Текст книги "Брежнев. Разочарование России"

В Чехословакии председатель КГБ Андропов сделал ставку на быстрый шоковый эффект, надеясь испугать чехов, но промахнулся: ввод войск ничего не решил. Народ не оказал вооруженного сопротивления, но и не захотел сотрудничать с оккупационными войсками. Пришлось идти на переговоры с Александром Дубчеком и другими лидерами Пражской весны.

Советник министра иностранных дел Валентин Фалин ночь ввода войск провел в министерстве. Громыко поручил ему следить за происходящим. Начальник политической разведки генерал Александр Михайлович Сахаровский тоже находился в своем кабинете на Лубянке.

– Можно ли считать, что первоначальный сценарий отпал? – спросил его Фалин.

– Если не обманываться, то надо исходить из самого неблагоприятного допущения, – честно ответил Сахаровский. – Весьма осложняется проведение плана операции в самой Чехословакии. Черник и Дубчек, не говоря уже о Смрковском, не пойдут на сотрудничество.

В два часа ночи Фалин разбудил Громыко – министр иностранных дел тоже не поехал домой, а вздремнул в комнате отдыха. Фалин изложил услышанное от Сахаровского.

– Гладко было на бумаге, – буркнул министр. – Известил комитет высшее руководство?

– Этого аспекта Сахаровский не касался. Надо полагать, известил…

Первоначальный план – полностью сменить руководство и завоевать страну на свою сторону – не удался. Мазуров прислал из Праги шифровку: надо немедленно вернуть Дубчека, иначе страна взорвется.

Советское руководство оказалось в безвыходном положении. Промосковские ставленники расписались в полной неспособности что-либо организовать. В Праге в здании ЦК остались всего два десятка человек, которые сотрудничали с советским военным руководством. Семью Биляка вывезли в Киев. Он смертельно боялся, что станет известно, что это он подписал письмо с просьбой ввести войска.

Боялся не зря. Прошло тридцать с лишним лет. Социалистический режим в Чехословакии рухнул. И в марте 2000 года бывший член президиума ЦК КПЧ, секретарь по идеологии Васил Биляк был обвинен прокуратурой республики в государственной измене, в «активном содействии оккупации Чехословакии в 1968 году, организации массовых преследований инакомыслящих при тоталитарном режиме, проведении политики, направленной против интересов чешского и словацкого народа»…

В стране распространялись советские пропагандистские издания, с территории ГДР на чешском языке вещала радиостанция «Влтава», но эта продукция успеха не имела. Свободная чехословацкая пресса продолжала выходить, читали именно ее. Оккупационные власти были бессильны. С ними никто не желал иметь дело. Брежневу не оставалось ничего иного, кроме как вступить в переговоры с Дубчеком и заставить чехословацкое руководство «узаконить» пребывание советских войск.

Дубчека доставили в Москву 23 августа. Переговоры шли в Кремле. По словам Зденека Млынаржа, Дубчек чувствовал себя очень плохо. Он не мог оправиться от пережитого.

«Дубчек был вялый, видимо, под действием успокоительного, – таким увидел его Млынарж. – С небольшой заклеенной пластырем ранкой на лбу он производил впечатление отрешенного, одурманенного наркотиками человека. Но когда я вошел, Дубчек как бы пришел в себя, приоткрыл глаза и улыбнулся. В это мгновение я мысленно представил себе святого Себастьяна, улыбающегося под пытками. У Дубчека было такое же мученическое выражение лица…»

Советские руководители вели себя крайне агрессивно. По словам Дубчека, особенно отличился Косыгин, не скрывавший своей ненависти к евреям Шику и Кригелю. Досталось и секретарю пражского горкома Богумилу Шимону, которого советские руководители тоже приняли за еврея. Дубчек был потрясен их откровенно антисемитскими заявлениями.

Чехословацкая делегация не была единой. В ее состав входили и те, кто требовал ввода советских войск, и те, кто считал, что Советский Союз всегда прав, и те, кто увидел в новой политической ситуации возможность продвинуться. Генерал Людвик Свобода вообще не знал сомнений. Для него лозунг «С Советским Союзом – на вечные времена» был принципом жизни. Он просто кричал на членов президиума ЦК КПЧ, требуя, чтобы они подписали все документы, составленные советскими товарищами, а потом ушли в отставку, раз они довели страну до такого позора.

