Текст книги "Путь. Записки художника"

Глава VI. Новые имена. Крамольные выставки молодых. Московская «Девятка» в ЛОСХе

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов зазвучали новые, чрезвычайно активные имена молодых художников – Бориса Калаушина и Владимира Волкова, а также искусствоведа Евгения Ковтуна, только что влившихся в состав членов Союза художников. Я невольно обратил внимание на выступление с трибуны Калаушина и Ковтуна. Спокойное изложение мысли сочеталось с жесткостью формулировок.

Их выступления, провозглашающие необходимость обновления, были бескомпромиссными. Если большинство живописцев говорило до этого о К. Коровине и П. Кончаловском, то Женя Ковтун впервые открыто, с трибуны собрания, назвал имена В. Кандинского, К. Малевича, П. Филонова, М. Матюшина – крамольные имена, которые даже упоминать было нельзя: абстрактное искусство партийным руководством страны было объявлено наиболее реакционным, несущим с собой идеологическую диверсию (??!)

Очень яркой иллюстрацией того, какой накал приобретали общие собрания, может служить одно из перевыборных собраний Правления ЛОСХа, происходившее в самом конце 50-х годов в Таврическом дворце. Я уже говорил о той большой роли, которую играло Правление: оно принимало художников в члены Союза художников, обладало правом их исключения, распределяло творческие мастерские между художниками, формировало состав выставочных комитетов, проводящих отбор работ на выставки, определяло состав художественных советов комбинатов Художественного фонда, на которых распределялись заказы между художниками и осуществлялся прием выполненных по этим заказам работ.

От состава Правления, взглядов входящих в него художников, зависела в значительной степени творческая политика Союза художников, конечно, с учетом общих партийных установок, идущих «сверху».

Эти установки, однако, нередко приобретали на деле роль лишь общих ориентиров для истолкования конкретного произведения искусства, которые, в свою очередь, в значительной степени зависели от людей, на эти установки ссылающихся.

Таким образом, вся творческая и материальная жизнь членов Союза зависела от того, кто будет избран в состав Правления.

Неудивительно поэтому, что на отчетно-выборных собраниях страсти художников клокотали, борьба достигала своего апогея: время запуганного молчания прошло уже после собрания 1955 года, длившегося три дня.

В то же самое время формирование Правления было в центре внимания партноменклатуры горкома и обкома КПСС Ленинграда. Она не могла допустить самотека в этом вопросе и поэтому существовала отработанная и действующая неукоснительно из года в год система контроля за составлением списков кандидатов в члены Правления для тайного голосования на общем собрании. Контроль этот осуществляла партийная организация Союза художников, в лице ее партийного бюро, а потом – заседания партийной части общего собрания членов ЛОСХа, где списки обсуждались и предварительно утверждались открытым голосованием уже непосредственно перед вынесением на общее собрание. Общее собрание, по этому сценарию, должно было дать такой подчищенный, переделанный список, составленный ранее на основании предложений секций, механически утвердить для печатания бюллетеней на тайное голосование.

На заседании партчасти собрания обязательно присутствовали представители высшей партноменклатуры города в целях осуществления руководства и контроля.

Таким образом, члены КПСС, составляющие не более 10 % всех членов ЛОСХа, должны были определить за всех (!) весь список кандидатов, составленный по принципу: на одно место в Правлении – один кандидат – без возможности выбора.

За этим наступал самый конфликтный момент партноменклатурного сценария: утверждение этого переделанного списка без добавления новых фамилий на общем собрании, ибо расширение списка грозило тем, что самые важные для властей, преданные и послушные им кандидаты могут не набрать необходимое (50 % + 1) число голосов, и вместо них в Правление попадут самые нежелательные фигуры.

Вести собрание в этот момент поручалось опытному члену КПСС, обязанному выполнять порученную горкомом КПСС роль, обладающим способностями ко всяким уловкам и лавированию при сохранении поставленной цели. Большей частью это были председатели Правления Союза или кто-то из их замов.

