Текст книги "Пирамида, т.2"

Глава XVI

Меж тем кончался срок, данный ангелу на раздумье. Любой его ответ становился роковым, ссылка на утраченный дар была бы воспринята как отказ от эпохального послушания с обычными последствиями опалы. Из ночной исповеди вождя Дымков усвоил лишь внешнюю сторону возлагаемого на него поручения – руку просунув в темное нутро человеческое, благо собственная у того оказалась коротка, поослабить одну там заветную, перекрученную гаечку, пока с нарезки не сорвалась. Преобразование заключалось в бескровном и, под анестезией чуда, безболезненном закреплении мозгового потенциала людей на уровне как раз евангельской детскости, то есть в стадии перманентного безоблачного блаженства. В общем, сущие пустяки, тем более что дальнейшая эволюция отнюдь не возбранялась при условии надежных генетических фильтров, гарантирующих серийность людского воспроизводства – без обгона материнской среды со стороны более одаренных особей, то есть исключающую социальные бури равновесную социальную гармонию. Но предпринятая против ангела сразу по его прибытии коварная интрига к тому и сводилась, чтобы вовлечь его в неблаговидные, желательно необратимые поступки, и в конечном итоге сделать из него невозвращенца. Хотя он теперь, ввиду неполноценности своей, и не умножил бы своею особой преисподнего воинства, однако при досадном равенстве сил и простая фига, из рукава показанная противнику, может доставить известное удовлетворение. Хуже всего, что с утратой защитного чутья Дымков переставал понимать масштаб затеянной вкруг него азартной игры, в которой призом становился он сам.

Для лучшего постижения дымковской безысходности Никанор Васильевич накидал вкратце поэтапный обзор этой бессовестной авантюры, послужившей сюжетным каркасом настоящего повествованья. Он сразу оговорился о праве мыслителя группировать факты до образования стройной геометрической фигуры подобно тому, как древние для удобства обращения со светилами объединяли их в созвездия самых фантастических наименований. Описанные события, сказал он, надлежит рассматривать в плане извечной вражды Ормузда с Ариманом, хотя, несмотря на поэтичность религиозных концепций, она по неприличной страстности и напоминает порой отношения не поладивших базарных теток. «Впрочем, давно известно, что в рассуждениях своих мы наделяем их делами и мыслями нашего интеллектуального уровня»... Итак, гамбитным, двойного действия, маневром корифея стал фининспекторский выпад с непомерным налоговым обложением, по уплате коего с помощью чуда ангел подпадал под статью уголовного кодекса. Пускай в ту пору ему не составило бы труда ускользнуть от возмездия, все же милицейский привод с оглаской служебного инкогнито не сошел бы ему безнаказанно. Смежный химкинский вариант, если бы Дуня решилась тогда продать режиссеру загадочную дверь в изнанку действительности, грозил еще худшими последствиями в виде скандального шлягера о похождениях командировочного ангела. А так как кино даже в эпоху грознейших демографических проблем все еще не обходится без универсальной, по старинке, любовной приправы, то раскрытие всеважнейшей конструктивной тайности бытия, способное вызвать переполох в науке, тем ловчее увязывалось с темой, что туда можно было частично перенести амурные шалости кавалера с церковной колонны. Недостающие интимные подробности режиссер в преизбытке получил бы от исполнительницы заглавной роли, ближайшей приятельницы своей, наконец-то выходившей на простор мирового экрана, если подпустить закулисную молву о ней как фактической героине изображаемых событий... Особо бросается в глаза, подчеркнул Никанор, к окончательному завихрению моих мыслей, прицельная дальновидность адского сценариста, заблаговременно приступившего к подготовке охотничьей облавы на ангела с обстоятельнейшей разработкой эпизодов и действующих персонажей. С одной стороны, еще в детском возрасте, якобы волей покойного Джузеппе, в лице нищего мальчика с Подола был намечен режиссер сенсационного фильма в прославление любимой внучки, с другой же, задолго до старо-федосеевской эпопеи стала строиться одновременная версия с упором на вышеупомянутых Аблаева и Вадима Лоскутова, в качестве движущих фабульных пружин. И правда, нельзя не признать исключительную точность сплетающихся в нужном месте ситуаций со всесторонним показом как главных участников, также и обоих трагических статистов.

