Текст книги "Брежнев. Разочарование России"

Брежнев жестко ответил Андропову:

– Знаешь, Юрий, это моя проблема и прошу больше ее никогда не затрагивать.

Об этой беседе стало известно лишь потому, что огорченный Андропов пересказал ее академику Чазову, объясняя, почему он больше никогда не посмеет вести с генеральным секретарем разговоры подобного рода. Юрий Владимирович боялся.

Личная медсестра генерального секретаря Нина Александровна Коровякова была, судя по фотографиям, видной и привлекательной женщиной. Ходили слухи, что она – последняя любовь генерального секретаря.

Сама Нина Коровякова много лет спустя в газетном интервью наотрез отказалась говорить о своих особых отношениях с генеральным секретарем:

– В конце жизни он был пожилой, больной человек. С каждым такое может случиться, зачем все это описывать. У него был инсульт. Ну, вы представляете себе человека после инсульта?

Рядом с кабинетом Брежнева в Кремле устроили медицинский кабинет. В нем по очереди дежурили три сестры. Леонид Ильич обратил внимание на Коровякову. По словам Чазова, Нина Коровякова получила трехкомнатную квартиру в доме управления делами ЦК КПСС, ее муж быстро сделал карьеру и из майоров превратился в генералы. В 1982 году он погиб в автокатастрофе – в один год с Брежневым.

Ее с трудом убрали из окружения генерального секретаря. Занимался этим сам Чазов, который считал, что медсестра отстранила прежнего лечащего врача, Николая Родионова, и сама выдавала Леониду Ильичу успокаивающие препараты.

– Я, честно говоря, был удивлен, – вспоминал лечащий врач Михаил Титович Косарев, сменивший Родионова. – При той строгости, какая была в 4-м главном управлении, какая-то медсестра имела свободный доступ к наркотическим препаратам и в любой момент давала лекарства на свое усмотрение.

Возможно, дело еще и в том, что Нина Коровякова приобрела слишком большое влияние на генерального секретаря, а это не устраивало брежневское окружение, Чазова в первую очередь.

Работавшая на улице Грановского хирургом Прасковья Николаевна Мошенцева писала в книге «Тайны кремлевской медицины», что однажды стала свидетельницей разговора Брежнева с Чазовым. Леонид Ильич находился в своих апартаментах на втором этаже.

– Женя, – сказал Брежнев, – не выписывай меня, пожалуйста. Не хочу домой. Опять с женой начнется…

Чазов обещал не выписывать, хотя свежий воздух на даче был бы ему полезен.

Насколько известно, Леонид Ильич и Виктория Петровна никогда не ссорились. Но Брежневу надоели домашние дела, проблемы с детьми. Он был хорошим семьянином, но переживал из-за дочери и сына. Дома у него не было собеседников, не с кем было поговорить. Он стремился в Завидово, чтобы вырваться из дома и не слышать ни о каких проблемах. Здесь собирались люди, среди которых он чувствовал себя комфортно. Охотничий заповедник стал его вторым домом. Он уезжал туда днем в пятницу, а на дачу возвращался в воскресенье вечером.

Вечером, вспоминал Вадим Печенев, Леонид Ильич смотрел кино. Сначала демонстрировали «Альманах кинопутешествий», который так нравился Брежневу. Затем показывали какой-нибудь фильм. Рядом садилась уравновешенно-благожелательная Галина Анатольевна Дорошина. Она давала пояснения, если Брежнев чего-то не улавливал. С другой стороны устраивался руководитель группы консультантов отдела ЦК по связям с социалистическими странами Николай Владимирович Шишлин.

– Николай! – сам звал его Брежнев. – Садись тут рядом, кури!

Шишлин дымил весь сеанс, Брежнев с удовольствием вдыхал табачный дым.

В последние годы Шишлин и помощник генсека Блатов регулярно ездили вместе с Брежневым в Крым, где тот отдыхал летом, докладывали ему все бумаги и сочиняли вполне разумные записки, поступавшие в политбюро от имени генерального секретаря.