Он должен был противостоять негодованию всей массы художников, не являющихся членами КПСС и составляющих 90 % состава Союза художников, оскорбленных, униженных тем, что с ними не считаются, им не дают слова для расширения списка, их насилуют дать согласие на список для голосования, составленный партчастью, в котором за их спиной выброшены их товарищи, могущие защищать их интересы.

Эта процедура вызывала протест у каждого, сохранившего хотя бы элементарное чувство достоинства!

На этот раз роль ведущего собрание горком КПСС поручил И.А. Серебряному. Позавидовать ему было трудно.

По мере того, как он старался не дать слова для внесения в список новых фамилий, увеличивалось возмущение собрания. Попытки искажениями формулировок запутать, задергать, сбить с толку присутствующих, раздражали еще больше.

Протестующий гул в зале возрастал.

Наконец, на трибуну выскакивает Александр Скрягин, замечательный художник-проектант интерьеров, и с негодованием ставит перед собранием вопрос о недоверии Серебряному как ведущему собрание. Скрягин обвиняет его в нечистоплотном ведении собрания и требует немедленного голосования своего предложения об отстранении Серебряного от роли председателя собрания.

Это был страстный голос человека, сохранившего чувство собственного достоинства и уважения к товарищам.

В этот момент гул голосов достиг высшей точки. У Серебряного сердечный приступ – инфаркт!

Объявляется перерыв, приезжает машина скорой помощи, Серебряного увозят в больницу.

После перерыва, в атмосфере не спадающего возбуждения собрания, на трибуну выходит кто-то из партноменклатуры горкома КПСС и требует немедленного исключения Скрягина из членов Союза художников.

В это время я не был еще знаком со Скрягиным, но его протест против творимого партноменклатурой произвола сливался с моим протестом.

Я понимаю, что в этот момент решается его судьба, и говорю сидящему рядом со мной Льву Богомольцу, обычно одному из самых активных ораторов на собраниях: «Нужно выступать, спасать Скрягина!» Лёва сидит бледный, пальцы рук его дрожат, он вынимает из кармана валидол и отвечает глухим голосом: «Не могу – Я не могу» – Я стремительно вскакиваю, подняв руку, требуя слова «по ведению собрания», выхожу на трибуну и заявляю, что Скрягин выразил общую волю собрания, и не он виноват, что замечательного, больного сердцем художника Серебряного обязали вести собрание и не давать собранию слова.

«Это они посадили больного человека вести собрание!» – восклицаю я возбужденно, указывая протянутой рукой на кучку партработников, стоящую в проходе между креслами и трибуной.

В обстановке предельного возбуждения и шума собрание продолжилось. Никто уже не решался не давать слова. Список увеличился на 10-15 человек, в числе которых появилась и моя фамилия – как обычно, в прошлом и всегда в будущем – против воли партийных органов.

После тайного голосования стало известным, что прошел в Правление целый ряд сторонников обновления в творчестве из разных секций: графики Б. Калаушин, А. Давыдов и Б. Ермолаев; А. Скрягин и И. Оминин – из секции ДПИ; живописец Я. Крестовский. Прошел с триумфом и я, заняв третье место по количеству голосов после Е. Моисеенко и Я. Николаева. Прошел и Я. Пастернак.

Эти картины борьбы за достоинство личности и свободу в творчестве, освещенные ослепительными молниями воспоминаний, встающие в моей памяти, помогали и помогают мне переносить неизбежные для каждого человека периоды депрессий. Они служат опорой для веры в себя, уважения к себе, возрождают энергию для активного взаимодействия с жизнью, для творчества.

Сохранить в себе Человека, которого я могу уважать, сохранить цельность своей личности – всегда было моей потребностью.

Я нередко ругаю себя за чрезмерную прямолинейность высказываний своих взглядов и максимализм во взаимоотношениях с людьми. Мне это всегда вредило в жизни, где гибкий хребет и лесть обеспечивают преуспевание в обществе.