Дубчек с изумлением смотрел на генерала – до ввода войск Свобода, сам настрадавшийся в сталинские времена, поддерживал все политические реформы. Новый руководитель Словакии Густав Гусак сразу понял, что смена руководства страны неминуема. Значит, руководителем партии вполне может стать именно он.

Советские политики рассчитывали на Свободу и Гусака. Косыгин сказал:

– Товарищ Гусак – такой способный политик, замечательный коммунист. Мы его раньше не знали, но он произвел на нас очень хорошее впечатление.

«Мы были обескуражены тем, что советское политбюро повело себя как банда гангстеров», – вспоминал секретарь ЦК Зденек Млынарж. Но они все, включая Дубчека, продолжали верить в коммунизм и не могли порвать с Советским Союзом. Они уговаривали себя, что еще не все потеряно. Компромисс с Москвой позволит продолжить реформы в Чехословакии. Надеялись, добавим, что и сами смогут сохранить свои должности.

Один только Франтишек Кригель, с редким безразличием относясь к собственной судьбе, вел себя мужественно. Он отказался идти против своей совести и подписывать документы, которые считал позорными. Все старались его переубедить. Кригель, прошедший две войны, оборвал президента Свободу, рассуждавшего о политических компромиссах:

– Что они могут со мной сделать? Сослать в Сибирь? Расстрелять? Я к этому готов.

Чекисты его изолировали. Потом его все же пришлось отправить в Прагу вместе с другими руководителями страны.

«Допустим, что Дубчек, Черник, Гусак и другие повели бы себя, как Кригель? Что случилось бы тогда? – задавался вопросом Фалин. И констатировал: – Поражение Пражской весны остановило десталинизацию в Советском Союзе, во всем сообществе, именовавшем себя социалистическим, и продлило на два десятилетия существование сталинского по устройству, по разрыву слова и дела, человека и власти режима…»

Советским солдатам объясняли, что «войска НАТО угрожают захватить Чехословакию и свергнуть народную власть». Но московские лидеры собственную пропаганду никогда не принимали всерьез. В своем кругу они не говорили, что это дело рук Запада. Нет, они прекрасно понимали, что против социалистической власти восстал народ.

В Кремле не произнесли ни слова ни о вмешательстве Запада, ни о внутренней и внешней реакции. Брежнев говорил откровенно:

– Во внутренней политике вы делаете то, что вам заблагорассудится, не обращая внимания на то, нравится нам это или нет. Нас это не устраивает. Чехословакия находится в пределах тех территорий, которые в годы Второй мировой войны освободил советский солдат. Границы этих территорий – это наши границы. Мы имеем право направить в вашу страну войска, чтобы чувствовать себя в безопасности в наших общих границах. Тут дело принципа. И так будет всегда…

Брежнев и его политбюро были реалистичнее Дубчека и его соратников, веривших в социализм с человеческим лицом. В Москве ясно понимали, что отмена цензуры, свободные выборы, отказ от всевластия партии ведут к разрушению реального социализма. А следующим шагом станет выход из Варшавского договора. Москву не интересовала судьба социализма. Советские лидеры хотели сохранить контроль над Восточной Европой.

Александра Дубчека сменили на Густава Гусака. Он провел массовую чистку – прежде всего среди интеллигенции и студенчества. В определенном смысле страна стала стерильной, живая мысль была уничтожена. Из компартии исключили полмиллиона человек. С семьями это составляло полтора миллиона человек, десять процентов населения. Их всех на двадцать лет вычеркнули из жизни. Исключенные из партии – все это были искренние сторонники социализма, те, кто действительно верил в социализм. Последняя попытка модернизировать социализм была раздавлена гусеницами танков.

«Чехословацкие реформы, Пражскую весну, испугавшись, решили задавить вводом наших войск, – писал крупный партийный работник профессор Вадим Александрович Печенев, – а задавили последнюю серьезную попытку реформировать социалистическую систему у нас, в Советском Союзе. В принципе реформы на “китайский манер” были возможны, но до августа 1968 года, а после – вряд ли».