В первых числах января 1981 года Вадим Печенев, представлявший отдел пропаганды, участвовал в работе над отчетным докладом ЦК КПСС XXVI съезду партии. За длинным столом устроилась обычная бригада. Проект доклада читали вслух. Сам Брежнев в шерстяном полуспортивном костюме устроился с края. Перед ним лежала копия текста, отпечатанная на специальной мелованной бумаге крупным шрифтом.

В проекте доклада упоминалась коррупция в здравоохранении. Брежнев спросил:

– Неужели это правда? Неужели до этого докатились?

Помощники подтвердили, что дело обстоит именно так, а Александров-Агентов добавил:

– Знаете, Леонид Ильич, даже в ЦКБ есть твердо установленная такса – сколько за какую операцию давать «на лапу».

Брежнев удивленно покачал головой, и чтение продолжилось. В окончательный текст этот пассаж, вычеркнутый Сусловым и Андроповым, не вошел.

Брежнев плохо представлял себе ситуацию в государстве, хотя, казалось бы, был самым осведомленным человеком. Сводки спецслужб не заменяют обычной информационной среды, которая дает знания о собственной стране. Глава государства сам стал жертвой отгороженности от мира, жестокой цензуры и бесконечного вранья в советских газетах, на радио и телевидении. Брежнев искренне полагал, что советский народ идет к коммунизму. Читал «Правду» и верил, что как написано, так оно и есть.

Леонид Ильич плохо слышал. Рядом с ним устраивалась Галина Дорошина, стенографистка, которую повысили в должности – назначили консультантом общего отдела ЦК. Она терпеливо повторяла, если Леонид Ильич чего-то не дослышал.

Прямо перед Леонидом Ильичом стоял белый аппарат спецкоммутатора. Время от времени он поднимал трубку и просил соединить с кем-то из членов политбюро или с женой:

– Алло! Позовите, пожалуйста, Викторию Петровну.

Телефонистки спецкоммутатора немедленно находили ему нужного человека.

«В Москву нас до окончания работы не пускали ни в субботу, ни в воскресенье, – жаловался Виктор Афанасьев. – Территория хозяйства бдительно охранялась. Кто-то, балдея от столь веселой жизни, сочинил “завидовский гимн”, припев которого повторял слова популярной в то время песни:

 
Я пошел бы, я пошел за поворот.
Я пошел бы, я пошел за поворот,
Но девятка, но девятка не дает.
 

“Девятка” – это 9-е управление КГБ, обеспечивающее безопасность важных государственных объектов, а также особ высокого ранга…

Как-то мне до чертиков надоело “балдеть в Завидово”, я расхрабрился и пошел к генеральному. Будучи майором запаса, обратился к нему так:

– Разрешите отбыть на сутки в увольнение?

Брежнев отечески улыбнулся:

– Небось, выпить захотелось? Ну, иди».

Брежнев уже утратил вкус ко многим радостям жизни. Сам он не пил, поэтому и другим не наливали. И все же как-то раз Николай Шишлин, к которому Леонид Ильич прислушивался, уговорил его поставить на стол спиртное. Официанты принесли «Московскую» водку, Леониду Ильичу налили чешского пива.

По такому случаю Анатолий Иванович Лукьянов, в ту пору начальник секретариата президиума Верховного Совета СССР, сочинил стишок:

 
Как-то вечером Шишлин
Подбивал под водку клин,
И при нонешном размахе
Всем досталось по рюмахе,
В том же духе продолжай,
Чудотворец Николай!
 

Даже день рождения Леонид Ильич иногда проводил не на даче с семьей, а в Завидово в привычном кругу. Так, 19 декабря 1975 года, вспоминал Карен Брутенц, Брежнев предпочел остаться в Завидово, заметив, что «Дима (то есть Устинов) болен, а Андрей (Громыко) в отъезде». Домой он лишь заскочил (на вертолете) накоротке днем». С семи до двенадцати вечера за столом с Брежневым сидели шесть международников из ЦК, егерь, двое охранников. Все произносили тосты за здоровье новорожденного.

