Текст книги "Пирамида, т.2"

– Таратайка моя должна находиться где-то сразу за канавой, – на ходу бормотал он, ориентируясь единственно на все более внятный бензинный смрад. – Держитесь за меня, со мной не пропадете, хотя... Возможно, волки и не съедят, но, боюсь, добротный грипп нам с вами обеспечен!

Некоторое время лишь треск раздвигаемых ветвей да чавканье трясины слышались в темноте.

– Вся продрогла и, кажется, умираю... – донесся к нему шелест издалека.

Сорокин сжал покрепче руку дамы и подбодрил сообщеньем, что в машине у него помимо алого пледа с пушистым длинным ворсом имеется запас аварийного коньяка. Вслед за утраченным было самообладаньем возвращался и дар художественного слова:

– Ничего не поделаешь, принято платить авансом за право когда-нибудь под старость впереди погреть зябнущие руки у костра воспоминаний. И чем крупнее взнос, тем больше удовольствие. – И вдруг добавил на легком зубовном скрежете, что бывшему поклоннику пани Юлии при всей его могучей хватке явно недостает юмора в делах житейских.

В самом деле, поэтическое преимущество обязательного для сказки уединения оборачивалось весьма прозаической изнанкой. Зато совместно пережитая встряска ускорила социальное примирение кинорежиссера с незадачливой звездой экрана, тем не менее мастерски сыгравшей не подозреваемую ею роль в настоящем повествованье. Та же благосклонная судьба, что в условиях классического сезонного бездорожья доставила начинающих любовников в их волшебный альков, помогла им в мало-мальски сносном виде выбраться из западни на утлой сорокинской жестянке. Конечно, и водитель ее проявил в ту ночь беспримерную оперативность, топором и лопатой прокладывая новую трассу по первобытной целине. Балованная Юлия, сразу задремавшая чуть свалилась на заднее сиденье, впервые и не без удивленья испытала странное чувство признательности к кому-то постороннему. Просыпаясь иногда от надрывного буксованья колес или чрезмерной качки, она с недоверчивой благодарностью вглядывалась в еле различимый затылок труженика за баранкой и, непослушным языком справившись – скоро ли будут дома, наконец снова погружалась в уютный колыбельный сон. Надо считать чудом, что за неполную треть суток им удалось пробиться к ближайшему очагу цивилизации, но пригодился и сорокинский опыт борьбы с континентальными стихиями, значительно возросший со времен его памятного рейда на обновке сквозь знаменитый московский снегопад и с иной пассажиркой на борту – в синей плюшевой шубке.

Кстати, невзирая на разность возрастов и характеров, та и другая переживали тогда параллельный период расставанья с ангелом Дымковым. Случается на горных перевалах, откуда-то набежавшее причудливой формы миражное облачко застилает нам истинную панораму жизни, но в крайний момент опасности тает, и тогда, не отрывая глаз от бездны, мы торопимся сойти в поджидающую внизу долину реальности... Но обеих, при всей их полярности долго еще роднил тот щемящий по выздоровлении душевный вакуум, что много спустя заставляет незнакомых меж собой, даже враждебных современников или вдов собираться для взаимообмена уже исчезающими подробностями о невозместимом или просто молчанья.

Глава XVII

К сожалению, не всегда удавалось проследить, из каких источников, кроме Дуни, узнавал мой рассказчик о секретнейших, казалось бы, эпизодах – без участия посторонних свидетелей, как обстояло и при аннигиляции усадьбы. Кстати, событие сопровождалось абсолютной тишиной, буквально ветка не шелохнулась кругом, однако мгновение спустя Дымков оказался на расстоянии не меньше полутораста метров от места происшествия. Нет, то была не взрывная волна, ибо никакого грохота, соразмерного уничтоженному объекту, ввиду целого лабиринта подземных галерей, не слыхал никто в окрестностях. Согласно Никаноровой догадке, всего лишь мощный волевой выброс отшвырнул самого чудотворца далеко прочь наподобие пушечной отдачи. По своему ангельскому чину последний с еще большим отвращением, нежели соображения личного достоинства, вспоминал сценку в алькове чересчур гостеприимной хозяйки и, конечно, при состоявшейся в тот же день встрече не стал бы посвящать девушку в конфузные, едва не изувечившие его обстоятельства. Тогда остается допустить, что свои ценнейшие сведения Никанор Васильевич получал по близкому знакомству от непосредственного наблюдателя, может быть, даже организатора всей эскапады, тем более что на ту же мысль наводит и подозрительное, чуть позже, вступление в игру еще одного таинственного четырехногого персонажа.