В июне 1991 года министр обороны СССР маршал Дмитрий Тимофеевич Язов в интервью одному чешскому корреспонденту сказал, что в 1968 году вторжения не было, а войска ввели с согласия властей ЧССР. Никто ни в кого не стрелял, и через несколько недель обстановка нормализовалась.

– Между нами много общего, – заметил маршал Язов, – мы славяне.

«Отклик на подобные рассуждения был в Чехословакии единодушно отрицательным, – пишет заведующий отделом Института славяноведения Российской академии наук Юрий Степанович Новопашин[4]4
  См.: Вопросы истории. 2001. № 6.


[Закрыть], – их расценили как обычное советское лицемерие и откровенную ложь, так как ни один законный государственный орган – ни президент, ни Национальное собрание, ни правительство – не приглашал ни советскую, ни какую-либо иную армию. Не звал в страну чужеземные войска и ЦК КПЧ, хотя и права-то такого у него не было.

Тезис о том, что никто ни в кого не стрелял, тоже выглядел очевидной неправдой. Стреляли. И танками давили. Чехи и словаки почти сразу после вторжения составили точный список жертв, которых оказалось свыше ста человек…»

Поле битвы – Польша

Американский философ польского происхождения профессор Анджей Валицкий отмечает, что период господства подлинного тоталитаризма в Польше был недолгим. Польская народная республика была создана для строительства коммунизма, однако «она плохо справилась с этой задачей». Поляки чаще других восточноевропейских народов восставали против социалистической власти.

14 августа 1980 года на гданьской судостроительной верфи началась забастовка из-за того, что уволили раздражавших начальство Анну Валентинович и Леха Валенсу. 15 августа забастовка распространилась на другие предприятия. В ночь на 17 августа образовался межзаводской забастовочный комитет, председателем избрали электрика Леха Валенсу. Бастующие потребовали создания независимых профсоюзов.

У ворот собирались толпы, забастовщикам приносили еду, одеяла, лекарства. Приходили врачи, священники служили мессу. Вспыхнула забастовка и в Щецине. Властям пришлось вступить в переговоры с забастовавшими рабочими. Правительственные комиссии возглавили заместители председателя Совета министров. После подписания 31 августа соглашения с рабочими в Гданьске возник первый в социалистическом лагере свободный профсоюз «Солидарность».

«Солидарность» сразу превратилась в широкое социальное движение. Руководитель партии Эдвард Герек не сумел этого предотвратить. Ему этого не простили ни в Варшаве, ни в Москве. 6 сентября Герек вынужден был уйти с поста первого секретаря. Кресло занял Станислав Каня, несмотря на очевидную скромность его талантов. Именно тогда родилась сомнительная шутка: «Лучше Каня, чем Ваня». Разумнее сделать приятное Москве и терпеть слабую фигуру, чем вызвать недовольство советского старшего брата…

На события в католической Польше, где костел играет такую важную роль, сильно повлияло избрание в 1978 году Папой римским Кароля Войтылы. Появление Папы-поляка было большой неприятностью для социалистического лагеря. Он был наделен талантом влиять на аудиторию, притягивать к себе людей. Ни одному из его предшественников не удавалось столь эффектно использовать телевидение.

Без избрания кардинала Войтылы на святой престол «Солидарность» едва ли была бы возможна. Рабочие отстаивали не только право на забастовки, но и требовали транслировать по воскресеньям католическую проповедь по радио. Стало ясно, что социалистической Польша остается только внешне. К рабочим присоединились представители интеллигенции, которые видели, что «Солидарность» возвращает то, чего они были лишены: свободу выражения и действия.

– Когда мы познакомились с Валенсой в 1979 году, я был в восхищении, – рассказывал мне еще один советник «Солидарности» журналист Адам Михник. – Это был сон большевика, прекрасный сон – настоящий рабочий поднимает восстание против этого режима! Я из коммунистической семьи. Мой отец был членом ЦК распущенной Сталиным компартии Западной Украины, моя мать вступила в Польскую объединенную рабочую партию. В юности я был идеалистом, я думал, что общество можно реформировать. Меня всегда спрашивают: почему ты был такой храбрый, почему ты не боялся, когда все боялись? Если бы в юности я мог предположить, что система будет двадцать пять лет меня травить, давить, сажать в тюрьму, еще неизвестно, решился бы я на борьбу… Конец моему идеализму пришел в августе 1968 года, когда советские войска были введены в Чехословакию. Я понял, что в государстве, где у власти бандиты, реформировать нечего. Мы испытали вкус победы, когда создали «Солидарность» и заставили власти считаться с нами. Мы вышли из тьмы, избавились от чувства униженности и почувствовали себя нормальными людьми. Раньше власти с нами не разговаривали. Они называли нас агентами ЦРУ, и я тогда думал: они идиоты, да с ними просто невозможно иметь дело…