Марк Аврелий призывал к абсолютной терпимости к любым свойствам человеческой натуры, поскольку не могут быть в природе только орлы и соловьи – должны быть так же жабы, скорпионы и мокрицы. Их нужно принять как неизбежное свойство Природы – без раздражения. Он, конечно, прав.

Но мне (а мне кажется, и ему: он ведь в «Размышлениях» убеждает прежде всего самого себя), должен признаться, никогда не удавалось этот разумный постулат осуществить на практике. Что-то всегда во мне бунтовало против этого – не по рассудку, а по внутреннему чувству. Быть может, это и есть мое романтическое (или идеалистическое) бессознательное стремление к сохранению достоинства в его идеальном воплощении?

Возвращаясь к теме собраний, хочу выразить мое убеждение, что, хотя на острие сопротивления всегда бывают наиболее активные единицы, нельзя недооценивать всех тех пожатий руки в коридоре с благодарностью за смелость выступления, той скрытой поддержки, которая бывает в зале и иногда выражается лишь в общем гуле голосов, той помощи, которую оказывали сочувствующие из партруководства Союза художников, неофициально сообщающие планы номенклатуры и тем самым помогающие продвигать вперед медленный ход эволюции. Эта скрытая поддержка людей сочувствующих, но не обладающих решительным характером, дополнительно придавала силы, создавала уверенность в том, что борешься за общие интересы, а в борьбе за общие цели исчезает та скованность, которая сдерживает порывы в борьбе за себя лично.

В этом процессе разделение на сторонников и противников обновления не шло по линии «член КПСС – беспартийный». В партии было немало людей, вступивших туда в силу необходимости (в частности, на фронте) или в период временных романтических заблуждений и надежд на то, что улучшить положение можно «изнутри» путем изменения состава партийных организаций. Такие люди в душе были с нами, хотя открыто не всегда могли это высказать, будучи связанными нормами партийной дисциплины. В то же время среди беспартийных было немало художников, преданных соцреализму, придерживающихся очень консервативных взглядов.

Противоборство с партноменклатурой и проводящими ее взгляды художниками становилось все сильнее, и в этом проявлялось биение пульса времени.

Ничто не давалось просто так, все нужно было завоевывать в упорной борьбе, и энергия творческого поиска укреплялась не только в процессе противоборства с картиной и возникающими творческими проблемами, но также в баталиях на собраниях, озаряемых вспышками одержанных побед.

Была создана молодежная комиссия ЛОСХ, которая развернула вовсю свою активность с 1961 года, когда ее возглавил Андрей Кочетков, обладавший неисчерпаемым запасом энергии. В нее вошли также В. Марковский, Б. Калаушин, В. Волков, Г. Молчанова.

Состоялась целая серия молодежных выставок, в том числе большая летом 1962 года в Большом зале ЛОСХа. Особенностью выставок было стремление их участников к новым формам выражения, обновлению изобразительного языка искусства, совершенно откровенно связанного с освоением наследия 10-20-х годов, особенно «Бубнового валета».

Всё, что запрещалось догмами соцреализма, – притягивало к себе, всё, что носило в себе хотя бы намек на соцреализм, – отрицалось.

Торжествовал абсолютный категорический максимализм.

Это подтверждает лишний раз, что всё, возникающее в процессе эволюции развития, должно быть освоено, и только потом возможен путь дальше. Искусственные задержки или зачеркивания прошедших этапов неизбежно приводят к возврату к ним, чтобы – при обогащении ими и преодолении их – двигаться дальше. Нельзя их просто миновать, потому что само возникновение их не было произволом или случайностью. Оно явилось закономерным результатом исторической эволюции изобразительного языка искусства, в котором находит свое выражение эволюция сознания и видения мира человеком.

Вокруг этих выставок кипели страсти.

На них не было и не могло быть открытий, но они будоражили воображение и излучали энергию молодости.

Аналогичные процессы шли и в других творческих союзах: писателей, композиторов, кино и театра – как в Ленинграде, так и в Москве.