Остается в неизвестности, кому и зачем понадобилось домик со ставнями делать местом той встречи. Тем нагляднее выступает не шибко изобретательная, но беспощадная, напролом, тактика Шатаницкого и в особенности способ вторжения в запретное для него жилище духовного лица посредством издевательского умерщвления дьякона на глазах у потрясенного о.Матвея, естественно возымевшего любопытство взглянуть глазком на всесильного супротивника Божия, что и было воспринято последним как официальное приглашение. Несомненно, прежняя ловушка, построенная на заурядном альковном сценарии, по криминальному механизму своему значительно уступала новой западне с наживкой в виде лоскутовского первенца, ибо любая насильственная операция над мыслью означала развенчание возлюбленных-то сынов Божиих в обыкновенное быдло, избавленное от мук и ошибок свободного выбора между добром и злом. В плане принятой концепции малейшее убавление фитиля в светильнике разума, сравнимое с угашением солнца, становилось диверсией, погружавшей мироздание во мрак исходного небытия, и самое согласие на святотатство автоматически преграждало ангелу возвращение на родину.

Кабы не со всех сторон теперь тлеющие во мраке ночном напоминательные папироски, можно было подумать, что наверху совсем забыли про Дымкова. Всего два дня оставалось до назначенного срока, но то ли в силу эпохальной у тогдашних властей щедрости на раздаваемые обязательства, то ли из намерения вознаградить ангела за все оказанные услуги по совокупности, обещанный генералом изюм так к Дымкову и не поступал... Еще меньше помнил о нем он сам. С приближением повторного свиданья в кремлевском кабинете все чаще жутким холодком веяло в лицо Дымкову из пропасти, над которой остановился. В такие моменты одновременно с цепенящим безотчетным страхом наступала внутри раздирающая стесненность перчатки, натягиваемой для неведомой ему сверхисторической манипуляции на несоразмерно крупную ладонь – по пальцу в сердце, глотке и мозгу. Впрочем, гадкое ощущение вытесненной личности возмещалось мнимой свободой движения вплоть до вольного махания крылышками, у кого уцелели, с полной иллюзией самостоятельного полета. Но то большое, обвисшее крыло, тосковавшее по надмирному ветру вечности, даже на пробу почти не распрямлялось теперь, отмирая понемногу.

С первых же дней прибытия Дымков заприметил неотступную, при себе, наблюдательную фигуру из тех, что и нашего брата в целях слежения и без права вмешательства сопровождают в заграничных поездках. Она слишком легко угадывалась во всех обличьях от бродяги из суховеровского склепа, или пестроклетчатого посетителя в окне Дуниной светелки, или любопытствующего маляра на крыше – до его последнего перевоплощенья в привратники на загородной вилле у пани Юлии Bambalsky. He испытывая к нему самомалейшей неприязни, ангел Дымков в ту беззаботную пору, наподобие разрезвившихся земных мальчишек, не упускал оказии подразнить приставленного дядьку, как, примерно, в химкинском ресторане весной, где тот усердно пилил в квартете свою виолончель. Когда же поредела толпа поклонников, сгинули шумные, зачастую бесфамильные друзья, Дымкову стало болезненно недоставать в поле зрения этого совсем неведомого ему, но в последнем перевоплощенье довольно уютного, безо всякого сыскного оттенка, расторопного старичишки, неизменно в брезентовом фартуке и с дворницкой метлой в руках встречавшего его с Юлией у ворот. Уж ему-то наверняка известен был, где-то рядышком, потаенный мостик, куда оступился по излишней любознательности, взглядываясь в застилаемый слезою квадратик неба над головой, тем сильнее, по ночам в особенности, тянулся он хоть на часок к свидетелю своих провинностей, чтобы, не выдавая осведомленности об истинной роли земляка, единственно по степени осуждения в его глазах выяснить свои шансы на вызволенье из беды. Но правду сказать, для него актом милосердия была бы представленная возможность убедиться с порога, что еще не один остался тут, в людской пустыне.