Власти пришлось подписать соглашение с руководством профсоюза, предоставив «Солидарности» официальный статус. Подписывали на глазах всей страны, под объективами телевизионных камер. Взъерошенный слесарь Лех Валенса очень контрастировал с надутой важностью партийных чиновников, которым пришлось сесть с ним за один стол.

Власть пугало то, что в профсоюз вступало все больше членов партии, которые тоже требовали демократизации. Забастовки приобретали политический характер – рабочие требовали свободы печати и честных выборов. Ясно было, что если реформы в Польше будут продолжаться, бациллы демократии распространятся на другие социалистические страны. Западные политики не сомневались, что Москва сокрушит «Солидарность». Вопрос состоял в том, когда это произойдет и с какой степенью жестокости?

«При каждой встрече с министром Громыко и послом Добрыниным, – вспоминал государственный секретарь Соединенных Штатов Александр Хейг, – я постоянно подчеркивал, что всякая надежда на прогресс в решении любого вопроса, затрагивающего наши две страны, зависит от поведения Советов в отношении Польши».

Варшава набрала иностранных займов. Предстояло вернуть двенадцать миллиардов долларов. В казне не было и половины. Импорт упал, и в стране ощущалась нехватка продовольствия. Забастовки привели к сокращению промышленного производства. Без финансовой помощи Запада полякам было не обойтись.

«Что делать или делать ли что-то вообще? – записывал в дневнике президент Соединенных Штатов Рональд Рейган. – Это первый прорыв в красном королевстве – Польша отходит от советского коммунизма. При этом ее экономика в беде. Позволить Польше потерпеть катастрофу? Я не могу представить себе, что мы станем помогать правительству деньгами, но я за то, чтобы отправить продовольствие польскому народу».

В Москве тоже готовились оказать помощь Польше – другого рода. Комиссия политбюро попросила у генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева разрешения «на случай оказания военной помощи Польской Народной Республике» привести в полную боевую готовность три танковые дивизии и одну мотострелковую. Из запаса предлагалось призвать сто тысяч военнообязанных.

«При дальнейшем обострении обстановки в Польше, – говорилось в записке, – потребуется доукомплектовать также дивизии постоянной готовности Прибалтийского, Белорусского, Прикарпатского военного округов до штатов военного времени, а при выступлении на стороне контрреволюционных сил основных сил Войска Польского увеличить группировку наших войск еще на пять-семь дивизий».

Леонид Ильич не подписал бумагу, сказал: повременим. Он хотел, чтобы поляки сами навели порядок у себя дома. В феврале 1981 года министр обороны Войцех Ярузельский согласился возглавить правительство.

14 августа Брежнев принял в Крыму польских руководителей, сказал им:

– Надежда защитить социализм путем переговоров, без использования всех возможностей власти, вплоть до арестов, – иллюзия… Не требует ли нынешняя обстановка введения военного положения?

Станислав Каня ничего не смог или не захотел сделать. Ему пришлось уйти. 18 октября на внеочередном IV пленуме ЦК ПОРП Ярузельский был избран первым секретарем ЦК ПОРП. Он сохранил посты премьера и министра обороны. Вся власть сконцентрировалась в руках одного человека.

«Главное в характере Ярузельского, – считал генерал Виталий Григорьевич Павлов, который руководил представительством КГБ СССР в Варшаве, – состояло в нетипичной для эмоциональных поляков внутренней сдержанности, скупости эмоций. Выражение его лица было всегда одинаково бесстрастным. Когда мы впервые встретились, ему было пятьдесят лет, но он выглядел значительно моложе. Гладкие, розовые, слегка припухшие, почти детские щеки. И в шестьдесят лет он почти не изменился, разве что залысины превратились в настоящую лысину. Но при прежней сдержанности в выражении лица, в скупых жестах стала ощущаться солидность, значительность».

