всякая другая самодеятельность. В общем же, если не считать кое-каких административных восклицаний, пантомима происходила в полной тишине, нарушаемой лишь техническими шумами вроде плеска воды, проливаемой на пострадавшего, или явственно всеми слышанного, раздирающего треска каких-то внутренних швов, когда стали выдирать из-под фрака ту самую президентскую муаровую ленту, но та не поддавалась, словно к самой душе пришитая. Единственным оправданием для несколько жестокой манипуляции могло служить разве только неприличие заявляться на прием к Всевышнему в шарлатанском обличье. Но больше всего запомнилось, пожалуй, поведение древнегреческой амфоры, как она, свалившись с опрокинутого в беготне пьедестала с картонным звуком запрыгала по сцене в напрасном старании разбиться. Тем временем удалось разыскать реквизитные же носилки. При погрузке, когда взваливали на них непослушную, бултыхавшуюся в руках человеческую массу, уже не принадлежавшую владельцу, но еще живую, вновь достигнуто было то откровенное, неподдельно-трагическое беспощадство, которого в практике циркового священнодействия упорно добивался новатор Джузеппе. В какой-то степени разумея происходящее, старик Дюрсо ничем не мог содействовать хлопотавшим над ним незнакомым людям. При выносе в гаснущем сознании возникло было странное, нетелесное опасенье, что носилки и он на них не пролезут в двери, если сзади немножко не поднажмут коленом, однако все обошлось в наилучшем порядке. Кстати, из-за недоделок на лестнице служебного пользования параднее показалось, хотя и чуть подальше, выносить через главный подъезд.

Но тесный проход был вчистую забит приставными стульями, и, чтобы не цепляться за колени сидевших, ношу пришлось поднять повыше, что тоже было совсем неплохо в смысле торжественности. Внезапно и не для одной только лучшей видимости зажглась центральная люстра, к чему обязывало и наличие президентской ленты через плечо. Плюс к тому из боязни упустить какой-либо особо волнующий момент публика, в основном состоявшая из партийного актива, стала привставать на местах. Таким образом, складывалось впечатление, что за исключением откинувшихся к спинкам должностных истуканов в директорской ложе, весь битком переполненный зрительный зал с почтительным безмолвием и стоя провожает любимого артиста в дальнюю дорогу. Недавнему лишенцу, отбывшему лагерный срок вдобавок, не приходилось и мечтать о более достойном эпилоге. Кстати, где-то в заднем ряду среди толпившихся в вестибюле уносимый Дюрсо скользящим взором обнаружил и покойного отца, видимо, постеснявшегося обратиться непосредственно к сыну за контрамаркой. Несмотря на плачевное состояние, все еще жива была в памяти горькая минута, как он вслух, на людях, усумнился однажды, выйдет ли когда-нибудь толк из босяка. Но последним актом гаснущего сознанья была надежда, что и хмурого патриарха должен был тронуть искупительный триумф неудачника, завершившего дни если не главой прославленной фирмы, как хотелось бы, то все же при солидном, хоть и безденежном в сущности деле.

В замешательстве несчастья, пока не увезла Дюрсо скорая помощь, никто не обратил вниманья на странное поведение оставленного всеми ближайшего его помощника по труду. Истекшие минимум четверть часа тот проторчал за кулисой вдалеке от лежавшего и, вглухую закрывшийся ладонями, лишь поглядывал сквозь осторожно раздвигаемые пальцы – убедиться, что приспело время выходить. Лишь по отправке пострадавшего, да и то – в подробностях обсудивши происшествие, случившиеся на месте добрые люди приняли в осиротевшем парне доскональное участие. Однако напрасно трясли они неподозреваемого ангела за плечи, расспрашивая о самочувствии либо призывая не тревожиться за свою будущность в социалистической стране, где давно упразднена безработица, грозный бич трудящихся, – напрасно пытались влить в него успокоительные капли. На все их разнообразные хлопоты следовал в ответ лишь нечленораздельный клекот с как бы птичьим присвистом, возможно, происходившим от судорожно, взахлебку глотаемого воздуха. На поверку же оказалось, что исследуемый субъект не испытывает ни малейшего раскаянья в действительно непривлекательном поступке, преждевременно подкосившем наставника и благодетеля. Ибо когда совместно с подоспевшими свежими силами удалось наконец оторвать от его лица накрепко прижатые руки, то не слезы ожидаемые были под ними обнаружены или хотя бы виноватое выражение, а единственно остекленевшая во весь рот улыбка, неуместность которой подчеркивал конвульсивный оскал зубов. В состоявшемся с ходу обмене мнений высказана была догадка, что именуемый в паспорте Дымков не то чтобы свихнулся от огорчения, как предположили вначале, а является не более как нормальный идиот, всего лишь подсобная болванка, работавшая в аттракционе под мощным психическим воздействием старшего партнера. Примечательней всего, что некоторые в ту ночь, даже уведомленные о катастрофе, в каком-то осатанении духа продолжали караулить Дымкова у выходных дверей и при его появлении, даже несмотря на отсутствие оплаченных билетов, чуть ли не с кулаками, всю дорогу до гостиницы требовали от него пускай частичного исполнения программы. И хотя, по слухам и несмотря на милицейское сопровожденье, ему даже досталось слегка по загривку на расставанье, знаменитейший маг даже исчезнуть не смог от недавних поклонников в опроверженье ходившей о нем легенды, Так без каких-либо посторонних средств внушения произошло стихийное саморазоблачение сенсации, уже готовившейся потрясти мир до основанья. Кроме самых неисправимых, неспособных прозреть и под пулей, многие тогда со злорадным, вернее, мстительным отчаяньем уверовали в абсолютное отсутсвие какой-либо мистики...