Однако, по основному замыслу Юлии, действующих дорог к объекту не имелось, да и географическое местоположение его в точности не было известно никому на свете... В последний момент выяснилось, что предупредительные папироски тлеют во мраке уже со всех четырех сторон, а не хотелось выдавать на разоренье тайну своей недавней повелительницы. Оставалось прибегнуть к испытанному средству чудотворенья, если бы по старой памяти оно вздумало навестить невзначай. Свесив с постели босые ноги, терпеливо косился он на руки себе, чтоб не упустить момента, потому что появлению характерной, как бы переполняющей его животворной теплоты обычно предшествовало слабое, и все же приметное впотьмах, голубоватое свечение в кончиках пальцев. Однако уже зарозовела зорька в окне, а ни ознавательного покалыванья, ни чего другого в том же роде пока не ощущалось. Практическая смекалка подсказала Дымкову одеться заблаговременно, так как вышедшая из подчиненья сила вряд ли согласится ждать, пока тот станет шнуровать ботинки. Но и в полной готовности, то есть в пальто и с шляпой на отлете, не отзываясь на оклики и стуки, ангел оцепенело высидел до следующего полдня, когда несколько неприятным почему-то жженьем в запястье обозначилось приближенье очередной, иногда буквально трехсекундной вспышки. И тогда, сжавшись в комок и зажмурясь для верности, он швырнул себя по адресу, называть который в таких случаях не было необходимости.

К сожалению, на сей раз, из-за долгой задержки видно, набежавшая волна по мощности своей оказалась несколько выше нормальной да и сам второпях, поотвыкший без постоянного упражненья, не рассчитал порцию волшебства для данной надобности. Получился досадный перелет не менее чем двухкилометровой дальности, причем ангела просто вытряхнуло сверху на спружинившую кочковатую трясинку, благодаря чему и посчастливилось выбраться хоть в неприглядном виде, зато без увечья и простуды. Здесь воротившийся было дар снова покинул его, так что к месту пришлось добираться пешком и наугад. Бывшая лесовозная, давно непроезжая дорога с глубокой осенней лазурью в колеях вывела Дымкова сперва на старинную просеку с полузнакомым озерком вдалеке, откуда за отлетевшими деревьями завиднелись шпили и башенки дачевладения. Так не терпелось ему выяснить свою судьбу, что и без того рассеянный Дымков в спешке не заметил кое-каких довольно забавных и наивных новшеств, уже после разрыва с ним введенных предусмотрительной хозяйкой в подкрепление наличной охраны. Неизвестно, откуда в наше время, лично не знакомая с охочим на такие шутки Шатаницким, могла она раздобыться рабсилой, но ворота оказались зашиты досками вглухую, и капитальный, почти крепостной глубины ров обегал усадьбу по всему периметру забора. Зато распахнутая, взад-вперед колеблемая ветром калитка протяжным сиротским скрипом звала войти... Ни души не виднелось в запустелом саду, никто не отозвался и на голос, но дверь в сторожку подалась с первого же толчка, значит, и обитатель ее находился поблизости. Теперь, по прибытии на место, оставалось только придумать правдоподобный мотив для посещенья.

