Текст книги "Пирамида, т.2"

Глава VIII

Тем более непонятно, каким образом сам ангел Дымков с его даром предвиденья своевременно не оценил тогдашние события в их логической перспективе. Видимо, наступало еще Шатаницким на Трубе однажды предсказанное оземление новоприбывшего, то есть его врастание в людской обиход с постепенным вытеснением начала небесного субстанцией материальной. Процесс сопровождался множеством забавных или трогательных открытий, привлекательных неизведанной новизной. Отказ от применения в быту своих чудесных способностей доставлял ему еще незнакомое благородное удовольствие, каким вознаграждается всякое добровольное самоограничение. Нравилось, например, вместо положенного ему по рангу мгновенного перемещения пользоваться перегруженным городским транспортом или томиться в очереди за сущей мелочью, хотя мановеньем пальца мог затоварить ею прилавки столицы. Наравне с посещеньями кино, его земного университета, житейские неудобства лишь помогали ему в освоении все еще чуждой пока действительности. Имелось свое преимущество и в том, что будущее переставало просматриваться подобно горному озеру с птичьего полета, всегда с неразборчивыми подробностями на дне. Оно избавляло его от обременительного чтения людских судеб, и от дурной привычки искать что-то взором поверх собеседника. Словом, такое поэтапное очеловечение ангела было бы благодетельным и в его собственных интересах, если бы какие-то смежные, весьма пугающие явления не угрожали погасить его чудесное ремесло, служившее непрочной и, в сущности, единственной его связью с людьми.

При самой жаркой готовности по-братски слиться с толпой благоговейных и кротких почитателей, все же сознание неотлучного, всегда под рукой, могущества помогало ему уверенней держаться в общественных ситуациях, где он вдруг становился лишь одним из множества. По мере вживания в чужую среду он все больше становился досягаемым для профессиональной зависти, назойливого любопытства и хамской фамильярности, помимо небрежных прикосновений всяческого начальства с его не просто служебным рвением засургучить ангела в свои инвентарные ведомости. В силу наконец то добытого равенства расплодившаяся мошкара тоже норовила пробраться к нему в самую житейскую середку, ибо куда увлекательней жалить изнутри, где и не почешешься. Старшему Бамба приходилось в оба глаза приглядывать за партнером, чтобы в раздражении не расправился с иным наглецом в духе восточных сказок. Незадолго до отъезда Дымков, нередко сердившийся на старика за мелочную опеку, имел печальный случай убедиться в своей полной от него зависимости. Скандал едва не разразился перед самым сеансом, уже по выходе на арену, когда дар чудотворения временно, впервые пока, покинул артиста. Своевременно разгадавший дымковскую заминку старик Дюрсо тотчас, с натуральнейшими подробностями, изобразил сердечный припадок. Пока милиция и наличные медики хлопотали над лежавшим, волшебная сила также внезапно воротилась к своему хозяину, и выступление закончилось неслыханным триумфом, причем добрая половина зрительских оваций пришлась на долю престарелого труженика, не пожелавшего покинуть поле боя. Любопытно, что старик Дюрсо подозревал в дымковских фокусах контрабандную мистику, грозившую ему в случае разоблачения, как директору коллектива, пенсионными неприятностями на старости лет, и потому ничуть не был огорчен случившимся сигналом. Напротив, пригодилась бы сберегаемая как дедовская реликвия, в дачном сарае у загородной родни уже музейная утварь балаганного иллюзиона, всякие ширмы и зеркальные ящики для сокрытия карликов, отчего лишь повысилась бы доля его морального участия в аттракционе Бамба, а взволнованной молвы о нем еще надолго хватило бы для безбедной кочевки по провинциальным зрелищным площадкам.