У Кочеткова, знакомого с брожением среди молодежи Москвы, где он часто бывал, так как там жила его мать, возникла вполне естественная идея – сделать обмен молодежными выставками Ленинграда и Москвы. Уверенность Андрею придавала та поддержка, которую он имел от первого секретаря обкома комсомола Ленинграда Кима Иванова, доверяющего ему.

Андрею удалось организовать официальное приглашение от имени Правления и партбюро ЛОСХа группе из девяти (на деле оказалось – восьми) молодых московских художников («девятке») приехать со своей выставкой в ЛОСХ. Вряд ли Правление и партбюро дали на это свое согласие, если бы знали, что это такое!

До этого Андрей уже побывал у меня в мастерской и, увидев «Мыслителя», сказал со свойственной ему эмоциональностью и энтузиазмом: «Именно этого нам и не хватало – не было у нас монументальной философской картины!»

Он пригласил меня от имени молодежной комиссии вместе поехать в Москву для ознакомления с работами этих художников. Я охотно согласился.

Под стук колес ночного поезда Ленинград-Москва он поведал мне много интересного. Оказывается, положение «девятки» (Н. Андронов, П. Никонов, М. Никонов, М. Иванов, В. Вайсберг, Б. Биргер, К. Мордовии, Н. Егоршина – кто девятый я так и не узнал) в среде молодых художников Москвы, да и не только молодых (но и тех, кто держал нос по ветру) было в высшей степени привилегированное. Просто так подойти запанибрата к Андронову было нельзя. По слухам, ему звонили домой по телефону, объясняясь в любви и заранее поздравляя с будущим постом Президента Академии Художеств. Ничего подобного в Ленинграде не было.

Общее впечатление после обхода мастерских говорило об аналогичности, общности процесса обновления в Москве и Ленинграде. Но у них список кумиров был шире: очень сильно сказывалось влияние, помимо «Бубнового валета», Р. Фалька и Древина. Все они говорили, что нельзя быть Иваном, не помнящим своего родства, о необходимости восстановления оборванной связи времен, о продолжении традиций 10-20-х годов. Во всём, однако, чувствовалась большая решительность, раскрепощенность, определенность при доминирующем, как мне показалось, негативном, подчас трагичном, мировосприятии с явным увлечением примитивом.

В работах ленинградцев было больше светлого, позитивного, цвет был более интенсивным, активным.

Мы ходили по мастерским, обращаясь ко всем «на ты» с легкой руки Андрея, воплощавшего всей манерой поведения характерный тип комсомольского вожака. Как потом я узнал, в самой «девятке» к Биргеру и Вайсбергу обращение было «на Вы», по-видимому, как к старшим по возрасту, но наше панибратство воспринималось нормально, все это было свойственно молодежной среде.

Запомнилось посещение Владимира Вайсберга. Комната, в которой он жил и работал, была разделена перегородкой. В одной части, где было темно, находились холсты, а в другой, размером метров в десять квадратных, стояла металлическая кровать, как в медицинской клинике, застеленная байковым одеялом, маленький столик и пара стульев. Было какое-то ощущение стерильности.

Здесь он на полу показывал свои картины и объяснял свою теорию информативности, говорил о преимуществе работ «Белое на белом» и «Желтое на желтом» перед своими же фигуративными натюрмортами, определенными по форме и цвету. В его работах чувствовалась какая-то отрешенность от окружающего мира, уход во внутренние неопределенные, зыбкие состояния.

Володя со своим белым лицом произвел впечатление очень болезненного человека, и это ощущение возникло вновь, когда Вайсберг, будучи у меня в мастерской во время своего пребывания в Ленинграде в связи с приездом «девятки», сказал, что не мог бы здесь жить при таком тусклом небе, затянутом тучами, «не выдержал бы и от тоски повесился».

По характеру своего творчества он выпадал из всех участников группы.

Вот так и состоялся приезд в Ленинград московской «девятки». Только мы с Кочетковым знали, что это такое.

Не скажу, что мне всё нравилось. Многое было чуждо, в особенности агрессивные работы Михаила Никонова, но увидеть это было интересно для общего представления о всём многообразии поисков, характерных для того периода времени.