Нищая обстановка жилья раскрывала с неприглядной стороны характер владетельной хозяйки. Конечно, чудо само охраняет себя от воров – все же при таком необузданном расточительстве не следовало скупиться на время и внимание для единственного, в сущности, живого тут охранителя ее сокровищ. Из обиходной мелочи только и оставались в памяти бутылка с остатками постного масла на донышке да закопченный керосиновый фонарь на гвозде и, видно, из показной благонадежности приколотая в простенке картина товарища с усами: бытовая заурядность перечисленного служила наилучшей маскировкой необыкновенности. Хозяин все не шел, и после бессонной ночи гость стал немножко томиться от бездельного ожиданья. Тут заглянувшее в окно низкое осеннее солнышко празднично разлиновало заднюю стенку и койку при ней с рваным меховым жилетом в изголовье. Она то и приманила прилечь, чтобы добро зря не пропало; и верно, тотчас благостное тепло потекло в продрогшие ноги. Потом накатила дремота и снова приснилась вокзальная суматоха, будто долгожданный поезд подан наконец и посадка закончена, причем уезжают все, администрация в том числе, и он один мечется по опустелым служебным помещеньям в розыске пропавшего рваного чемоданишка, с проездным билетом внутри...

Проснулся от гнетущего озноба в промокших ногах. Солнышко давно ушло и свой пушистый клетчатый плед унесло с собою. Ранние ледяные сумерки стояли в окошке. Судя по всему, занятый делами в большом доме хозяин в сторожку еще не наведывался: с наступленьем стужи на сторожа возлагались обязанности истопника. Хотя наряду с прочими удобствами вроде бесплатного освещения и безлюдной уборки за счет чуда, дача была оборудована кондиционным отоплением, владелица на всякий случай предусмотрела вполне современную при ней кочегарку с многолетним запасом жидкого топлива, как более емкого на калории при меньших габаритах. И верно, едва вышел наружу с тем же, не покидавшим его чувством запоздания, то при первом же глотке воздуха за порогом сразу различил в промозглой лесной сырости горелую, такую явственную на природе, только бензиновую почему-то вонь. Догадку как будто подтверждала и незапертая входная дверь. Однако и в сверкающих кафелем и никелем подсобных подвалах с мазутными форсунками, нигде не обнаружилось и следов желанного земляка, кем бы он теперь ни оказался на поверку. Оставалось заключить, что и тот по выполнении своей тайной миссии отбыл восвояси для доклада о подопечном в запредельных инстанциях. И конечно, в минуты самого крайнего упадка он еще не испытывал такого безнадежного, уже покорного отчаянья.

– Есть кто-нибудь в доме? – спросил он совсем негромко, ни для кого, единственно ради собственного примиренья с наступающей неизбежностью.

Гасла последняя воля к сопротивленью, но как у всех погибающих, тем острее напрягался слух, чтобы сквозь стелющийся шум мира различить чьи-то спасительные шаги. Ничего не было, однако в чуть звенящей тишине ровное сиянье лилось из многочисленных, во всех направлениях, светильников и люстр, рассчитанных светить до скончания веков. Так он стоял посреди вестибюля с круговой оглядкой и для лучшей восприимчивости – приоткрытым ртом, и терпение его было вознаграждено знаменательной находкой. На нижней ступеньке парадной лестницы вверх, в почти не посещаемые апартаменты валялась замшевая женская перчатка – Дымков опознал ее раньше, чем поднял, по узорной мозаичной манжетке. А так как музейные коллекции пополнялись непрерывно от одной поездки к другой, и всякий раз Юлия по какой-нибудь текущей надобности забирала его с собою, избегая ездить в одиночку в этот каменный мешок чудес, то и возникало законное недоумение, как могла вещь попасть сюда помимо своей владелицы. Путаная и пустячная в общем-то загадка на время заслонила прочие его тревоги, и так психологически захлестнулось, что еще до разрешения ее, для пущего спокойствия, что ли, непременно потребовалось найти парную к найденной где-то тут. Тиская в ладони душистый кожаный комок, отправился он вверх на розыск другого такого же, вскоре увенчавшийся успехом – ступенчато простеленная ковровая дорожка скрадывала его шаги. Однако несколько раньше на поворотной лестничной площадке обнаружился сперва любимый Юлии, с золотцем, индийский шарф, недавний подарок дяди, прославленного йога из Бомбея, вслед за тем не менее знакомая Дымкову, уже в холле второго этажа, лаковая сумочка с раскатившейся по полу дамской мелочью, потом одинокая туфелька и, под конец, на самом пороге спальни, вторая недостающая рукавичка. Похоже, какая-то срочная потребность совсем недавно гнала здесь Юлию куда-то вглубь, заставляя в алогичном беспорядке ронять вещи, как бы раздеваться на бегу.

