Текст книги "Путь. Записки художника"

Глава VII. Разгромные речи Хрущева против «формализма» и абстракционизма. Общая обстановка. Встреча с Л.Ф. Ильичевым в Таврическом дворце 14 марта 1963 года

Между тем, барометр показывал приближение бури. Московская «девятка», приехавшая к нам под победные марши, возвратилась в Москву, в которой зазвучали грозные, вызывающие тревогу, звуки голоса прогневанного Зевса.

Хрущев в окружении когорты своих приближенных, провокаторов и угодников совершил выезд на выставку «30 лет МОСХа», куда в провокационных целях привезли предварительно работы абстрактного искусства группы Белютина.

Высокая температура эмоциональных речей Хрущева, подогретая градусосодержащими жидкостями, которыми Никита Сергеевич отнюдь не пренебрегал (по заведенной на Руси традиции), была лишь внешним, красочным проявлением того, что постепенно назревало и тревожило умы партийного руководства страны.

Лагерный, как бы несуществующий, скрытый под запретами на его изображение, залитый кровью и посыпанный пеплом теневой лик советского общества после разоблачения преступлений партийного руководства страны во главе со Сталиным против своего народа, после опубликования «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына – стал все активнее отражаться на мироощущении творческой интеллигенции и находить свое воплощение в художественных произведениях.

Вышли на поверхность художники, писатели, поэты, музыканты, кинорежиссеры, наиболее остро чувствующие негативные, уродливые явления жизни.

Эти явления жизни толкали на выражение их во внешне деформированных, иногда даже патологических формах.

Светлый, идеализированный лик общества стал, особенно в творчестве части молодых художников, отодвигаться в сторону. Всё подряд в нем казалось лживым – уже только потому, что он пропагандировался властями.

Одна крайность рождала другую крайность. Миф о непорочности советского строя стал подвергаться угрозе. Скрытую угрозу это несло привычной незыблемости положения партийной номенклатуры. Возникали тревожные параллели с деятельностью интеллектуалов из клуба Петефи в Венгрии.

Рождались вопросы: «Не слишком ли много свобод дали интеллигенции? К чему это может привести?

Не пора ли поставить ее на место, пока не поздно?»

Мысль партийных чиновников и их советников работала с самой вульгарной прямолинейностью: за всем, что делается, стоят чьи-то политические интересы.

Если художник с деформацией изобразил рабочего или колхозника – значит, он сознательно издевается над ними в целях клеветы на советских людей. Всякое отклонение от натурального правдоподобия имеет политические цели. Если художник создает абстрактную картину, которая непонятна и ничего не говорит большинству простых зрителей – значит, он их презирает, он не хочет служить народу, следовательно, он противопоставляет себя народу.

Этим занимаются в капиталистических странах – значит, это вражеское буржуазное искусство, оно несет в себе вражескую идеологическую диверсию в советское общество в целях его перерождения с последующим уничтожением советского строя.

Искусство должно быть только реалистическим! Попытки защищать право на так называемые поиски, на любое отклонение от законов соцреализма – попытки протащить вражескую идеологию.

Интеллигент должен понимать, что сам он – ничто. Он что-то значит, если он служит народу.

Только партия, которая представляет собою передовой отряд народа, знает, что ему нужно. Только она может быть судией нужности и качества произведения искусства!

Погромные речи Хрущева при просмотре выставки «30 лет МОСХа» и работ абстракционистов явились результатом предварительно принятых решений партийного руководства страны о том, что пришла пора положить конец чрезмерным, неоправданным свободам интеллигенции.

Пора поставить интеллигенцию на свое место! Этот период впоследствии назвали временем «заморозков» или «концом хрущевской оттепели».

Привожу график запланированных залпов тяжелой артиллерии партноменклатуы по творческой интеллигенции, завершающий победный аккорд которых должен был прозвучать в Ленинграде на встрече Л.Ф. Ильичева с активом творческой интеллигенции города.

Конец ноября 1962 Выступление Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева

17 декабря 1962 Речь Секретаря ЦК КПСС Л.Ф. Ильичева на встрече руководителей партии и правительства с деятелями культуры

26 декабря 1962 Речь Секретаря ЦК КПСС Л.Ф. Ильичева на заседании Идеологической комиссии при ЦК КПСС с участием молодых писателей, художников, композиторов, работников кино и театров

8 марта 1963 Речь Первого секретаря ЦК КПСС

Н.С. Хрущева на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства

14 марта 1963 Встреча Секретаря ЦК КПСС

Л.Ф. Ильичева с творческой интеллигенцией Ленинграда в Большом Таврическом дворце

Речи Л.Ф. Ильичева в более мягкой форме повторяли основные идеи, выраженные Н.С. Хрущевым, поэтому в интересах краткости ограничиваюсь цитатами из выступления Хрущева 8 марта 1963 года.