Однако слава его теперь становилась слишком значительной в смысле глобально-одобрительного фактора, чтобы можно было вдруг и безнаказанно ретироваться в тень частного существованья. При несомненных успехах в ознакомлении с земным обычаем Дымков не слыхал пока о незадачливых пророках, побиваемых камнями сразу по разоблачении их мнимой святости. В некоторых, небезразличных для общественного мнения кругах самое имя его воспринималось порой как пароль беспредметной надежды на какое-то абсолютное, посредством некоторого непознаваемого чуда, избавление от захватившей уже полмира предвестной тоски, перераставшей во всеобщую апатию с единственно возможным диагнозом – паралич радости. На беду свою Дымков с ленивым легкомыслием, если не отвращеньем, избегал вникать в мотивы людского поведенья, не только потому, что зачастую нравственно-непривлекательные. Попросту он быстро утомлялся от рассмотренья с изнанки человеческих поступков, всегда таких же путаных и темных, как и цели, ими достигаемые. В частности, никогда не умел понять, например, окружавшее Юлию, и в особенности мужское, поклоненье, потому что до конца пребывал в неведении, какую обиду нанес женщине при известных нам интимных обстоятельствах, тем более непрощаемую, что сама она, настороженная зеркалом в то утро, отнесла ее за счет своего дамского увяданья. Впрочем, никто на его месте тоже не догадался бы, какая месть вызревает в ней под личиной дружеского, удвоенного с тех пор расположения, в чем достигала высочайшего искусства – прямое доказательство, что каждый является гениальным артистом, играя самого себя. Если вначале она испытывала к Дымкову и его волшебному дару сперва недоверчивое, потом почтительное, даже чуть виноватое удивленье, озаренное в момент той злосчастной дымковской оплошности горделивой верой в свое чрезвычайное средь жен земных избранничество, то отныне лишь случая ждала для полномерного возмездия, коего сласть в том состояла, чтобы удар нанести, глядя в зрачок ему лежачему, то есть в стадии завершающего упадка, уже подмеченного пристальными наблюдателями из ее ближайшего окруженья.

Избалованному постоянным восхищеньем почитателей, тем более льстила ему похвала из ее иронически-прорисованных, недобрых уст, таких нещедрых на слова поддержки. Казалось бы, при его врожденном даре Дымкову не приходилось расходовать основной капитал небесности своей, как иным одержимым художникам, потому и жадным на лишний аплодисмент взамен чего-то безвозвратно растрачиваемого. Но, видно, и сам начинал ощущать роковое иссяканье, если обязательное присутствие Юлии на выступленьях становилось для него источником артистического вдохновенья. Понемножку утрачивая прежнюю крылатую легкость по мере вживания в земную среду, все труднее вынося тягостное бремя тела, он до физического трепета боялся теперь прикосновений людского множества, нетерпимого ко всякой инородной личности, даже со внезапными пробужденьями среди ночи от приснившихся ощупывающих его рук. Не одно лишь покаянное сознание измены мешало ангелу вернуться к Дуне. Если впустившая его в мир старо-федосеевская девочка как раз уговаривала его войти со своим чудом в людей – не только для них, но и для своей же пользы, в том и видя единственную опору шаткого тогдашнего бытия, чтобы безраздельно раствориться, исчезнуть от преследованья в людском океане, то буквально во всем противоположная ей, сильная и никаким общественным переменам не подверженная Юлия, самая близость к ней, по искреннему дымковскому убеждению, только и спасала его от поглощения толпой. Все чаще он просто терялся без нее на арене, и ходячая сплетня о плененном чародее и его повелительнице, причем с уймой помрачительно неправдоподобных, далеких от мистики подробностей, придавала особую остроту удовольствию, оплаченному стоимостью билета. Не означавшее покамест окончательного развенчания, несомненное однако снижение аттракциона знаменовалось прежде всего возвращением бытовых аплодисментов, несовместимых с еще недавним зрительским благоговеньем. Для публики представление с того и начиналось, что ex nihilo nihil99
  Из ничего – ничто (лат.)