Черненко прислал список поздравивших Леонида Ильича и письма трудящихся, вспоминал присутствовавший там Черняев. Леонид Ильич с удовольствием их зачитывал: один предлагал сделать Брежнева пожизненным генсеком, другой требовал присвоить ему звание генералиссимуса.

Старость и болезни

Брежнев с первых лет работы руководителем страны демонстрировал безумную занятость и жаловался на переутомление, укорял соратников и помощников:

– Приходится буквально все вопросы решать самому.

Он не был привычен к большому объему работы и постоянным нагрузкам, да и не любил трудиться – в отличие, скажем, от Косыгина и Устинова, для которых работа составляла главное содержание жизни. А когда он устранил всех соперников, утвердился, ему и вовсе расхотелось трудиться. Зачем? Исчезла цель. Ему хотелось только получать удовольствие от жизни.

Менее чем через два года после прихода Брежнева к власти, 28 июля 1966 года, политбюро приняло закрытое решение о порядке работы членов высшего партийного руководства. Леонид Ильич был еще в превосходной форме, но режим установил щадящий. Рабочий день с девяти утра до пяти вечера с обязательным перерывом на обед. Отпуск – два с половиной месяца.

Летом 1967 года Брежнев на политбюро напомнил:

– Пользуясь случаем, хочу сказать, что некоторые товарищи допускают нарушение нами же принятого решения. Существует постановление, запрещающее аппарату ЦК задерживаться на работе после шести вечера. Однако некоторые товарищи, в том числе и секретари ЦК, игнорируют постановление, работают до девяти вечера. Это непорядок. Прошу всех выполнять принятое постановление.

Хрущев сам много работал и других заставлял. Брежнев установил себе льготный распорядок дня. Но считал, что трудится слишком много.

Леонид Ильич пребывал в уверенности, что он один тащит на себе огромный воз, а соратники и вовсе бездельничают. Не любил, когда члены политбюро уходили в отпуск. Вроде как ему приходилось за них работать.

Руководитель Украины Петр Шелест позвонил Брежневу, доложил о делах и попросил разрешения уйти в отпуск – поехать в Кисловодск. Заодно поинтересовался у Леонида Ильича, когда тот собирается отдыхать.

– Пойду отдыхать при коммунизме, – назидательно ответил Брежнев, показывая, что на нем одном все держится.

Или, может, надеется дожить до коммунизма – с нескрываемой иронией записал в дневнике Петр Ефимович.

2 сентября 1973 года Брежнев, находившийся на отдыхе, написал своим помощникам:

«Прошу вас, по возможности, сократить посылку материалов на пятьдесят процентов. В первую очередь сократите посылку материалов ТАСС, в которых, кроме пустой информации, ничего принципиального не сообщается. Что касается шифровок, в которых нет постановочных вопросов, то их посылку тоже можно было бы сократить. Взамен всего этого можно сделать пятиминутный звонок кому-нибудь из вас… Шифровки, относящиеся к США и Японии, направляйте, естественно, и протоколы политбюро».

Ему неохота было заниматься работой, которую он считал лишней. Читать, напомним, он и вовсе не любил. Предпочитал, чтобы ему пересказывали информацию – коротко и своими словами. Вообще искал любую возможность сократить свои обязанности.

30 марта 1974 года отправил короткую записку Суслову:

«Уважаемый Михаил Андреевич!

Обращаюсь со следующим вопросом:

Не следует ли нам подумать над тем, чтобы 1 Мая с трибуны Мавзолея не делать выступления (моего или других товарищей), а поступить так: в момент открытия демонстрации диктор (возможно, Левитан или кто-то другой) от имени Центрального Комитета партии, Президиума Верховного Совета и Совета Министров СССР зачитает первомайское поздравление к трудящимся нашей Родины, после окончания чтения начать демонстрацию».

Переводчик Виктор Суходрев описал фантастическую сцену.