«Тот, кто афиширует свою беспартийность, делает это для того, чтобы прикрыть свое несогласие со взглядами и идеями партии, чтобы вербовать себе сторонников».

«Мы стоим на классовых позициях в искусстве и решительно выступаем против мирного сосуществования социалистической и буржуазной идеологии. Искусство относится к сфере идеологии. И те, кто думает, что в советском искусстве могут мирно уживаться и социалистический реализм и формалистические, абстракционистические течения, те неизбежно сползают на чуждые нам позиции мирного сосуществования в области идеологии».

«Давайте разберемся, что бы на самом деле произошло в советском искусстве, если бы верх захватили сторонники мирного сосуществования различных идейных направлений в литературе и искусстве. Как первый шаг был бы нанесен удар по нашим революционным завоеваниям в области социалистического искусства. По логике борьбы дело на этом вряд ли кончилось. Не исключено, что эти люди, накопив силы, предприняли бы попытки выступления против революционных завоеваний».

«Мне уже приходилось говорить, что мирное сосуществование в области идеологии есть измена марксизму-ленинизму, предательство дела рабочих и крестьян».

«Коммунистическая партия борется и будет бороться против абстракционизма и любых других формалистических извращений в искусстве. Мы не можем быть нейтральными в отношении к формализму».

«Мы все живем на средства, созданные народом, и за это обязаны платить народу своим трудом».

«Политика партии выражает интересы всего общества в целом, следовательно, и каждой личности в отдельности, а политику партии проводит в жизнь Центральный Комитет, облеченный доверием партии, избранный по ее полномочию партийным съездом».

(«Литературная газета» от 12 марта 1963 г.)

С воинствующей одержимостью Хрущев вновь и вновь, не замечая вопиющей бестактности, обращался к собранию интеллигенции с заклинаниями и назиданиями служить рабочим и крестьянам, лишая ее права выражать свои собственные устремления на том основании, что хлеб, который она ест, производит народ, не замечая, что превращает ее в бесправную нахлебницу, служанку, не имеющую собственного лица, одновременно утверждая наличие монолитного единства советского народа, во главе которого стоит коммунистическая партия, одна всё знающая, всем управляющая, ведущая весь этот подчиненный ей безликий народ к светлому будущему коммунизма, в котором личность должна полностью служить коллективу.

Отхлестанные по щекам сидящие в зале в ответ бурно аплодируют, и в конце доклада Хрущева весь зал встает, в непрекращающихся овациях лицемерно демонстрируя выработанное за время сталинской тирании холуйское раболепие.

Как надсмеялась История над этими претензиями на прозорливость, поучения и мудрость, непостижимым, выходящим за грани здравого рассудка, страхом руководителя многомиллионной партии перед группкой «формалистов» и абстракционистов и его верой в непогрешимую миссию коммунистической партии, преданной рабочим и крестьянам: ведь в 90-х годах возврат государства к построению капитализма произвела не творческая интеллигенция, не художники абстракционисты и «формалисты», а сама коммунистическая номенклатура, находящаяся на вершине советской власти!

Вот ведь как бывает! Вот вам и «партия – наш рулевой»!

Впрочем я забежал вперед на тридцать лет.

История в то время еще сама не знала, куда ее заведет танец событий под влиянием человеческих страстей, порывов благородства, активных действий скудоумия, восторгов раболепия и агрессивности властолюбия.

Надо сказать, что такой резкий поворот событий был для нас неожиданным. Мы знали, что отклонения от соцреализма вызывали по-прежнему недовольство партийного руководства и значительной части художников, но 20-й съезд КПСС и атмосфера I съезда СХ СССР рождали надежды на возможность развития разных направлений в искусстве. В экспозиции музеев вернулись работы Врубеля, Валентина Серова, Коровина, Павла Кузнецова, Кончаловского, Матвеева и др.

Мы чувствовали время иначе, чем художники прошлых десятилетий, и это было совершенно нормальным здоровым явлением.

У нас не было никаких чисто политических целей.

Мы не могли выразить наши ощущения от окружающего мира в традиционных формах.