[Закрыть] при неизменных овациях появлявшийся артист обращался взором к загадочной черной даме из верхней ложи – за мимолетным ее поощрительным кивком. В свою очередь болезненная погоня за ее поддержкой, за глотком наркотического напитка из ее миндалевидных, полуулыбающихся глаз помогала женщине держать руку на пульсе жертвы, исподволь готовя ей отраву возмездия с помощью издревле проверенных средств. И если заранее, в полной силе, не предвидел своей нынешней судьбы потому лишь, что не было нужды интересоваться ею, то теперь плачевное неведение дальнейшего служит лучшим показателем, как быстро шел он на завершительное приземленье. Безотчетный страх утратить расположение завтрашней мстительницы своей превращался у него в наивную ревность, вполне аналогичную мужской – с гневной нетерпимостью к потенциальному сопернику, который завтра займет его место при Юлии, станет получать от нее в подарок импортные зажигалки со всякой технической хитринкой и, чего доброго, даже оставаться с ней наедине, чтобы до рассвета, страшно глядясь в глаза друг дружке, предаваться довольно обычному у них на земле, беспредметному занятию для сокрытия стыдности коего называемого любовью. Несмотря на широко распространившееся в те годы цензурное раскрепощенье, кино и книги все еще не давали ангелу Дымкову достаточного материала по затронутому вопросу, отчего возникавшее порой сомнение в самом себе окрашивалось маньякальным чувством неполноценности, пока сама жизнь не сжалилась над беднягой, не принялась ему подкидывать, как малым детям, наводящий материал для начального ознакомления. После показа неугомонных воробьев, всяких слипшихся жучков на солнечном припеке, также людских парочек, уединившихся зачем-то в бульварной полутьме, она сочла его достаточно созревшим для посвященья в следующий класс.

Удобный казус подвернулся в ту же поездку, на ночном перегоне под Воронежем, когда все кругом погрузилось в ритмичный дорожный сон. Несмотря на перестук движенья и зубовный скрежет старого Дюрсо, наглотавшегося снотворных порошков, чуткий на слух ангел дважды расслышал отчетливый полувскрик с переходом в приглушенное стенанье. Обеспокоенный возможностью несчастного случая, он поспешил в коридор вагона и таким образом убедился, что страдальческий звук исходит из смежного, ближнего к тамбуру, служебного купе. Не имея физической возможности выяснить через какую-либо щель характер там происходящего, Дымков сам того не сознавая, невидимкой вступил туда напрямки сквозь запертую дверь. Представшая его глазам на ребус похожая мизансцена не сразу поддавалась разгадке. Хотя к тому времени он уже неоднократно убеждался в странной причуде людей получать удовольствие от мучений ближнего, подобный способ причинения боли неминуемо должен пробудить у еще неопытного ангела нездоровое любопытство. Насколько удалось различить в полупотемках, подвергшаяся нападению женщина ничуть не отбивалась от насевшего сверху душителя, скорее наоборот. В последнем по форменной амуниции, также картузу на голове, как если бы при исполнении обязанностей, даже со спины легко опознавался симпатичный бригадный кондуктор, – как раз у него давеча, на проходе, справлялся старик Дюрсо – на много ли задерживается прибытие на место из-за случившейся путевой проволочки. Стоявший тут же на полу знакомый фонарь с распылавшейся внутри свечой также указывал на принадлежность его владельца к поездному составу. Правда, у того запоминалась окладистая, а здесь вдруг куда-то запропавшая русая борода, видимо, целиком вмятая в теплую выемку под откинутым подбородком несчастной, что могло бы указывать и на вполне вероятное в данный момент перегрызание шеи, если бы не сопровождалось вряд ли уместным, слегка подрагивающим смешком жертвы. Когда же Дымков наклонился для более пристального рассмотрения, ею оказалась тоже известная Дымкову приветливая и средних лет, еще миловидная здешняя проводница, только что угощавшая своих пассажиров вкусным чайком. По видимому, ничто не грозило ее здоровью, – в особенности же успокоило Дымкова побочное обстоятельство, что, несмотря на очевидную стесненность, женщина не выпускала разок надкушенного, видно, кисленького яблочка из откинутой руки. Убедясь в безвредности хоть и непонятной, по всем признакам, безотлагательной забавы, ангел собирался удалиться тем же способом, но из безотчетной симпатии к труженикам, не знавшим покоя и ночью, решился оказать им мимолетную услугу. Чтобы обезопасить вагон от пожара, неминуемо с человеческими жертвами, если бы остающиеся неосторожным взмахом опрокинули на пол фонарь, он из простой предосторожности переставил его вверх, на откидной столик, чего никак не следовало делать в состоянии невидимки. Последовавший затем отчаянный женский взвизг переполошил полвагона, но среди пассажиров, в первобытном виде повскакавших с коек, уже не видать было того самого виновника, с головой укрывшегося одеялом на верхней полке и перепуганного больше всех.