Моквичи рано утром прибыли в Ленинград со свертками снятых с подрамников холстов и связками подрамников. Мы их встретили на вокзале.

Накануне я, будучи членом Правления худфонда, позвонил на багетную фабрику и попросил немедленно привезти к приезду выставки знаменитых московских художников штапики для окантовки работ. Штапики привезли вовремя. Когда примерно в одиннадцать часов утра Иван Кривенко и зав. отделом культуры горкома КПСС Александров появились в Большом зале ЛОСХа, работа уже кипела: картины окантовывались и развешивались по стенам. Они пытались говорить на тему о вдруг возникшей необходимости немедленного ремонта зала, но было уже поздно.

Прибежавший в 2-3 часа дня Михаил Аникушин стал свидетелем готовой экспозиции. Все картины уже развешены. Он бегал быстрыми глазками по стенам и лицам присутствующих, пытаясь как-то сориентироваться в том, что произошло. Его смятение было очевидно.

Между тем, Николай Андронов с явно продуманной артистичностью, неторопливо, наслаждаясь сложившейся ситуацией, растягивая слова, с московским выговором, повествовал Аникушину, как Павел Кузнецов на открытии выставки «30 лет МОСХ» поздравлял Павла Никонова и его с их работами и выражал большую радость по поводу успеха молодых москвичей, возлагая на них большие надежды. Аникушин боялся попасть впросак и не знал, как себя вести.

Выставка в ЛОСХе была закрытой, только для членов Союза художников (так было условлено с самого начала), но народ начинал быстро собираться, в том числе и студенты «Мухинки», покидая занятия.

Как сейчас вижу невысокую коренастую фигуру Андронова, неторопливо расхаживающего в зале и коридоре, с красным шарфом, подвязанным под коленом. Конец шарфа волочился по полу. Чувствовалась в его манерах уверенность в себе, склонность к богемному озорству, браваде и стремление «работать на публику».

Но «публика» была разная, и если часть молодых художников и студентов восхищались столь неожиданными картинами, старшие многозначительно уклонялись от оценок или ругались, часть искусствоведов приветствовала, то другая часть «публики» – партийное руководство города, застигнутое врасплох, – поняло, что произошло ЧП!

Надвинулись тучи, загремел гром и засверкали молнии.

Кочеткова постоянно вызывали то в горком, то в обком КПСС: «Кто подсказал Вам идею этой выставки? Кто?!» Представители партийного руководства города приезжали в ЛОСХ на заседание Президиума и Правления. «Как это могло получиться? Кто подписал приглашение? Кто подал идею о приглашении такой выставки? Кто? Кто?!»

Кочетков мне сказал, что он не дал ответа на прямой вопрос «Кто надоумил?», а сослался лишь на общее решение о желательности обмена молодежными выставками.

Правление и партийное бюро ЛОСХа не вникли, не вдумались, не поинтересовались, кого, собственно, пригласили. Получалось, что виновны были все сразу. В то же время было ясно, что цепочку событий запустил Кочетков со своими обаятельными манерами комсомольского вожака!

Уже после отъезда «девятки» состоялось партсобрание ЛОСХ, на которое пришел (небывалое событие) второй секретарь обкома КПСС Филиппов. Он обвинил инициаторов выставки в идеологической диверсии, в протягивании враждебных взглядов.

Калинкин, секретарь партбюро ЛОСХ, подготовил резолюцию собрания с этими обвинениями уже непосредственно в адрес А. Кочеткова и В. Марковского, в ответ на что возбужденный до предела Марковский в коридоре, во время перерыва, кричал на Калинкина, обвиняя его в том, что он хочет подвести Кочеткова и Марковского под расстрел, как в 1937 году. В конечном счете, формулировку переделали с перенесением вины на Правление и партбюро ЛОСХ, проявивших недопустимую халатность и незрелость.