Экономическая ситуация в стране ухудшалась. Западные немцы просили оплачивать наличными хотя бы пять процентов стоимости поставок продовольствия в Польшу. Но поляки не могли выплачивать и таких сумм. Французы снизили оплату наличными до нуля и направляли Польше мясо, зерно, сахар, растительное масло. В конце августа Соединенные Штаты и Европа предоставили Польше кредиты, чтобы она могла расплатиться по долгам. В Вашингтоне рассчитывали, что полтора миллиарда добавит Советский Союз, но Москва денег не дала.

Одни польские руководители требовали уничтожить «Солидарность», а несколько генералов предложили Москве организовать смещение Ярузельского. Другие не хотели выступать против собственного народа и предупреждали, что в случае вмешательства Советской Армии выступят против нее с оружием в руках.

Ярузельский медлил, не спешил давить «Солидарность». Его подозревали в том, что он ведет двойную игру. Он сделал своим заместителем в правительстве редактора либерального еженедельника «Политика» Мечислава Раковского, который вел переговоры с «Солидарностью» и был противником жестких мер. В советском посольстве в Варшаве его занесли в черный список, как и секретаря ЦК Казимежа Барчиковского, который жаловался друзьям, что за ним следят офицеры госбезопасности.

В начале ноября Ярузельский два часа беседовал с главой польской католической церкви архиепископом Юзефом Глемпом и Лехом Валенсой, обсуждая идею фронта национального согласия. Ни о чем не договорились.

5 декабря 1981 года Ярузельский сказал на политбюро, что деваться некуда: после тридцати шести лет народной власти в Польше не остается ничего иного, кроме как применить полицейские меры против рабочего класса. Он опасался реакции церкви.

Нерешительность Ярузельского беспокоила Москву. 10 декабря ситуация в Польше обсуждалась на заседании политбюро ЦК КПСС:

«Из того, что говорит Ярузельский, ясно следует, что он нас водит за нос… Из переговоров с Ярузельским следует, что они не имеют твердого решения о введении военного положения… Похоже, что Ярузельский либо скрывает от своих товарищей план конкретных действий, либо попросту уклоняется от проведения этого мероприятия».

Руководитель Польши понял, что больше оттягивать решение невозможно. 12 декабря Ярузельский соединился с Москвой, сообщил о своих планах и получил полную поддержку. Он не до конца верил в успех. Сказал мелодраматически:

– Если план провалится, мне останется только пустить себе пулю в лоб.

13 декабря, в воскресенье, в шесть утра телевидение передало обращение Ярузельского к стране. Он сообщил о введении военного положения. Его обращение повторяли весь день, перемежая произведениями Шопена и патриотической музыкой. В половине двенадцатого отключили всю телефонную связь и закрыли границы.

Подчиненные министра внутренних дел Чеслава Кищака к тому времени задержали многих руководителей «Солидарности». Леха Валенсу военные увезли из дома. С ним разговаривали вполне уважительно, называли «пан председатель». Он был в шоке. Никто из руководителей «Солидарности» не верил, что власти на это решатся.

Впоследствии Войцех Ярузельский объяснял, что его решение было вынужденным: если бы он этого не сделал, Польша повторила бы судьбу Чехословакии.

Многие поляки не согласны с Ярузельским, считают, что советское руководство не собиралось вводить войска в Польшу. Не хотело – это точно. Но если бы власть в Варшаве перешла к профсоюзу «Солидарность», позиция Москвы наверняка бы изменилась. Потеря коммунистами власти над Польшей воспринималась бы как тяжелое поражение в холодной войне. В Чехословакию Брежнев поначалу тоже не хотел вводить войска…

«После известных событий в Польше в начале восьмидесятых встал вопрос о вводе туда наших войск, – рассказывал журналу „Коммерсант-власть“ генерал армии Виктор Михайлович Чебриков, в ту пору первый заместитель председателя КГБ. – Представителей, как теперь принято выражаться, силовых ведомств вызвали к Брежневу. Первыми к нему в кабинет вошли военные. Они были за ввод войск. Судя по их настроению на выходе, им удалось склонить генсека на свою сторону. Меня он принял последним.