Через несколько месяцев после удачной поездки в Соединенные Штаты его неожиданно вызвал Брежнев. Глава партии и государства сидел в кремлевском кабинете и озабоченно листал каталог запасных частей к подаренной ему американцами машине.

Брежнев дружески сказал своему переводчику:

– Витя, помнишь, нам машину американцы подарили? Так вот, я хочу в запчастях разобраться. Мне тут каталог принесли. Надо заказать…

Суходрев смутился: откуда же знать, какая деталь может понадобиться через несколько лет? Машина отличного качества, ремонт ей нескоро понадобится. Но Леонид Ильич, возможно, рассуждал иначе: сейчас он может заказать любые запчасти, а кто знает, что будет через несколько лет?

Пришлось Суходреву засесть за каталог. В этот момент Брежневу позвонил Кириленко. Генеральный секретарь, чтобы не снимать трубку, говорил по громкой связи.

Кириленко попросил разрешения уйти в отпуск.

– А зачем? – поинтересовался скучающий Леонид Ильич.

Похоже, ему просто хотелось поболтать. Андрей Павлович стал сбивчиво объяснять, что ему нужно поправить здоровье.

– Ну ладно, поезжай, – великодушно разрешил Брежнев. – Да, кстати, тут Косыгин предлагает провести пленум по вопросам пьянства. Не знаю, но думаю, что это сейчас несвоевременно.

Кириленко немедленно согласился:

– У нас пили, пьют и будут пить.

Поговорив с Кириленко, Брежнев покачал головой и как-то отрешенно произнес:

– Да-а, ну и соратники у меня: кто в отпуск, кто еще куда-а… А ты сиди тут один, дядя Леня, и мудохайся…

Андрей Павлович Кириленко первым потерял здоровье. У него произошло нарушение мозговой деятельности. На XXVI съезде, в марте 1981 года, ему поручили зачитать список кандидатов в члены ЦК КПСС. Он не смог правильно выговорить ни одной фамилии. В зале повисло тягостное молчание: даже партийные секретари не знали, что Кириленко настолько плох.

Но Леонид Ильич Кириленко не трогал. Может быть, ему даже нравилось видеть рядом человека в значительно худшем состоянии, чем он сам.

Летом того же 1981 года глава западногерманских социал-демократов, бывший канцлер Вилли Брандт после шестилетнего перерыва вновь приехал в Москву. По старой памяти ему устроили встречу с Леонидом Ильичом. Брандт не подал виду, что потрясен плохим состоянием генсека, но в воспоминаниях писал:

«Я застал Брежнева в плачевном состоянии. Ему стоило большого труда просто зачитать текст как во время переговоров, так и за столом. За обедом он только ковырял вилкой в какой-то закуске».

Глядя на больного Леонида Ильича, вся страна задавалась вопросом: почему же он так рано потерял здоровье? И от чего, собственно, он страдает?

Когда он встал во главе государства, то казался самым здоровым в политбюро. Он, правда, перенес инфаркт в 1952 году и серьезный сердечный приступ в 1957-м, но кардиологи его успешно лечили, и на сердце он не жаловался.

Первый звонок прозвенел в августе 1968 года, когда в Москве проходила напряженная встреча с руководителями Чехословакии. Брежнев держал речь, и вдруг с ним что-то произошло.

– Он утратил нить беседы, язык начал у него заплетаться, – объяснял потом Косыгин примчавшемуся академику Чазову, – рука, которой он подпирал голову, стала падать.

Леонида Ильича увели и уложили в комнате отдыха. Он был заторможен и, как выражаются врачи, неадекватен, говорил как будто во сне и порывался встать. Приехавший с Чазовым опытный невропатолог Роман Александрович Ткачев поставил диагноз, оказавшийся точным:

– Если бы не обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств.

Лечащий врач Николай Родионов подтвердил:

– Это у него бывает, когда возникают проблемы. Он не может заснуть, начинает злиться, принимает снотворное, успокаивается и засыпает. Просыпается как ни в чем не бывало. Наверное, сегодня ночью он принял бо́льшую дозу снотворного, чем обычно.