Зная истории сталинских лет, Кочетков и Марковский не были уверены, что за ними ночью не приедет воронок, и несколько дней пили на последние деньги, как выразился Андрей, «по черному».

Отказ от массовых репрессий трудно давался привыкшему к ним партаппарату, и его сотрудники постоянно срывались на привычные «расстрельные» формулировки, хотя «воронки» за «виновными» уже не посылали. Переход на новый стиль руководства трудно давался и самому Хрущеву, о чем я еще скажу.

Сложно было переходить на цивилизованный диалог с интеллигенцией «на равных», без запугивания. При этом «начальство» нередко оказывалось в незавидном положении, в особенности, когда по долгу службы им приходилось касаться профессиональных тем.

Примером этого может служить моя встреча с заведующими отделами культуры обкома и горкома КПСС тт. Богдановым и Александровым.

Я был приглашен ими для беседы в связи с выставкой московской «девятки». Они, конечно, знали, что я, наряду с Кочетковым, был активным участником ее организации. Перед ними стояла задача расположить к себе интеллигенцию, но они понимали, что грубыми наставлениями цели добиться не удастся, тем более, что я не был членом партии.

И вот Богданов обращается ко мне с очень доброжелательными интонациями голоса со словами: «Товарищ Ткаченко, мы знаем, что Вы прямой, правдивый человек. Но Вы как-то никогда прямо не говорили, считаете ли Вы необходимой руководящую роль партии в искусстве. Скажите – Вы „за“ или „против“?!»

Я уже говорил выше, что видел свою задачу в сохранении процесса обновления в искусстве, и поэтому считал необходимым не обострять отношения с партийным начальством, не давать повода использовать свои слова для дискредитации этого процесса. Говорить «за» мне не хотелось, говорить «против» я считал вредным: это загоняло бы и моих собеседников, и меня самого «в угол». Возможность мирного диалога в этом случае исключалась.

Я ответил уклончиво: «Весь вопрос в том, что понимать под руководящей ролью партии. Вот совсем недавно Никита Сергеевич Хрущев отозвался с восторгом о картинах А. Лактионова, а большинство художников невысокого мнения о его работах из-за их фотографичности и иллюзорности. Может быть, Хрущеву не стоило публиковать свое личное мнение, так как он является Генеральным секретарем партии, а в данном случае его суждение не было убедительным для художников-профессионалов и тем самым компрометировало партийное руководство страны. В конечном счете, оценку даст время, а руководство государства должно проявляться в каких-то других формах».

«Ну вот видите, товарищ Ткаченко, Вы опять уклонились от прямого ответа», – заметил Богданов. «Ну хорошо, скажите нам свое мнение, считаете ли Вы работы художника Биргера на выставке восьми московских художников реалистическими?» – задал он мне новый вопрос. Я ответил, в свою очередь, вопросом: «А как Вы считаете, художник Ван Гог реалист или нет?»

Внезапно зазвонил телефон, стоящий на другом столе в углу кабинета, и Богданов отошел для разговора.

Я повторил свой вопрос, обращаясь к сидящему против меня Александрову, и он, после некоторого раздумья, ответил: «По-моему, Ван Гог не реалист».

Тут после краткого телефонного разговора возвращается Богданов, и на мой повторный вопрос отвечает: «По-моему, он реалист».

Кто может сказать, что этот телефонный звонок, разъединивший на время моих собеседников, не был для меня подарком Судьбы?!

«Вот видите, – сказал я, – даже вы, два руководителя отделов культуры обкома и горкома партии, имеете противоположные оценки одного и того же художника! Это говорит о том, как непросты эти вопросы. Только Время и спокойный профессиональный разбор дадут свои оценки».

Мои собеседники попали в нелепое положение, в результате которого ответ на вопрос о руководящей роли партии в искусстве определялся сам собой.

Еще раз хочется сказать, что эволюционный процесс, при всех его зигзагах, шел. Разве мне простили бы в прошлом критические замечания о мнении Генерального секретаря, которые я высказал в этой беседе? 10 лет лагерной жизни, в лучшем случае, было бы мне обеспечено.