Я изложил ему мнение комитета о возможных и катастрофических для нашей страны последствиях такого решения. Бойкот экономический, политический и культурный. Польша не Афганистан. Реакция Запада будет намного жестче. Брежнев кивал. Но окончательно он согласился с нашим мнением после того, как я сказал, что на Западе его перестанут считать выдающимся борцом за мир».

Войцех Ярузельский, которого в новой Польше привлекли к суду за введение военного положения, считая его виновным в гибели многих людей, довольно подробно объяснил свои мотивы[5]5
  См.: Новая и новейшая история. 2008. № 4.


[Закрыть]:

«Ситуация в Польше вызывала у Советского Союза и стран Варшавского договора огромное беспокойство. Существовала возможность военного вторжения, а также экономических санкций, чего не следует забывать. Нас резко критиковали, предупреждали, на нас оказывалось политическое и психологическое давление. В СССР проводилась генеральная репетиция перед вторжением – беспрецедентные по своим масштабам сентябрьские учения “Запад-81”…

Как на дрожжах разрасталась от пополнений Северная группа советских войск, расположенная в нашей стране. Наши радиолокационные службы регистрировали до двухсот пятидесяти перелетов в сутки с советских аэродромов на аэродромы в Польше; дополнительно были созданы штабы в Легнице и Рембертове; разворачивалась сеть радиорелейной и тропосферной связи. В конце ноября – начале декабря на пограничных с СССР железнодорожных узлах образовались многодневные заторы.

Как с этой точки зрения оценивать адресованное мне послание Л. И. Брежнева, утвержденное на политбюро ЦК КПСС 21 ноября 1981 года? В нем были такие слова:

“Теперь уже абсолютно ясно, что без решительной борьбы с классовым противником спасение социализма в Польше невозможно”…

В этой ситуации последней каплей явилось постановление Общепольской комиссии ”Солидарности” о проведении 17 декабря многотысячных уличных демонстраций протеста в Варшаве и других городах Польши… Руководители “Солидарности” теряли контроль над действиями профсоюза. В разных регионах Польши начинало закипать. В заявлении польского епископата 26 ноября говорилось: “Наша страна стоит перед лицом многих опасностей, нависают над ней черные тучи, несущие угрозу братоубийственной войны”. Другими словами – гражданской войны…

В воззвании 13 декабря я сказал:

– Нельзя, мы не имеем права допустить, чтобы намечаемые демонстрации стали искрой, от которой может заполыхать вся страна.

Во что мог вылиться выход на улицы сотен тысяч людей в условиях политически напряженной, нервной атмосферы того времени? В наших польских генах сохранилась глубоко романтическая и трагическая мифология народных восстаний. Познань – 1956 год, Побережье – 1970 год, а главное – Будапешт —1956 год…

Говорят, это была другая историческая эпоха, “Солидарность” не разбила ни одного окна. Это правда, но часто “Солидарность” не была в состоянии овладеть народной стихией, что подтверждают многочисленные “дикие” забастовки и эксцессы… 17 декабря на улицах городов должны были появиться огромные толпы – “легковоспламеняющийся материал”. Неужели не было понятно, что готовится рискованное, крайне опасно мероприятие?..

Один из руководителей “Солидарности” говорил:

– Если бы даже дошло до советской интервенции, то это, очевидно, было бы злом. Но народы и не такое переживали… Если в случае интервенции все общество, весь народ смогут продемонстрировать солидарность, единство, то в перспективе через несколько десятилетий со стратегической точки зрения все может быть оценено положительно…

Мое, наше понимание было совершенно иным. Судьбой народа, страны нельзя играть в рулетку. Нельзя допустить создания экстремальной ситуации. Даже ценой меньшего зла, непопулярных решений нужно предотвратить наихудшее. Поэтому 12 декабря 1981 года и было принято решение о введении военного положения».

Военное положение – это бронетранспортеры на улицах, повсюду солдаты, телефонную связь отключили, школы и институты закрыли, ввели комендантский час, разослали военных комиссаров на предприятия и запретили ездить по стране без нужды. 12 декабря 1981 года интернировали двадцать три тысячи человек, в столкновениях с полицией погибли девяносто человек.