Косыгин озабочено сказал врачам:

– Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного.

Но, поставив диагноз, медики успокоили главу правительства: речь идет всего лишь о переутомлении. И действительно: Леонид Ильич проспал три часа и как ни в чем не бывало вернулся на переговоры. Эта история, казалось, была забыта. Леонид Ильич чувствовал себя вполне здоровым для своих лет и не переносил намеков на свой возраст.

18 декабря 1971 года Брежнев у себя на даче отмечал шестидесятипятилетие. Члены политбюро приехали с женами. Руководители Украины преподнесли юбиляру картину «Золотая осень», хрустальный рог и набор спиртных напитков.

Первый секретарь ЦК компартии Украины отправил Леониду Ильичу поздравительную телеграмму, в которой говорилось: «Ваши годы – это ранняя золотая осень, которая приносит огромные плоды для нашего народа!»

Брежнев остался недоволен:

– О какой осени идет речь?

Он продолжал считать себя молодым.

В начале семидесятых Брежнев выглядел неплохо. Правда, несколько располнел. Начал борьбу с весом. Чревоугодником он никогда не был, ел быстро и мало, а теперь и вовсе сел на диету и постоянно взвешивался. Иногда удовлетворялся только творогом и овощами. И у него появились первые проблемы с зубами, вернее с зубными протезами. Речь становилась невнятной. Это его очень мучило, поскольку он считал себя умелым оратором и верил в свою способность произвести впечатление на публику.

Особые отношения Валентина Михайловича Фалина с Брежневым основывались еще и на том, что посол в ФРГ участвовал в медицинских делах генсека, прежде всего стоматологических. Он нашел в Федеративной Республике врачей, которые пытались помочь Брежневу, используя новые технологии и материалы.

Пациент был трудный, у него так быстро происходило изменение твердых и мягких тканей челюсти, что зубные протезы плохо сидели. Когда Брежнев выступал, он должен был языком поддерживать протез. Поэтому он плохо говорил, возникали цокающие звуки, смешившие аудиторию. Задача состояла в том, чтобы изготовить такой протез, который бы очень плотно присасывался, тогда Леонид Ильич мог бы спокойно говорить.

Сохранилась личная записка Брежнева, датированная 22 октября 1974 года и адресованная Фалину в Бонн:

«Валентин Михайлович – прошу передать врачам, что я жду их с надеждой на успех дела – мне очень трудно передать ощущение во всех деталях от того, что я испытываю от ношения оставленной модели, хотя я все время пользуюсь ею.

В целом хотелось бы, чтобы она была легче – особое неудобство я испытываю в местах соединения модели с моим мостом – выпирание моих крайних зубов создает неприятное ощущение для языка. Обо всем этом мы говорили в Москве, и поэтому я не хотел бы вносить новых замечаний».

Вместе с запиской Брежнев через Министерство иностранных дел переслал Фалину посылку с подарками немецким стоматологам, а самому послу – кусок свежего кабаньего мяса, фирменный охотничий трофей генерального секретаря.

С весны 1973 года, по наблюдениям академика Чазова, у Брежнева «начали появляться периоды слабости функций центральной нервной системы, сопровождавшиеся бессонницей».

Тогда Леонид Ильич стал принимать успокаивающие и снотворные препараты – седуксен, эуноктин, ативан… Он приучился глотать эти таблетки и днем, втайне от врача. Но сильнодействующие препараты вызывали депрессию и вялость. Поначалу врачам легко удавалось вывести его из этого состояния и вернуть работоспособность. С годами же активно стал развиваться атеросклероз сосудов головного мозга. Внешне это проявлялось в потере способности к самокритике, сентиментальности.

Он постоянно возвращался к воспоминаниям о военных годах. Любил смотреть старые фильмы с актрисой Марикой Рёкк, которые попали в Советский Союз в качестве трофея. Эти цветные музыкальные ленты в послевоенной стране произвели огромное впечатление. Леонид Ильич смотрел их, чтобы вновь пережить те чувства.