Воздушное перемещенье впотьмах да еще в условиях плотного лесного древостоя грозило Дымкову серьезными неприятностями, если бы не снова подвернувшаяся топь и просто обыкновенная удача, в которой раньше не испытывал необходимости. Бесчувственный от изнеможенья, барахтался он по шейку в ледяной воде, и надо думать, благодаря все еще бушевавшему в нем, остаточному пламени гнева на грешников да неполному пока перерождению тканей в организме посчастливилось ему избегнуть сезонных последствий описанного приключенья; в свою очередь смутное пока, но уже телесное чувство самосохраненья наугад вывело его из болота. Добрую четверть часа затем, хватаясь за помельчавшие березки справа, то и дело оступаясь в поблескивавшую колею давно неезженного проселка, тащился он куда-то без всяких ориентиров, если не считать смутного, и лишь с прогалин различаемого городского отсвета на небесах. Единственно предночной ветерок шумел над головой, но постепенно издалека и сзади стали приближаться пугающие шорохи, в которые вплелась чья-то затаенная задышка, пока кто-то не догнал его наконец. Участившееся сердцебиенье заставило Дымкова ускорить шаг, под осень в такой глуши могли оказаться праздно гуляющие волки, и хотя свиданье с ними не грозило бессмертному летальным исходом, все же выясненье его живучести было бы сопряжено с острыми переживаньями.

Вдруг поредевший лесок как бы пораздвинулся малость, а почва под ногой потверже стала для опоры, и тут Дымков в один рывок обернулся из неосознанной животной потребности огрызнуться на опасность. Набежавшая тучка враз ухудшила видимость, но за миг до затменья успел различить на полянке рядом присевшее существо собачьего обличья. Точнее распознать не удалось, видно было, как ветренная мгла ершит и дыбит ему шерсть на загривке. Так они вглядывались один в другого: все не кончалась тучка. На беду ни хворостины, ни камня не нашаривалось под стопой, оставалось только пальцем погрозиться во тьму, но значит, со стороны все еще ангела и такого оружия было достаточно: даже не порычавшее, огненным взором не блеснувшее смутное пятно метнулось в кустарник и пропало. Когда же после выжидательной паузы Дымков на пробу попятился сперва, потом припустился быстрее, преследованье не возобновлялось.

Скоро тучка посдвинулась, и на осветлевшем небе посреди лесной поляны проступили черные стропила погорельщины, предположительно бывшее лесничество по отсутствию других строений вокруг, Простертыми руками шаря мягкие трещиноватые головешки, Дымков обошел бывшие стены, чутьем слепого миновал полуистлевший колодезный сруб с проседавшей по бокам почвой и по ветхому бревенчатому настилу вступил в просторный, тоже без ворот и кровли, зажиточный хуторской стройки сарай. После стольких лишений трудно было измыслить дар щедрее этого скромного ложа в углу, на ворохе слежавшейся, несколько волглой сенной трухи, к тому же под навесом из десятка сохранившихся тесин над головою. Уже на коленях вслушиваясь в шорохи вспугнутой местной жизни, Дымков даже не ради комфорта, а в бессознательной надежде на какую-то перемену выразил было властное пожелание, чтобы стало чуть посуше, но суше не стало. Тогда, после такой же напрасной попытки соорудить изголовье, он повалился навзничь с горестным ощущеньем, что в знак полного теперь приобщенья к земной юдоли ему вручается самостоятельная судьба, которую он отныне будет безотлучно таскать при себе, как ненавистное осклизлое бревно, брать на прогулку, класть с собою в постель... Кроме сна, прикрыться от непогоды было нечем, но почему-то обошлось и тут, причем в первую очередь сладостно согрелись ноги, так что ничто не мешало посвятить остаток ночи на привычную беготню по опустелому вокзалу, откуда все давным-давно уехали.