Нет, далеко не все вымерло в доме, и кажется, хозяйка его находилась у себя, в подтверждение чего тотчас послышался не только ее собственный голос, но и собеседника. Притом оба явно не стереглись, как будто там, где имеется гарантия от воров, можно не опасаться и подслушиванья.

Беседа велась в довольно ровном темпе и позволяла предположить давние, дружеские отношения сторон.

– ... Скрытный, никогда не рассказываешь о себе, – странным тоном, словно потягиваясь, говорила Юлия. – Говорят, у тебя уйма фифок. Современному режиссеру для общенья с коллективом мало одного лишь общенья душ. Но, судя по той мизерашке, в Химках, ты утоляешь творческую жажду, где подвернется...

– Мне кажется, в данную минуту у пани Юлии нет оснований ревновать меня... тем более к призракам ее воображения.

– О, мне просто жаль этих премьерш при нищих гениях. Они штопают им носки и раньше времени сохнут от обожания, чтобы по выходе их на орбиту уступить постель дарованиям помоложе. Правда, что ты рано женился и бедняжка старше тебя?

– По счастью, ваши тревоги за нее неуместны, дорогая. У моей жены прочное, на всю жизнь обеспеченное место. Она уже третий год вовсе не подымается с кровати.

Несмотря на силу ответного удара, ему удалось ненадолго отсрочить очередную атаку.

– И что удерживает тебя при ней? – после несколько виноватой заминки смягченно спросила Юлия. – Привязанность детства, благодарная совесть... любовь, наконец?

– Простите... но, сама-то пани Юлия смогла бы объяснить содержание произнесенного ею слова? Природа не случайно совместила органы любви с органами пищеварения. Вспомните, что паучиха после акта совокупления загрызает своего партнера.

Как всегда в таких случаях, собеседники понимали друг друга с полуслова и потому перескакивали через пару реплик порой, благодаря чему значительно сокращался их диалог.

– Вот откуда вы почерпнули свой цинизм – из мира природы. Тогда... что же соединило вас без любви?

– Ну, видимо, оба любили нечто третье, но... вам очень хочется во что бы то ни стало испортить мне настроение?

Дама замолкла, и потянувшуюся паузу Дымков истолковал в том разрезе, как сам он в пору наиболее деятельного сотрудничества по изготовлению шедевров проводил с нею время, оставаясь наедине. И так как в творческих перерывах они обычно развлекались любимыми дымковскими лакомствами, которые Юлия всякий раз предусмотрительно привозила с собой, то ангел и сделал простодушное заключенье, что и они там в настоящую минуту дружественно жуют свой изюм.

– Ведь ты, наверно, решил давеча... – снова, тревожным огоньком возгораясь, заговорила Юлия, – решил, наверно, что я из мести затеяла разговор о твоей несчастной жене, на деле же давно и думать перестала о той глупейшей истории с фильмом. Слишком поздно мне помышлять о подобных... да и вообще о романтических авантюрах на рубеже старости!

По правде, Юлия и сама не верила в сказанное, но партнер все еще не произнес обязательной в данных условиях, пускай затрепанной тирады обожания, которая смягчила бы ее довольно жалостную ситуацию, и вот ей срочно потребовалось хотя бы формальное опроверженье сказанного. И она тотчас получила его в виде снисходительной подачки:

– О, насколько я разбираюсь в этой области, пани Юлия шибко преувеличивает свое бедственное состоянье.