Ослабела память, он с трудом сосредоточивался, забывал, что только что сказал. И у него возникало стойкое нежелание заниматься делами. Леонид Ильич раздражался, когда от него требовали решений.

«Один из его секретарей, проработавший с Леонидом Ильичом восемнадцать лет, – писал Карен Брутенц, – рассказывал, что он, недовольный, бывало, швырял пачки привезенных ему на ознакомление шифровок, и они разлетались веером по комнате».

Академик Чазов набрался духу и откровенно поговорил с Брежневым один на один. Он пытался напугать своего главного пациента, говорил, что о его недугах – астении, склерозе мозговых сосудов – могут узнать и широкие массы, и его недоброжелатели.

Брежнев выслушал его внимательно, но не поверил:

– Ты все преувеличиваешь. Товарищи ко мне относятся хорошо. Я уверен, что никто из них и в мыслях не держит выступить против меня. Я им нужен. Косыгин хотя и себе на уме, но большой поддержкой в политбюро не пользуется. Подгорный – мой друг, мы с ним откровенны, и я уверен в его добром отношении ко мне. Что касается режима, то я постараюсь его выполнять. Если надо, каждый день буду плавать в бассейне. В отношении успокаивающих средств ты подумай с профессорами, что надо сделать, чтобы у меня не появлялась бессонница…

Но без привычных препаратов он существовать не мог. Генеральный секретарь не только хотел спать, ему нужно было снимать напряжение, которого он не выдерживал. Лекарственные средства активно воздействовали на биохимические процессы в его организме, определяя его настроение и степень работоспособности. Иногда бывали плохие дни, когда он с трудом поддерживал отношения с внешним миром.

В июле 1974 года первый секретарь Воронежского обкома Виталий Воротников приехал на пленум ЦК и на сессию Верховного Совета. Зашел к Кулакову по сельским делам. В конце беседы Федор Давыдович, как обычно, заметил:

– Вам следовало бы информировать о делах и генерального секретаря.

Вечером Воротников пришел на Старую площадь, поднялся на пятый этаж. В приемной уже было человек тридцать первых секретарей. В семь вечера всех пригласили в кабинет генерального секретаря. Брежнев заговорил о сельском хозяйстве, о ходе уборки зерновых, о транспорте, потом о сахарной свекле, о мелиорации, о том, что надо использовать северные реки, потому что в Средней Азии колоссальная нехватка воды и под угрозой сбор хлопка. Потом словно потерял интерес к беседе.

«Видно было, что генсек устал, как-то сразу сник, – вспоминает Воротников. – От начального активно-напористого поведения не осталось и следа. Я тогда объяснил такое состояние чрезмерной перегрузкой в работе. Он и сам подчеркивал это. Однако последующие встречи с Леонидом Ильичом, его внешний облик, поведение, разговор явно говорили о нарастании болезненного состояния».

В декабре Воротников опять побывал у Кулакова, понял, что его предложения о совершенствовании управления сельским хозяйством завязли в аппарате. От Кулакова поднялся на пятый этаж к Брежневу. В приемной сидела знаменитая в те годы Ядгар Садыковна Насриддинова, которая несколько лет была председателем Совета Национальностей Верховного Совета СССР. Вокруг ее имени пошли нехорошие слухи, говорили о больших взятках. Ее сняли с должности, и она пришла просить Брежнева о новом назначении.

Дежурный секретарь объяснил Воротникову:

– Леонид Ильич не планировал никого принимать. Но сейчас у него Анатолий Федорович Добрынин, наш посол в Соединенных Штатах. Подождите, я спрошу, примет ли он вас.

Когда Добрынин вышел, в кабинет генерального заглянул секретарь. Выйдя, он попросил Ядгар Садыковну зайти и сказал Воротникову, что его Брежнев тоже примет. Через сорок минут настала очередь Воротникова. Брежнев ворчливо сказал:

– Заходи, Воротников. Все говорите, что надо беречь Брежнева, а сами нагружаете. Вот Насриддинова вымотала мне душу.