Увиденное настолько прочно закрепилось в дымковской памяти, что он в последующую неделю неоднократно возвращался в то купе досмотреть что-то мысленным оком. На основе прежней, далеко не полной информации он уже догадывался о сущности поразившего его события, но в качестве ангела мог исследовать его лишь с внешней стороны, единственно средствами духовного воображения; и оттого общее представление о земной любви складывалось у него тем более неблагоприятное, что возникавшие перед ним как бы в алом стыдном облачке и подобные той залихватские сценки оформлялись с непременным участием Юлии в самых растерзанных ситуациях. Вдобавок, как и у прочих ревнивцев, ощущенье где-то сейчас, в надежном укрытии совершаемой кражи отягчалось бессильным бешенством по невозможности немедленно настичь и пресечь тем более ужасное, что ничем не обратимое оскверненье. Хуже всего, что такого рода припадки с полным выключеньем из действительности дважды застигали Дымкова среди выступленья к немалому смущенью аудитории – не из меркантильных опасений лишиться волнующего зрелища, а просто гаснул еще один несостоявшийся миф, едва успевший блеснуть на мировом горизонте.

Странная, без печатных афиш и рецензий, шепотом передаваемая дымковская слава докатилась до города В. задолго до прибытия туда аттракциона Бамба. Начальная гастроль в наиболее вместительном зале имени выдающегося тамошнего вагоновожатого с незапоминающейся фамилией прошла, мало сказать, с аншлагом, но и с невиданным дотоле энтузиазмом, выразившимся в полном отсутствии аплодисментов.

Публика встретила и проводила артистов благоговейным безмолвием без единого смешка и, главное, стоя, чего не удостаивался пока ни один из прибывавших ранее столичных сановников. По анонимному отзыву ортодоксального наблюдателя, безобидный снаружи иллюзионный номер при всем своем неподдельном комизме смахивал на контрабандную мессу, пускай без подобающих песнопений, чем и рекомендовал еще глубже, бдительней внедрять в массы атеизм, чтобы при желании можно было молиться не только в рабочее время или в трамвае, но и чуть ли не вприсядку. И правда, ломившаяся у касс простоватая толпа, казалось, понимала стихийно, что в создавшихся условиях времени чудо и не может являться народу иначе как в балаганных лохмотьях, под маской саморазоблачения иной раз... Словом, ничто не предвещало близкой беды. Напротив, изголодавшийся по успеху старик Дюрсо приобретал все более солидную величавость, потому что только ему обязано было человечество открытием Дымкова и, следовательно, пусть эфемерным, воскрешением великой надежды. Он даже решался применять покровительственный тон в отношении местных, чем-то весьма смущенных властей, как будто получал возможность обращаться в самовысшие инстанции через их головы в случае нужды. Никогда наследник великого Джузеппе не стоял на столь верном пути к династическому реваншу, причем в самом желанно-несбыточном ключе, благодаря ряду особо благоприятствующих обстоятельств.