Зато пробуждение сопровождалось пронзительным предчувствием какого-то долгожданного праздника впереди. Неимоверное для октября солнце западало в дымковское убежище, припекало сквозь подошвы. Заодно с мокрыми гнилушками они исходили обильным паром, который вихрился и тянулся наружу, потому что под стать погоде свежий ветер дул в то утро над миром. Он свистел в щелях, знобил и звал к полету. Под снежный покров готовя природу, дождик накануне отмыл ее до последней, истончившейся прелести, но, странно, за все время командировки ангел так ни разу и не восхитился земною красотой. Сквозь обугленные стрехи, в зените над ним простиралась дочерна глубокая синь, и по ней, вперемешку с багряным золотцем берез проносились сорванные, откуда-то, пламенеющие кленовые листья... В ту же сторону мчались и сминаемые во всем разгоне всклокоченные облака. Лежа с запрокинутой головой, бездумно жмурился он на их ослепительные превращенья и тут, словно толкнули, что не один здесь.

В воротах, припавший к земле от сквозняка, терпеливо дожидался его вниманья тот, из лесу, вчерашний зверь, никакой, кстати, не волк или исчадие ада, а вполне земной, без пола и возраста, приблудный пес. Странно было видеть, что веселый, нарядный ветрище не брезгует гладить, дыбить гадкую, защитной масти шерсть на его загривке. Конечно, не охота за поживой привела сюда вышедшую в тираж собаку, а заведенный у всей, кроме нас, твари земной деликатный порядок забиваться на подыханье в дыру поглуше, чтобы ни болью, ни посмертной падалью своею не омрачать солнечный праздник жизни. Встреча с таким же, как само, отверженным незнакомцем всколыхнула отчаянные надежды в падшем существе. Нищие не нуждаются в особых знаках для взаимного опознанья, а наличных примет, подтвержденных стихийным нюхом издалека, было за глаза достаточно для начального компаньонства.

Заметив движение лежавшего, собака совершила ритуальные виляния хвостом вместо утреннего приветствия. Длинный и продрогший парень перед нею заслуживал ее вечной привязанности. В качестве вступительного взноса дружбы она могла поделиться с ним высшим, на собственной шкуре испытанным секретом счастья, которое состоит главным образом в посильном приспособлении к несчастьям. Хоть малейшего кивка ждала она, чтобы сразу лизнуть ему руку в обозначение собачьей присяги на верность, но сигнала все не было, а памятуя природную их человечью слабость к причинению страдания слабейшим, чем и выражается обычно озлобление на мир, не стала вводить его в соблазн, который повредил бы их дальнейшим отношеньям. Предложение было сделано посредством пристального взгляда, со всею полнотой переживаемого момента: так общаются звери и обреченные люди при совместном выходе в тираж. Однако, приглашая такое же бывшее существо к дружбе и сотрудничеству и сознавая ранг попутчика, собака не рискнула приблизиться на расстояние брошенной палки, бутылки, кирпича. Вместо того, голову положив на протянутые лапы, с такой пристальной человечной мудростью в лице глядела на ангела, что тот заинтересованно приподнялся на локте.

«Это я, я напугала вчера, извини, – одними глазами сказала она, – с ночи здесь, ты спал, тревожить не хотела. У меня к тебе серьезное предложение насчет совместных действий. Если не обманывает меня мой нюх, ты теперь полный бродяга. Значит, тебе нужна собака ходить сзади, непривередливая вроде меня. Заметь, собаки не ропщут. Если согласен, то и будь мне хозяином».

«Куда мне тебя девать, я сам бездомный... – так же мысленно усмехнулся Дымков. – Ступай, милая, своей дорогой».

Она явно предвидела возможные возраженья:

«Не торопись гнать, не выслушав мои доводы. Не навязываюсь, но и не скрою: одной мне будет хуже. В мире нехорошо, и выпал трудный собачий год. Чуть сунешься на окраину, марш на живодерку. Тебе бесхлопотно будет со мною, разве только сказать построже в случае облавы – моя, чтоб отпустили. Не бойся, на твой кусок не позарюсь, когда надо отвернусь, будто не голодная. Со вчерашнего утра, как перекусила кой-чем на свалке, вся моя пища одна вода болотная... а разве заметно?»

В доказательство сказанного она вприпрыжку поскакала по лужайке и строго в пределах дымковской видимости, с урчаньем поершилась на скользнувшую полевую мышь, потом лапами кверху принялась кататься по траве, не сводя испытующих глаз с будущего повелителя, кабы одобрил ее небогатую пантомиму.

«Все равно не получится, не сумею тебе объяснить... – другими соображеньями одолеваемый, рассеянно отвечал Дымков. – Я ведь не постоянный тут жилец. Может обернуться, что тебе нельзя со мною, да и сама не захочешь...»