Ядгар Насриддинова все-таки упросила дать ей должность. Вскоре она была назначена заместителем министра промышленности строительных материалов, поскольку в молодости она была строителем…

Генсек был расстроен и заторможен. Брежнев, не спрашивая, зачем пришел Воротников, стал говорить о разных вещах. Воротников только два слова сказал, что в области все хорошо, и стал прощаться. Брежнев положил ему руку на плечо и проводил до двери. Впечатление встреча оставила нерадостное, вспоминал Воротников. Брежнев перескакивал с темы на тему, терял нить разговора. То оживится, то потухнет и замолчит.

В июле 1974 года Брежнев приехал в Варшаву на празднование тридцатилетия провозглашения Польской Народной Республики. Накануне у Брежнева случился срыв. Личный врач, приехав на дачу, застал его в астеническом состоянии. Его с трудом вернули в работоспособное состояние и доставили в Варшаву. А предстояло выступать на торжественном заседании. Врачи просили Леонида Ильича соблюдать режим. Брежнев разозлился и запретил пускать их в резиденцию. Врачи действительно не смогли к нему попасть. На ночь он принял большую дозу успокаивающих препаратов, и утром его с трудом подняли на ноги. На торжественном заседании в Варшаве он был совершенно невменяемым, пытался дирижировать, когда зал пел «Интернационал».

Критически важным эпизодом в истории болезни Леонида Ильича оказались переговоры в ноябре 1974 года с американским президентом Джеральдом Фордом, сменившим в Белом доме Ричарда Никсона.

Предстояло обсудить новое соглашение по ограничению стратегических наступательных вооружений. К тому же Брежнев с Фордом встречались в первый раз. Не ясно было, получится ли контакт. Все документы, связанные с ограничением стратегических вооружений, были заранее согласованы. Но Форд внезапно попросил кое-что поменять. По мнению советских экспертов, это изменение, выгодное американцам, вполне можно было принять – в расчете на ответные уступки. Во всяком случае, не следовало отказываться от подписания столь важных документов.

Брежнев не хотел брать на себя единоличное решение и в соответствии с партийными традициями запросил мнение политбюро. Тем более что встрече с Фордом и без того предшествовала бурная дискуссия в Москве.

Военные доказывали, что нельзя подписывать договор, если в нем не учтены американские средства передового базирования – ракеты и самолеты на базах вокруг СССР. Это оружие первого удара, учитывая его близость к советской территории. Министр обороны Гречко грозно сказал, что если подобный договор будет заключен, то военные снимут с себя ответственность за безопасность страны.

Брежнев возмутился: как это Гречко смеет обвинять генерального секретаря в забвении интересов родины? Андрей Антонович потом позвонил, извинился. Леонид Ильич ему зло ответил:

– Так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.

Предварительную схватку Брежнев выиграл. Но теперь, когда он уже был во Владивостоке, возникло новое затруднение. Старшим в Москве оставался Подгорный. Он через два часа перезвонил Брежневу и сказал, что, по мнению военных, предложение американцев совершенно неприемлемо. Подгорный предложил отложить встречу до следующего года, а за это время поднажать на Вашингтон.

Генеральный секретарь пребывал в нерешительности. Он не хотел срывать встречу с Джеральдом Фордом, но и не считал возможным идти против мнения членов политбюро, оставшихся в Москве. Брежнев пошел советоваться с Громыко. Министр иностранных дел твердо высказался против переноса встречи, считая, что это нанесет ущерб советско-американским отношениям, да и заморозит переговоры по стратегическим вооружениям.

Тогда Брежнев опять сел за телефон, поговорил с Косыгиным, Устиновым и Андроповым, а потом еще раз позвонил Подгорному. Но тот стоял на своем, да еще и позвал к аппарату министра обороны Гречко, который вообще не хотел договариваться с американцами.