Суждение свое он усилил фамильярным мужским акцентом, пожалуй, даже несколько обидным для собеседницы, потому что с перечисления кое-каких очевидных показателей ее цветущего состояния и мгновение спустя отметил якобы появившийся у ней неприятный привкус соли на губах, что могло означать и слезы, совсем уж неуместные в сложившихся обстоятельствах.

– Знаешь ли, Сорокин... – еще полминуточки спустя усмиренно сказала Юлия, – не будем винить бедного парализованного старика за его деспотическое напутствие первопопавшемуся нищему мальчишке прославить на экране его внучку... Плебей понять не может, как он и посмертно, оттуда, до сих пор обожает меня. Не виню я и провинциальных теток, вспомнивших его пророчество, когда оно уже сбылось наполовину и голодный, щелкающий зубами мальчик превратился в знаменитого деятеля кино. Здесь самое оскорбительное, что и я тоже поверила в собственный миф, а детям дороже всегда бывает та игрушка, в которой им было отказано. Теперь скажи, могу ли я простить тому, кто лучшие мои годы поощрял во мне, поддерживал мое жестокое заблужденье? Ну, открыть тебе, почему ты так гадко поступал со мною?

– Намекните слегка, если это доставит удовольствие пани Юлии... Так почему же?

– А чтобы погасить во мне, вернее, выкупить из памяти тот презабавный киевский эпизод... Ну, с пирожным, помнишь? – но тут дыхание Юлии окончательно замкнулось от безудержной и в сущности беспредметной ярости в адрес неповинного и, по крайней мере в данный момент, искренне преданного ей человека.

В непроглядном мраке ее душевной смуты еле просматриваются мотивы ее загадочного поведенья. Следует предположить, что с появлением Дымкова на московском горизонте, когда уже обозначился провал дедовского пророчества о ее кинославе, в жизни Юлии наметилась иная, тем и помрачительная, что рассудку вопреки, версия ее еще более высокой предназначенности. От начетчиков в патриархальном особняке великого Джузеппе, конечно, известно было предание о любовных шалостях одной крылатой небесной ватаги с дочерьми человеческими, которые породили от них гигантов, оснастивших искусствами и ремеслами род людской. Но случившееся некогда близ библейской горы Хермон вполне могло и повториться чуть посевернее, тем более на одном и том же меридиане. Хотя в дымковском лице Юлии и достался, наверно, самый непривлекательный экземпляр из всего ангельского племени, ей приходилось мириться с этим хотя бы потому, что на сей раз он был единственный. Легко представить, какого труда стоило ей, наряду с врожденным скепсисом и сомнениями риска, побороть в себе непобедимое отвращение к его физической особе... Больше того, изготовиться к любому жребию с ним, не только надмирного владычества, но и крестных терзаний на пути к нему – вплоть до мук материнства, в особенности оскорбительных для ее личного достоинства и династической гордыни: до такой степени в самый момент несостоявшейся близости полна была презрения к нему. С той поры, как расклеванная, в ужасной полунаготе, валялась на гремучем лакейском топчане, каждый день понемножку созерцала она обломки сокровенных мессианских мечтаний, настолько наивных в наше время, что и раньше стыдилась признаться в них себе. Вообще говоря, со своими обидчиками по любовной части женщины нередко расправляются тем же способом, каким были обижены, потому что им наносятся уже незаживаемые раны. Но актом мщенья Юлия разрушала последнюю надежду на ускользающую необыкновенность, и, значит, в той щемящей пустоте, ожидавшей ее впереди, надо искать причину ее жгучей неприязни к прилежному исполнителю совершающейся экзекуции.