«Извини... но я к тому веду, что на пару не только обороняться ловчей или в смысле пропитания, но и спать потеплее вдвоем. Неужели не догадываешься – кто всю ночь у тебя в ногах валялся?» – лишь потому, что такой недогадливый, через силу намекнула собака.

Также было у ней на уме предложить в качестве второго личного вклада приглянувшуюся в черте города укромную нору, почти яму по соседству с обогревательной трубой и запасным выходом, хотя вряд ли кому придет в голову заподозрить там чье-то пребывание... Нет, не порешилась приглашать высшее, хоть и отверженное существо в свое бродячее братство, да и Дымкова перестали занимать собачьи излияния. Солнце покидало его угол, и пронзительная, вместе с тенью нахлынувшая сырость напомнила о повторной, в тот же день попозже назначенной встрече с вождем. Правда, до вечера было еще далеко, но и до города не близко, так что, если бы и успел предупредить Дунину семью о роковых последствиях кремлевского свиданья, у тех остались бы считанные минуты на сборы к бегству от возмездия за преступный дымковский саботаж: все не возвращалась утраченная сила и можно было не сомневаться в серьезности эпохальных намерений вождя. Впрочем, мускульным усилием в лопатках, наудачу ангел попробовал было по-вчерашнему, воздухом, перекинуться в Старо-Федосеево – собака с печальным сочувствием наблюдала эти жалкие потуги утопающих. Зато остальное благоприятствовало его героическому походу на спасение невинных. Сама собой подвернувшаяся под ноги тропка вливалась в наезженную, лесную же дорогу, а там сквозь кусты на опушке, легко узнаваемая по телеграфным столбам и движенью автомашин на фоне неба, в каком-нибудь получасе ходьбы завиднелась пригородная магистраль. Сплошь ископанная после картофеля низина оказалась наиболее трудным отрезком маршрута. Взбираясь на шоссейную насыпь, Дымков машинально оглянулся. На приличном расстоянии внизу семенила следом собака, чтобы оказаться у властелина под рукой на случай, если передумает давешний отказ.

Вдвое мощней на открытом приволье воздушный поток, словно под руки подхватывая, понес Дымкова к его благородной цели, и такая была сила обдува, что с каждым шагом легче становилось набухшее влагой пальто. Если бы чуть потише, было бы одно удовольствие пройтись среди пустынных увалов, отороченных багряной кромкой по краям, с остановками иногда – оглядеться, захлебнуться горьковато-пьяной прелестью поздней осени. Час-другой спустя пленкой забвенья подернулись недавние невзгоды, включая двукратное в студеной воде купанье. Возникала надежда, что к концу предстоявшей приблизительно стокилометровой прогулки повыветрится и оскорбительное взору ангелов зрелище плотского греха, послужившее поводом для вчерашней расправы. Однако в самый момент очередного его приключенья было Дымкову не до окрестных красот.

Удивительнее всего, что и не пытался остановить ни одну из поминутно перегонявших его машин, чтобы поскорее прибыть на место. Поддуваемый со спины шел, устремясь взором в небесную синь перед собою, где отчетливо, сквозь перисто-облачную кисею, просматривались порой дразнящие, не для него ли распахнутые выходные проемы в загалактическую даль, отчего и не заметил своевременно еще одной подставленной ему ловушки. В предположении сезонного ремонта шоссе там было частично перекрыто забором – очередное из участившихся в то утро приключение состоялось в узкой, на две трети сократившейся проезжей полосе. В особенности странно, что с подветренной стороны Дымков не услышал приближавшихся велосипедистов. На том отрезке обычно проводились тренировки к областным олимпиадам... Хотя, по трезвом-то размышлении, какие ремонты или соревнованья в преддверии зимы! В пестрых майках и почти вплотную проскочившая стайка гонщиков заставила Дымкова отшатнуться на осклизлую обочину, а задний, чуть правее вымахнув на вираже, одним испугом наезда скинул беднягу под откос. Все произошло так молниеносно, что собака не успела толком облаять чертову дюжину, ускользавшую наподобие цветных мотыльков. С полуоборота посланный обидчиком жертве воздушный поцелуй указывает на злостную преднамеренность проделки. Решительно кому-то понравилось периодически окунать заблудшего ангела в различные земные растворы, в данном случае было предложено чудом оказавшееся там глиняное месиво. И то показательное обстоятельство, что позже на спине ангела, в придачу к прежним поношениям, оказался красный кленовый лист, хотя взяться тому было неоткуда, свидетельствует о дурном вкусе насмешника.