Дело в том, что приезд знаменитого аттракциона в В. совпал с проходившей там межобластной конференцией не то конструкторов, не то инструкторов чего-то с участием специально прибывшего из Москвы товарища Скуднова. Так что четвертый по счету сеанс Бамба был заранее объявлен целевым, то есть исключительно для съехавшихся делегатов с весьма вероятным посещением высокого гостя, которого в последний месяц благодаря внутренним передвижкам в руководстве молва упорно выдвигала чуть ли не в полуближайшие соратники неназываемого лица. Старику Дюрсо стало известно стороной, что Скуднов лично, с благожелательным смешком справлялся о нем у местного секретаря, кажется, по политграмоте, – с упоминанием, как отбрил лысого пройдоху в одном памятном диалоге насчет ежегодных антицерковных карнавалов на святой Руси. Выяснилось заодно, что Скуднов издавна интересуется иллюзионизмом как загадочным явлением и иногда, преодолев в себе пережитки суеверия, не упускает случая публично разоблачить эстрадные фокусы, пускай даже бескорыстно направленные к обману трудящихся. Указанное обстоятельство, в частности сведения о личном и давнем знакомстве строгого товарища с директором криминального коллектива, несколько поразвеяло возникшее было сомнение. Однако за какой-нибудь час-полтора до представления среди местных начальников снова вспыхнуло паническое замешательство по поводу очевидной неувязки столь легкомысленного жанра с важнейшим политическим мероприятием. Не только идеологическая оплошность или недосмотр, простая опечатка иной раз влекла за собой последствия в масштабе районного землетрясенья. Хотя было поздно вносить поправки в сценарий чертова действа или вовсе отменять его под предлогом заболевшего артиста, все же после спешной, на ходу, дискуссии к старику Дюрсо была направлена межведомственная депутация с просьбой, по наличию чрезвычайного зрителя в зале, по возможности заострить научно-познавательный момент номера или же, по крайней мере, повысить социально-общественный КПД во вступительной лекции. Вопросу был преподан тем более смиренный оттенок, что в случае раздражения своенравный старик, по всем приметам имевший чью-то мощную поддержку наверху, мог запросто выкинуть какой-нибудь сверхмистический фортель, например, вовсе испариться посреди сеанса со своим дурашливым компаньоном, как тот, по слухам, уже ухитрился однажды из герметически закрытого помещения милиции, и тем самым сорвать запланированный вечер отдыха.

В ответ старик Дюрсо с фирменным достоинством указал просителям, что помимо Фарадея и Ивана Павлова у него во вступительном слове дважды упоминается Антидюринг и некоторые другие классики диамата. Тем не менее готов пойти навстречу уважаемым посетителям, так как и сам переполнен тем же энтузиазмом, объединившим ныне родную страну в железно-несокрушимый оплот. Между прочим, он пообещался слегка затронуть актуально международную тему с акцентом на задачах текущего строительства. Чрезмерно быстрое согласие диктовалось, впрочем, далеко идущими и, как нередко бывает в конце незадачливой жизни, настолько фантастическими соображениями, что они заслуживают мимолетного уточнения. Повторным успехом у Скуднова, общеизвестного своей радушной простотой, сравнительно нетрудно было добиться сперва душевного расположения с обычным в таких случаях меценатским покровительством, а там, глядишь, и приглашения в выходной день позабавить высокопоставленных ребяток на загородной даче, где за обедом случайно, мимоездом, могла присутствовать и та самая, назовем условно, центральная личность переживаемой эпохи. В подобной компании Дымкову стоило разрешить свободную, без ограничения импровизацию по вольной программе, на всю гребенку, так сказать... Пока же взрослые и малолетние хозяева станут дуреть от феерического каскада чудес, Дюрсо получал счастливый шанс установить за кофейком персональный контакт со скучающим в сторонке вождем всех миров и народов.

Разумеется, самые сверхъестественные, однако лишенные целевого назначения трюки не смогут увлечь всерьез крупнейшего на нынешний день и не менее убежденного материалиста, чем сам Дюрсо, который плюс к тому по собственному опыту знал, как одиноки истинно гениальные люди на земле. Почему-то у старика не возникало и тени сомнения, что природное обаяние поможет ему с ходу завоевать державную дружбу вождя, не ради каких-либо честолюбивых замыслов, а на всеобщую пользу человечества, ибо Дюрсо искренно рассчитывал с помощью извилин своего разностороннего ума дополнительно обогатить великого человека. Правда, саднящая боль когда-то ущемленного фамильного достоинства прочно держалась в его душе, и нельзя винить старика, что наряду с благороднейшими помыслами в воображении вспыхивали иногда болезненно-навязчивые сюжеты. Вроде того, скажем, как по вторникам, например, при перекрытых войсками улицах его на дому навещает некто, в приятельском обиходе называемый просто Осип. И после дружеского обсуждения неотложных проблем, хотя коньяк у нас пойло, для Дюрсо сущий яд, отдыхает у него на старенькой тахте, за стенкой – как раз под портретом покойного Джузеппе, получающего таким образом моральное возмещение за свое возлюбленное и незадачливое чадо... Ради подобной перспективы стоило пойти и на серьезные уступки.