– Пани Юлия находит, что мы несколько комично выглядим со стороны? – между прочим справился у партнерши Сорокин, всем телом ощутивший вдруг ее беззвучную усмешку, очень похожую и на содрогание.

В упоении победы бедняга так и не осознал никогда унизительной роли, которую играл тогда в жестоком акте женской мести недосягаемому обидчику.

– Нет... – безразлично отвечала та, вспомнился смешной эпизод детства... Сеанс вашего кормленья у нас на кухне. Вы зря стыдитесь своей громадной мамы. И не зря дедушка как-то при детях очень смешно назвал ее женщина-эшафот. Она, правда, крупноватая для своих партнеров по любви, была хорошая работница и, видимо, читающая особа... Судя по стыдливой, откуда-то и мне тоже знакомой фразе, какой хотела обелить своего мальчика, у которого в животе перманентно играет граммофон. Но правда же, Сорокин, при вашей тогдашней худобе вы были прожорливый, как утка... – и непроизвольно подернула плечом, словно ей сделали больно.

– Мадам, вы мне мешаете заниматься, – сурово призвал ее к порядку режиссер.

Как правило, такая казнь осуществляется заочно, хотя доставляла бы оскорбленной стороне вдвое большее удовлетворение, кабы совершалась непосредственно на глазах казнимого. Однако без малейшей ревности слушая диалог хозяйки в сумраке за порогом, ангел интересовался единственно незнакомой личностью собеседника, насчет которого уже почти не сомневался, что это мужчина. Если Юлия мысленно призывала Дымкова взглянуть на уготованное ему чисто женское пополам с отчаянием мщенье, то и тому не терпелось удостовериться, с кем на пару бывшая его приятельница жует свой текущий изюм, но почему-то он остерегся войти в комнату к Юлии. Уже выйдя из дома, он вдруг догадался, прокрутив в памяти случайно подсмотренную в поезде сцену, что там происходило.

По целомудренной гадливости бессмертных, избавленных от расточительных излишеств любви, и был совершен Дымковым непривлекательный поступок в отношении потенциальных друзей. Зловещим жестом и заклятием на каком-то загробном языке ангел в единый мах убрал прочь подаренную приятельнице усадьбу со всей ее сказочной начинкой, выкинув перепуганную нагую чету в необжитую местность с риском серьезной простуды ввиду наступившего за ночь осеннего похолодания с заморозками кое-где. Повезло в том, что произраставший здесь когда-то густой ельник значительно смягчил их паденье с высоты второго этажа.

Разящим взмахом руки ангел как бы смахнул прочь громоздкую бутафорию им же навеянного чуда, из-под которого тотчас проглянула скудная действительность приболоченного предзимнего лесишка.

По образному выражению Юлии, рассекающий жест ангела сопровождался как бы «гортанным воплем бедуинского пастуха, в самое сердце ужаленного каракуртом». Со своей стороны Сорокин возразил, что магическое восклицание ангела больше напоминало клекот хищной птицы, хотя и ему как энциклопедисту послышались характерные созвучия восточно-арамейского диалекта, на котором написаны некоторые главы Пятикнижия, но возможно и еще древнее. Подобный обмен мнений, состоявшийся между ними сразу после случившегося, указывает на исключительную гуманность совершившегося акта при катастрофе такого масштаба. Достаточно сказать, что от богатейшей усадьбы с подземными галереями и верхними постройками остался лишь окружной, по периметру владения ров, вырытый уже частным образом, налево, без дымковского участия. Не менее примечательно, что исчезновение просторных подземных помещений не сопровождалось малейшим оседанием почвы, чем доказывается практически возможное в природе одновременное использование одного и того же пространственного объема для нескольких прямо противоположных назначений. Вообще событие никак не отразилось на окружающей тишине, только редкие снежинки реяли в мглистых сумерках и таяли на обнаженной коже, понуждая тело совершать непроизвольное содроганье и тот спасительный при великих катаклизмах, на полную грудь, глубинный вздох, который и отдельной особи, и человечеству в целом служит как бы зарядкой для очередного рывка в грядущее.