Однако незначительная высота паденья и загущенность среды обеспечили Дымкову благополучную, сравнительно мягкую укладку в подготовленную выемку. Раздавшаяся глиняная жижа, быстро и целиком приняв в себя рухнувшее тело, схлынула потом, а подобие земляного валика под затылком задержало голову на уровне сомкнувшейся поверхности. Последовало негодующее усилие оторваться, даже воспарить – попытка вполне напрасная да и ненужная. Еще сыроватый с вечера драп пальто не мог сразу пропитаться жидкой глинкой, так что лежать в ней было покойно и не очень сыро. Ангелу предоставлялась возможность в сравнительно удовлетворительных условиях созерцать необозримую панораму неба и подобно нам в сходных случаях вопрошать там кого-то – зачем и за что мне все это? Лежа навзничь с крестообразно раскинутыми руками, он смог начерно пока подводить итоги своей оригинально сложившейся командировке. К накопленным за полгода ценнейшим сведениям о характере идей, то и дело одевающих в зарево шар земной, прибавилось теперь открытие – до какой степени плохо осведомлена ангельская служба о чисто телесной специфике, побуждающей род людской на предосудительные поступки... Но тут чуть поблекший на полуденной черте солнечный диск, готовый начать обратный спуск по небосклону, напомнил ангелу о считанных часах до назначенной кремлевской встречи, а воображение накидало приблизительный график лоскутовских несчастий в случае запоздалого оповещенья.

Вот прибывший к вечеру генерал обнаруживает пропажу подопечного ему государственного объекта. Издалека различимые в сумерках искры сыплются от него по сторонам, как от раскаленного предмета. Несмотря на добросовестность и многосемейность, виноватые тут же несут заслуженную кару. Объявляется всесоюзный переполох с розыском беглеца. Под командой опытных предводителей войсковые части стягиваются к старо-федосеевской обители. Не лишено вероятности, что сам великий вождь из летающего аэроплана следит за ходом операции. Наконец, из дымящихся развалин скованную Дуню выводят на соседний пустырь, чтобы, отчетливо различимая с небес, она горестным видом своим истребовала оттуда на расправу генерального саботажника по осуществлению земного счастья... И тогда отчаянная решимость влила в Дымкова недостающие силы – в два волевых маха вырваться из своего лежбища вверх по откосу, где скоропалительная резвость вновь покинула его. До пят политый глиняной глазурью, терпеливо покачивался он на опустелом шоссе, пока провидение придумывало ему какие-то срочные меры избавления.

Выручка подоспела в образе гремучей пятитонки, порожняком из ближнего рейса возвращавшейся в столицу. Мощного телосложения, с вислыми усами и в промасленной кепке мужчина спустился из кабины полюбоваться на торчавшее при дороге долговязое пугало. То ли смахивало оно на кого-то из шоферской родни, тоже синим огоньком погоревшего на пристрастии к пагубным напиткам, то ли сам зашибал во младости и, остепенясь с годами, склонен стал задумываться о судьбине младшего поколения: логика его дальнейших поступков находилась в полном соответствии со внешностью милосердного евангельского самаритянина. Без брани или осуждения взирал он на впервые хлебнувшего парня, который с полувопросительной усмешкой, как бывает нередко у юнцов в подпитии, взирает куда-то сквозь плывучую дымку мирской суеты да слизывает с губ, тоже видать в новинку ему, солоноватую жидкость из глазниц, тогда как медленная капель с полей шляпы и растопыренных рук образует рыжие натеки на асфальте. Календарная дата всеобщей получки тоже подтверждала шоферскую догадку. Впечатление у дымковского благодетеля складывалось тем более положительное, что, как правило, чем безысходней чье-то состояние, тем приятней оказать ему вспоможение – если без затраты времени и личных средств. Выяснилось вдобавок, что ехать им обоим почти по дороге, а при казенном-то бензине десяток километров в сторону, на Старо-Федосеево, для солидной машины и не крюк совсем.

– Шибко же ты намок, болезный... ладно влезай. Вот лежи тут до Москвы, обсохнешь на ветерке и отрезвеешь, поехали! – смилостивился шофер, и так как перевозить в кабине текучие грузы было бы бесхозяйственно, то и принял на себя христианский труд подсадить пассажира к себе в задок, где попутно с обозрением местности тому предоставлялась возможность живо обветриться на ветерке. – Забирай и ее... твоя, что ли, стервь беспутная?