Мы хотели права на свободу творческого поиска.

Прошедшие в Ленинграде молодежные выставки в конце 50-х – начале 60-х годов не осуждались огульно, хотя подвергались резкой критике в городских органах официальной печати с признанием всё же отдельных достоинств. Это становилось привычным явлением текущей жизни, которое не уменьшало молодежного энтузиазма.

Однако прошедшая серия встреч высшего партийного руководства страны с интеллигенцией перевела разговор, как в сталинские времена, в план политических обвинений с такими формулировками, за которыми в прошлом следовали лагеря и расстрелы. Правда, вслед по-отечески говорилось о необходимости объяснить заблуждающимся их ошибки, выражались надежды, что виновные осознают свои недостатки, но ведь никто не мог знать заранее, что за этим может последовать на деле, а допускать, на основе памяти о прошлом, можно было худшее.

Все это напоминало известные методы, когда искусственно фабриковались громкие политические дела, извращая истинное содержание фактов и явлений.

Стали создаваться идеологические комиссии при обкомах, горкомах, райкомах КПСС с участием в них представителей от заводов.

В начале 1963 года в Ленинград приехал Президент Академии Художеств В. Серов, и в лектории Русского музея состоялась его встреча с художниками и искусствоведами. Говоря о молодежных выставках, Серов с раздражением сказал: «Когда я вижу картины некоторых молодых художников, мне хочется взять тяжелый предмет и бить им по головам авторов!»

В этих словах в концентрированной форме проявились как жесткий характер Серова, так и его нетерпимое отношение к свободе поисков и любым отклонениям от соцреализма.

Забыть такую яркую фразу было невозможно, и вскоре мне представился случай найти ей достойное применение.

К этому времени были опубликованы в газетах речь Хрущева в связи с выставкой «30 лет МОСХа» и обе речи Ильичева.

В своем выступлении на заседании идеологической комиссии ЦК КПСС Л.Ф. Ильичев, критикуя московских молодых художников А. Васнецова, П. Никонова, Н. Егоршину, Б. Биргера, А. Пологову и других, особенное внимание заострил на Н. Андронове, его картине «Плотогоны». Главное же, как мне кажется, было в том, что в то время как многие выступавшие признавали свои ошибки (Е. Евтушенко, В. Аксенов, Э. Неизвестный и др.), Андронов занял, по словам Ильичева, позицию: «говорите, мол, сколько хотите, я стоял и буду стоять на своем. Для меня превыше всего мое „я“, мое „особое мнение“».

Я знаю Н. Андронова как амбициозного, но умного рационального человека, знающего, где можно куражиться, а где нужно иметь трезвую голову, как опытного оратора, понимающего необходимость дипломатии в разговорах с начальством. Не думаю, что он мог дразнить быка красной тряпкой.

Скорее всего, он не пошел на прямое унизительное признание своих ошибок, на которое шли другие для того, чтобы власти от них отстали. На самом деле никто из раскаявшихся не раскаивался и собирался дальше продолжать свое творчество.

Молодые московские художники имели большую поддержку среди крупных признанных деятелей искусства, таких как Фаворский и Павел Кузнецов.

К сожалению, ничего подобного в Ленинграде не было. Здесь не было художников масштаба Павла Кузнецова и Фаворского, с которыми могли считаться власти, а те из старшего поколения, кто сочувствовал молодым, были запуганы репрессиями прошлых лет и держались в тени.

Нужно было опираться на самих себя.

Я решил выступить на открытом партсобрании ЛОСХа, в котором принимали участие художники, не являющиеся членами партии. Нужно было как-то реагировать на сложившуюся ситуацию, когда многие стали задавать друг другу вопросы: «на сколько лет всё угроблено? На 5 или на 10?»

Я разумом понимал ответственность и серьезность момента, но эмоционально страха не испытывал. Я уже говорил, что привык к противостоянию властям, оно меня возбуждало, оно стало как бы обычной нормой моей жизни.

Я тщательно продумал аргументацию и построение выступления. Каждое слово было заранее взвешено. Я не имею возможности привести всю стенограмму выступления в 10 машинописных страниц, чтобы не загромождать текста «Записок».

Замысел состоял в том, чтобы, указав на подавленность молодых художников после заседания идеологической комиссии ЦК КПСС – «ходят с обрезанными крыльями», открыто высказать несогласие с Л.Ф. Ильичевым в его критике картины «Плотогоны» Андронова, и в то же время не противопоставить себя, как представителя молодых художников, партийному руководству страны, что было бы недопустимой ошибкой: нам нужно было, чтобы к нам постепенно привыкали.