Какая-то обновительная эпическая сила таилась в исступленной ярости, с коей нагая женщина бескостно металась по лесной полянке, призывая на поединок стихию необоримую сравнительно со своей хрупкой уязвимой плотью, тогда как вполне цветущий мужчина невдалеке всего лишь пощипывал бородку в созерцательном бездействии, тоже от волнения не испытывая пока ни озноба, ни стесненности за откровенное неглиже.

– Птица, гадкая птица долгоногая... – в задышке кричала она в пронесшийся древесный гул над головою и с риском заработать воздаяние покруче. – Подумаешь, доблесть свою показал, чума чумазая: из-под грешников вырвал тюфяк и смылся с ним, негодяй!.. Слышно тебе, по крайней мере, если еще вьешься вкруг меня?

Все вихрилось в радиусе ее ярости, главным образом от бессилья придумать что-нибудь пооскорбительней, негодование было сильней стыда и боли, так что по нехватке иных средств умиротворения Сорокину оставалось издали взывать к ее благоразумию:

– Ладно, он достаточно посрамлен вами, дорогая... Кроме того, мы с вами невредимы, так перестаньте же бушевать! – и с безопасного расстояния протягивал ей нечто из мужского туалета, случайно подвернувшееся на можжевельничке по соседству. – Накиньте на себя хоть что-нибудь, вы простудитесь!.. И мы должны согласиться в конце концов, что у ревнивца имелись довольно веские основания для его необузданного поступка... Во всяком случае распорядиться по своему усмотрению пусть даже дарственным имуществом, которое пани Юлия зря не догадалась своевременно оформить хотя бы нотариальной записью... Впрочем, отсутствие юридического документа на владение, – уточнил он, – отнюдь не мешало ей завтра же подать на него в советский суд за самоуправство.

Попутно нельзя не отметить характерную для истинного художника особенность, что в столь неблагоприятных метеорологических условиях, рассеянно потирая озябшее плечо, не переставал он творчески обобщать суровую действительность. Так, при виде все еще не стихавшей Юлии, вдруг подумалось ему, что, наверно, вот так же бурно в один сверхдавний месопотамскии вечерок ее древняя праматерь переживала изгнание из рая. Профессиональное воображение позволило режиссеру усмотреть в совершившейся расправе убедительное сходство с эпизодом прародительского грехопаденья и через личный опыт даже обогатить библейскую науку ценной гипотезой. С изящным цинизмом вскрывая символику запретного яблочка, он вывел довольно правдоподобное предположена, что и пралюди были застуканы приблизительно в такой же ситуации, иначе в тексте божественного проклятия не упоминалось бы неуместное пророчество о родовых муках материнства, откуда правомерно сделал умозаключение, что ранее для них был предусмотрен другой, безболезненный способ видового воспроизводства вроде, скажем, поперечного деления инфузорий. Возможно, сделанные тогда открытия были бы еще значительней, если бы у мыслителя хоть дерюжка имелась на плечах. Его насмешливого оптимизма в обрез хватало на отыскание носильных вещей. Надо считать исключительной удачей, что до наступленья ночи успели подсобрать хоть что-нибудь, чтобы поприодеться от стужи.

Всхлипывая и поминутно оступаясь в ледяную хлябь необутой ногой, ибо далеко не все отыскалось из одежды, Юлия из последних сил цеплялась за своего Адама, проявлявшего положенную в данном случае самоотверженность в отношении дарованной ему супруги: аналогию подчеркивали суровость кары и первозданная глушь кругом. Приходилось многократно примериваться в поиске травянистой обочины, прежде чем ступить, но в общем дело налаживалось. Так, одной рукой продираясь сквозь чащу, он другою, противно-клейкой от смолы, кое-как волочил за собой свою единственную женщину.