Дюрсо милостиво принял депутацию в кабинете у директора клуба, на шестом этаже нашумевшей в газетах новостройки. Совсем готовый к выходу на сцену, он был похож на сановника несуществующей империи в парадном сюртуке с зеленой, под ним, через всю грудь, муаровой лентой и с кавалерственной звездой дедовского арсенала на боку, которую по внезапному наитию, в качестве артистического мазка присобачил на себя ради эпатажа провинциальной черни. Хотя кресел имелось достаточно, просители полукругом стояли перед ним, живописно восседавшим за столом. И пока те шестеро вперебой бубнили свои опасения, творческая мысль его деятельно искала выхода из создавшегося положения, – по крайней мере судя по смене выражений в его лице. Стремясь изобрести, по его высказыванию, нечто более эвентуальное в идейно-воспитательном разрезе, он предложил для сего дня выпустить в полет вместо цивильного пальто, скажем, царскую порфиру, если еще сохранилась в реквизите от Заговора императрицы. И чтобы при пилотаже из потайных карманов сыпались на публику нетяжелые, однако достаточно скандальные предметы, разоблачающие реакционную сущность свергнутого режима. Встреченное вопросительной переглядкой предложение безответно повисло в воздухе.

Дюрсо драматично развел руками.

– Я сам понимаю, что балаган, но теряюсь сказать что-нибудь взамен. Но если в сдобу кладут цукат, а в суп нормальную капусту, то я не вижу смысла добавлять туда нечто в высшей степени наоборот... Я правильно выразился? Тут мне бы хотелось остановиться насчет пятого колеса, но это не важно, я вас понял. Пусть будет так, если кому-то страшно, чтоб не дразнить гусей. Если я выкину для вас павловскую собаку, то подскажите, что и куда вставить вместо. Плюс к тому дайте мне четко на бумажке, чтобы можно прочесть вслух, но время в обрез... – Дюрсо обвел глазами портреты на стенах, потом извлек из жилетного кармашка старинный, массивного золота хронометр, заглянув на стрелки, щелкнул крышкой. – Надеюсь, господа, сорок минут вам хватит впереди?

Неизвестно, откуда черпал он уверенность, что не отберут, но весь последний месяц он в особенности часто, почти нахально демонстрировал наследственную, из того же семейного тайничка регалию. Неслыханная роскошь в социалистическом мире и прямая улика принадлежности ее владельца к вражескому лагерю. Она приводила иных собеседников в спазматическое остолбенение, окрашенное классовой яростью, однако запускаемое вслед сопроводительное музыкальное устройство неизменно производило на них умиротворяющее действие даже с кратковременной утратой речи. По мере накопления чуть ли не мешка дарственных зажигалок охладевший к ним Дымков ребячьей нежностью воспылал зато к божественной вещице с ее пленительным звучаньем и, едва заслышав мелодичный перезвон, отовсюду, чисто рефлекторно устремлялся полюбоваться драгоценной игрушкой хотя бы из рук шефа, который тотчас прятал ее из понятных педагогических соображений. Уж кому-кому, а ему-то известно было, что всякий бунт против власти начинается с развенчания возвысившей ее тайны. Весьма странно, что находившийся в том же помещении, только в другом его конце, ангел никак не откликнулся на призывный сигнал, в земном обиходе равнозначный приглашению на свиданье. Не менее показательно, что, видимо, возомнивший себя уже на кремлевской вершине старик Дюрсо вопреки привычке так неосмотрительно оставил своего питомца без присмотра, точнее – без постоянного отвлекающего маневра от его неконтролируемых и, кстати, не слишком небесных раздумий.