Вот тогда Брежнев взорвался. Он сказал Подгорному:

– Хорошо, раз вы настаиваете, тогда я сейчас объявлю Форду, что встреча прекращается, а сам возвращаюсь в Москву. Соберем политбюро, я там вместе с Громыко выступлю, расскажу, что из-за вас сорвались важнейшие переговоры, и пусть нас рассудят.

Маршал Гречко пошел на попятную. Подгорный испугался и сказал, что ему, Брежневу, на месте виднее, как вести дело с американцами, а политбюро в любом случае поддержит его решение. Леонид Ильич вновь настоял на своем, но все эти споры ему дорого обошлись. Он очень нервничал, и во время переговоров у него случился спазм сосудов головного мозга. Начальник охраны Рябенко, который хорошо чувствовал Брежнева, предупредил Чазова:

– Евгений Иванович, он на пределе, ждите очередного срыва.

После переговоров Форду устроили прогулку по городу. Уже в машине Брежнев пожаловался на усталость. Последний разговор с американским президентом должен был состояться в личном поезде Брежнева. Переводчик Виктор Суходрев, проходя мимо купе Леонида Ильича, увидел тревожную картину. Брежнев лежал с закрытыми глазами. Рядом сидел Чазов. Беседа отменилась. Но в аэропорту Брежнев все-таки появился, чтобы проводить Форда. Перед тем как молодецки взбежать по трапу, американский президент скинул с себя роскошную куртку, сшитую из меха волка, ласки и бобра, и отдал ее Брежневу.

Из Владивостока Леонид Ильич, как было намечено, вылетел в Монголию. Говорили, что по дороге у него произошло серьезное нарушение мозгового кровообращения. По словам академика, Брежнев впал «в невменяемое астеническое состояние по причине чрезмерного приема сильнодействующих успокаивающих средств, к чему он пристрастился». В Улан-Баторе Брежнев свою программу выполнил полностью – провел переговоры, присутствовал на приеме и на длительном концерте.

На ближайшем пленуме ЦК Брежнев председательствовал, но не выступал. Он был заторможенным, вспоминают участники пленума. Путал фамилии ораторов, так и не смог выговорить фамилию первого секретаря ЦК компартии Литвы Пятраса Пятровича Гришкявичюса. Пытался несколько раз, но сбивался. Махнув рукой, огорченно сказал:

– Ну, вы же все его знаете – Петр Петрович.

В декабре 1974 года Брежнев с официальным визитом прилетел во Францию. В самолете он плохо себя чувствовал, хотел полежать. Его помощники попросили французов отложить начало переговоров. Президент Валери Жискар д'Эстен, не понимая, в чем дело, ответил, что у них и так мало времени, надо работать. Французский президент отличался отменным здоровьем, у него даже не было личного врача. Брежнев приехал в Елисейский дворец.

«Брежнев движется мне навстречу, – описал эту сцену Жискар д'Эстен, выйдя в отставку. – Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняя направление движения… Глубоко посаженные живые глаза образуют косые щелки на его полном, расширяющемся книзу лице, скрывающем шею. По движению челюсти заметно, что у него нарушена артикуляция… Я вижу, с каким усилием он произносит слова. Когда его губы двигаются, мне кажется, я слышу постукивание размякших костей, словно его челюсти плавают в жидкости…

Внезапно Леонид Брежнев встает – в дальнейшем я еще не раз столкнусь с этой его манерой – и тотчас же направляется к выходу. Он что-то говорит переводчику, вероятно, просит открыть дверь… Как только Брежнев делает первый шаг, он перестает замечать присутствие других людей. Главное – контролировать направление движения.

– Мне нужно отдохнуть, – говорит он, расставаясь со мной».

30 декабря 1974 года Брежнев принял Андропова вместе с Крючковым. Это были смотрины. Андропов внес в ЦК предложение назначить Владимира Александровича Крючкова начальником 1-го главного управления (внешняя разведка) и одновременно заместителем председателя КГБ.