Он нагнулся вытереть испачканные руки о юлившую в ногах собачонку, и, усмотревшая в его жесте право на жизнь и проезд, та с визгом воодушевления швырнулась к Дымкову, где до того в одиночку каталась и гремела лишь пустая тара из-под солярки. Теперь их компания пополнилась – ангел, собака да попритихшая в углу бочка железная. Торопясь домой после суточной ездки, шофер то и дело газовал, отчего на виражах покруче трое в кузове дружно переезжали по диагоналям, обмениваясь местами... но было и еще что-то щемяще сходное в их судьбе. Ежась на знобящем ветру, например, собака безотрывно, через борт, следила за приближеньем бесприютных местностей, откуда бежала накануне. Почти с той же напрасной тоской опрокинутый навзничь Дымков всматривался в зенит над собою: полуденная дымка заволакивала последний там проход наружу. И оба они наконец, наравне с пустой бочкой, ничего не могли изменить впереди. К сожалению, остается неизвестным, кто именно, прикинувшись шофером, совершил акт милосердного самаритянина.

... Сюда относится одна, характерная для подпольного богословия догадка, высказанная позже и задним числом моим гидом по лоскутовской эпопее. Согласно Никаноровой гипотезе, небо с его всесвятейшим презреньем к смердящим горестям земным, чохом зачисляемым в категорию смертных грехов, имело все основания встревожиться возрастающими успехами антипода на ниве людской, поэтому беспредметная, в смысле конкретных поручений, дымковская командировка могла играть роль своеобразного зонда вроде запускаемых для исследования разного рода неизвестностей, что, конечно, во сто крат разумнее, чем по старинке, не осмотрясь, сразу скидывать на планету аварийные бригады пророков с содомским огоньком в рюкзаке. Идеальным инструментом для подобных целей все же являлось живое существо, помимо датчиков наделенное памятью для автоматической записи испытанных психофизических состояний, кроме вовсе наверху не подозреваемых, чем и объяснялась участь некоторых предшественников ангела. Правда, в силу своей до ранимости всечувствительной конституции Дымков был к тому времени пересыщен не только духовными, но и сорными впечатленьями бытия, являясь тем не менее ценнейшим документом после их расшифровки. Согласно Никаноровой теории, небо сознательно продолжало держать своего посланца в отчаянии невозвращенства, ибо для постижения сути человеческой мало пройти стадии мудрости или ничтожества, требуется побыть вдобавок и окончательной перстью земной. Заметим повторно для насторожившихся ортодоксов, условно-библейский колорит приведенных рассуждений надо воспринимать лишь в плане философской поэтики – для кратчайшего обозначения понятий, дозволенных к употреблению – как и в математике, где пресловутый икс тоже имеет подозрительно-крестообразное начертание.

... Словом, несмотря на преизбыток злоключений, пеший Дымков выбрался из беды куда раньше вчерашних грешников, закоченевших в лесу, чтобы утром с окрепшими нервами продолжить путешествие домой. Уже бежали по сторонам закопченные фабрично-заводские задворки столицы, а режиссер Сорокин еще промышлял в окрестностях насчет подмоги – вытаскивать свою транспортную технику из промоины. По прибытии на место, на ближайшем свороте у кладбища, усатый благодетель выдал Дымкову прощальное наставленьице – в следующий раз, как жить надоест, поглыбже выбирать себе лужу для утопления, поомутистее... и долго глядел вдогонку, как его пассажир семенящей походкой статуи, словно из опасенья разрушиться, уходил без вздоха смущенья или благодарности... Впрочем, пообсохшая за дорогу глиняная скорлупка сама осыпалась с Дымкова на каждом шагу. Ладно еще, ни души не повстречалось ему на пустынном отрезке до кладбищенских ворот, одна лишь, после совместной поездки поверившая в свое собачье счастье по гроб, теперь верная спутница следовала за ним по пятам. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, глядела она потом, с какой неуверенностью, после всего случившегося, вступал в ограду обители ее новообретенный хозяин. Из печального личного опыта осведомленная о запретном для собак пребывании на людских погостах, она возможно догадывалась также, что другого выхода, кроме как через небо, оттуда не бывает, и потому могла спокойно, даже не без комфорта дожидаться своего повелителя на теплой падальной подстилке в прилежащей канаве, под кустом.