Башенного типа вместительное клубное здание, где происходило дело, с уймой смежных спортивно-просветительных учреждений в нем, было воздвигнуто на северной окраине города: каменный форпост генерального наступленья на деревянную окрест, приземистую Русь. Чуть ли не все совещание Дымков безучастно и, конечно, без проникновенья в тончайшие физиологические обстоятельства, словно не о нем речь, простоял у раскрытого настежь окна – трудно понять, что именно в такой степени привлекло его там. В громадном, по новейшей строительной моде, оконном проеме виден был внушительный пустырь снизу, сплошь по неубранной пока щебенке вкривь и вкось засаженный березками будущего парка. Дальше неохватно глазу простиралась безлесная, вечерней тенью тронутая и уже изморосью проштрихованная северная ширь, а еще выше над нею вовсе исполинская пучина неба. Во исполненье утреннего радиопрогноза затяжная непогода наползала с полярного океана, и с высокого этажа, где стоял Дымков, можно было вплотную наблюдать мглистую, жгутами свивающуюся мускулатуру циклона, на который он сейчас глядел и которого в сущности не видел. Вдруг влажным холодом дохнуло снаружи, парусно взвихрились занавески и качнулась люстра на крюке. Когда же Дюрсо, всюду опасавшийся простуды, обернулся к своему подопечному – опустить подъемную раму окна, Дымкова не оказалось на месте, вопреки запрету отлучаться без спроса перед выступленьем. Дверь оставалась заперта, никто не выходил, не представлялось возможности засечь самый момент исчезновенья.

Разгадка заключалась в неотвязном, с утра, дымковском сомнении, не придумана ли вся эта липа с отъездом Юлии на Кавказскую ривьеру нарочно для его обмана; некоторая сложность мыслительной конструкции объяснялась бессознательным переносом собственных чародейных качеств на подозреваемое в хитрости лицо. Но как поступал бы на ее месте он сам, каждый вечер Юлия тайком возвращалась на свою московскую квартиру, чтобы до одышки и остервенения, по наконец-то выясненной схеме заниматься гадостями с анонимным до поры компаньоном. А он-то, глупец и чужак на земле, так откровенно, с бессловесной преданностью покидаемого животного тосковал при расставанье с Юлией, что ей самой жутко приоткрылось на дольку минуты, что ведь при общем-то поклоненье никто, пожалуй, никто еще на целом свете так не нуждался в ней, не следил за каждым ее движеньем, не копил ее про запас, чтобы потом по капле расходовать ее в пустыне своего одиночества. И значит, тронутая, Юлия сжалилась напоследок, если без тени коварства в глазах и голосе обещалась ежевечерне в семь, когда загораются огни зрелищных мероприятий, мысленно хоть разок взглянуть на него издалека, по очевидной невозможности присутствовать до конца на всех его выступлениях. И тут через обострившуюся по неопытности ревность ангел начинал постигать не в том ли состоявшую преступную сласть женского греха на земле, чтобы в самый миг измены кощунственным взором ласкать образ того, кому изменяет... К сумеркам не покидавшее Дымкова чувство перманентно ограбляемого превратилось в гнетущее ощущенье пополам с щекоткой, как если бы чья-то воровская рука шарила у него в кармане.