29 декабря президент Рональд Рейган объявил перечень санкций против Советского Союза: перестает действовать советская закупочная комиссия, прекращаются обслуживание самолетов Аэрофлота в американских аэропортах и переговоры о новом долгосрочном соглашении относительно продажи зерна и морского судоходства, не будут возобновлены соглашения о научном и культурном обмене, в СССР не будут экспортироваться электроника, компьютеры, газовое и нефтяное оборудование.

В середине января 1982 года Хейг и Громыко встретились в Женеве.

– Польша, – предупредил заранее американский госсекретарь, – единственный вопрос повестки дня.

– У нас, – заочно ответил ему советский министр, – нет намерения обсуждать вопросы, связанные с Польшей.

В конце концов Громыко сам заговорил о Польше. Утверждения о концентрации советских войск и советском вмешательстве – ложные. Введение военного положения – мера сугубо конституционная. Соединенные Штаты пытаются скрыть собственное вмешательство в польские дела, например, ведя провокационные радиопередачи, которые он, Громыко, к сожалению, в силу служебной необходимости вынужден иногда слушать. Советскому Союзу нечего извиняться… Министр повторял это вновь и вновь.

Хейг сказал Громыко, что даже не станет вступать с ним в спор. Положение в Польше стало опасным для всего мира и для советско-американских отношений в будущем. Громыко подождал, пока переводчик закончит перевод, после чего сказал госсекретарю, что он абсолютно заблуждается – положение в Польше улучшается…

2 марта 1982 года «Правда» поместила заявление Брежнева:

«Если бы коммунисты отступили перед контрреволюцией, дрогнули перед бешеными атаками врагов социализма, стабильность в Европе, а также во всем мире оказалась бы под угрозой».

В реальности советские руководители были не очень довольны линией Ярузельского, считали, что, совершив первый правильный шаг, надо идти дальше. Им не нравились попытки Ярузельского смягчить режим военного положения.

7 мая 1982 года Брежнев отправил ему новое послание:

«В какой степени оправданы принятые недавно меры – освободить значительные массы интернированных, полностью отменить комендантский час, снять ограничения на выезд и перемещения по стране иностранных журналистов и дипломатов? Ведь за видимыми плюсами здесь таятся непредвиденные минусы, способные свести на нет все, чего Вы уже добились. Тем более если сделанные уступки придется брать назад».

Советским руководителям не нравилось, что Ярузельский отказался посадить Леха Валенсу на скамью подсудимых. Давление на Варшаву не прекращалось.

9 июля 1982 года Ярузельскому передали послание Брежнева:

«Как представляется, условия военного положения были использованы в борьбе с противниками социализма далеко не полностью. Различные послабления позволили им, оправившись от первого шока, возобновить свою подрывную работу и организовать довольно крупные выступления против власти…

Обещание отменить военное положение может расхолодить и другую вашу главную опору – силы МВД, дезориентировать кадры… Самое важное заключается в том, как такая мера, как преждевременная отмена военного положения, могла бы отозваться на решении задач стратегического порядка».

В августе прошли сразу несколько демонстраций, которые разогнали. 31 августа силы безопасности задержали в разных городах в общей сложности четыре тысячи человек. Такого масштаба протестов не было ни в одной из социалистических стран.

Я спрашивал Адама Михника, главного редактора самой популярной в Польше «Газеты выборчей», как он теперь относится к генералу Войцеху Ярузельскому, который во время военного положения отправил его в тюрьму?

– Теперь мы друзья. Иногда ходим вместе с Ярузельским в ресторан. Скандал! Наши радикалы-антикоммунисты злобствуют: «Михник – предатель!» Они не понимают, что если бы Ярузельский не ввел военное положение, порядок в Польше наводил бы командующий войсками Варшавского договора маршал Куликов. И это был бы совсем другой порядок…

Вся эта история привела к тому, чего его организаторы больше всего хотели избежать, – к крушению социализма. Страх перед советским военным вмешательством не прибавил полякам симпатий к нашей стране. Стоит ли удивляться, что как только исчез страх, восточноевропейские страны избавились от своих режимов и повернулись к нам спиной?