Совпало, кстати, что ненадолго проясневшая было в закате северная даль затуманилась набежавшей сбоку тучкой, напомнившей задернутую в спешке занавеску, для отвода глаз усеянную тысячами, по всему горизонту и несколько ранних, из-за мглы, что ли, вечерних огней. Помещавшаяся в уединенном переулке на Плющихе квартирка Юлии фасадом выходила на северо-восток, так что не была доступна прямому обозрению с юга, но общеизвестно, что ангелы вопреки оптическим законам наделены способностью видеть предметы и с обратной стороны. Дымкову показалось, что явственно различает освещенные окна преступной женщины, которая, тайком воротясь с Черного моря, приготовляется сейчас к совершению греха. В следующее мгновенье подхлестнутый гневом дымковский дар швырнул его тело через безумное пространство свыше пятисот километров напрямки к вертепу предполагаемой блудницы, чтобы активным вмешательством пресечь нехорошее дело. Гораздо легче было бы ворваться к ней через окно, но тогда Дымкову пришлось бы огибать здание под прямым углом, что было абсолютно невозможно из-за спешки и скорости броска. Понадеявшись на свое волшебство, он решился пойти напролом, через смежную квартиру, да тут еще чудесная сила стала иссякать на излете, так что последние два-три километра ангел прошел как попало, выделывая немыслимые сальто и курбеты наподобие снаряда, сорвавшегося с ведущего пояска. Легко представить пагубные последствия более резкого соприкосновенья со стенкой здания, если бы, скажем, теменем вышел на цель. Надо считать не меньшей удачей, что инерция движенья сокращалась постепенно, благодаря чему притормозившийся ангел плавно, без всяких увечий, застрял на проходе через кирпичную кладку, в каком-нибудь десятке метров от уютного и пустого гнездышка Юлии, где сразу свалился бы с сердца камень подозрений... Уместно подчеркнуть, что еще минуту назад ничего не знал о поджидающей его неприятности, так как чудесное предвиденье стало покидать его именно в период, когда появились сугубые причины хотя бы вскользь поинтересоваться своим дальнейшим будущим.

Граница каменного пленения проходила наискось от правого плеча к пояснице, оставляя свободной противоположную часть туловища, слегка свисавшую в пустынный переулок. Хотя ангел был левша, нечего было и думать самому выбраться из ловушки, если бы даже кто-либо из прохожих и догадался снабдить незадачливого ревнивца инструментом для работы по кирпичу. По счастью, неминуемое при наклоне смещение центра тяжести в грудной клетке не затрудняло дыхания, не замечалось нигде и болевых ощущений, ничего, кроме небольшой тесноты от множественного кувырканья на заключительном отрезке пути, но и она быстро проходила. Также благодарение судьбе, ни души не виднелось кругом из-за дурной погоды, кто бы мог застукать беднягу в неприглядном виде живой кариатиды, невесть зачем встроенной в простенок третьего этажа. Поневоле приходилось смириться, пока не поотпустит малость, и вообще можно было бы неплохо скоротать время, по излюбленной привычке ангелов наблюдать жизнь в соседнем освещенном окне, если бы как назло не застилал его проходивший рядом водосточный желоб. Меж тем окончательно смеркалось, мелкий занудный дождик усилился, железо зашумело. Так прошло минут сорок, если не больше. Дымков начинал терять терпенье. Как вдруг по всему переулку зажглись тускловатые, еще сохранившиеся кое где в столичной глуши старинные фонари и лишь теперь возле ближайшего прямо под ним Дымков заметил прислонившуюся к столбу фигуру в несовременном, с пелериной, плаще до пят и с зонтиком вдобавок. Из-за него-то и не удавалось сверху разглядеть, что за странный господин и зачем пристроился тут в неурочный час. Но потом, исхитрясь, Дымков уловил боковым зрением, что тот просто читает развернутую газетку и одновременно ест красную смородину, с особенным присосом протаскивая веточки меж зубов, и как будто одновременно совершает еще что-то, вовсе неудобосказуемое. И вот уже начинало ломить в висках от недоумения, как ему на перечисленные занятия хватало рук. Вместе с тем ангел Дымков уже догадался, что имеет дело с намеренным искривлением логического поля, другими словами – вышедший на добычу ночной персонаж наводит перед ним тень на плетень для затемнения истинных причин своего здесь присутствия. Внезапно из под укрытия высунулась голова в несусветной шляпе какой-то рогатой архитектуры – как бы для выяснения, не перестал ли гадкий дождик, и тогда в подтвержденье все возрастающей тревоги ангел убедился, что внизу, как бы не веря глазам своим, его озабоченно разглядывает корифей Шатаницкий.