Я постарался подчеркнуть слова Ильичева, что натурализм – тот же формализм, попутно сказав несколько слов в защиту Егошина и Крестовского, обвиненных в формализме газетой «Ленинградская Правда», указав на недопустимость наклеивания ярлыков. Я призвал к спокойствию и выдержке в анализе происходящего в искусстве процесса и заверил, что художники – так же как и партия – стремятся к расцвету советского искусства.

Завершалось выступление призывом ко всем художникам противостоять попыткам В. Серова и А. Герасимова выступать с критикой молодых художников от имени партии с желанием «бить тяжелым предметом по головам авторов».

Так выражение Серова нашло себе место.

Хорошо выступил на этом собрании Ярослав Сергеевич Николаев, выражая возмущение непрофессионализмом и ругательным тоном статей в «Ленинградской Правде».

Конечно, стенограмму получил не только я, но и сотрудники аппарата горкома и обкома КПСС.

Слова, сказанные В. Толстиковым в мой адрес в его докладе на встрече Л.Ф. Ильичева с интеллигенцией Ленинграда, подтверждают это.

Я придаю большое значение этой арене противоборства, победы или поражения в котором в значительной степени влияли на дальнейшую судьбу искусства.

Запомнились отдельные фрагменты встречи в обкоме КПСС, на этот раз с участием второго секретаря обкома Филиппова, в дни, непосредственно предшествующие приезду Л.Ф. Ильичева.

На этот раз была целая группа разных художников и искусствоведов: преданных соцреализму (В. Соколов, М. Труфанов, B. Бродский), либеральных взглядов (М. Каган, Епифанов) и «формалистов» – Б. Калаушин, Л. Ткаченко, Я. Крестовский, C. Вовкушевский.

Разговор шел о необходимости следования соцреализму. Высказывалось сожаление, что некоторые молодые художники становятся на неправильный путь. Обращаясь ко мне, Филиппов заявил: «За Вашу деятельность Вас раньше уже давно посадили бы!», на что я сразу же ответил: «Вот видите, теперь Вы уже не можете!» Его резкие слова вызвали мой резкий ответ. Говоря о моей «деятельности», Филиппов, скорее всего, имел в виду мою активную роль в организации выставки московской «девятки», а также недавнее выступление на партсобрании с ЛОСХе, где я стал на защиту Н. Андронова, вступив в заочную полемику с Ильичевым.

Желая смягчить остроту, Филиппов дальше, принимая дружеский тон, сказал то ли в шутку, то ли всерьез: «Если Вы пригласите меня в свою мастерскую, я захвачу поллитру». «Когда я Вас приглашу, поллитру куплю сам», – прореагировал я. Как раз в это время в мастерской стоял «Мыслитель» без уха(!), что, возможно, вызывало любопытство у Филиппова.

На сетования Филиппова по поводу нападок молодых художников на Серова хорошо ответил В. Соколов, никак не относящийся к «формалистам»: «Серова не любят все, и „формалисты“ тут ни при чем». В. Соколов был членом КПСС, побывал на посту Председателя Правления ЛОСХа, и для партийных властей был вполне правоверным.

Заканчивая встречу, Филиппов сказал, что настало время прекратить конфронтации и объединить общие усилия для расцвета советского искусства.

Между тем, приближался день и час встречи Ильичева с интеллигенцией Ленинграда, которая была призвана эффектно завершить всю эпопею разгрома «формалистов» и абстракционистов.

Дня за два-три до встречи ко мне в ЛОСХе подошел расторопный, с поблескивающими глазками Аникушин и приветливо, по-дружески, спросил – не хотел бы я выступить на встрече с Ильичевым. Я ответил, что большого желания у меня нет. «Но Вы знаете, – продолжил он, – предполагается, что там будут разные выступления и мнения, и Вы тоже могли бы высказать свои мысли».

Я прекрасно понимал, что готовится разгром, и ласковый Аникушин хочет меня под это подставить. Но во мне жила какая-то бессознательная уверенность в себе, я надеялся на себя, и, помолчав, подумав, дал согласие. «Очень хорошо, – сказал Михаил Константинович, – тогда приходите завтра с утра к 11 часам в Правление к Леониду Ипполитовичу Каратееву, чтобы созвониться с Горкомом партии, так как всем выступающим нужно предварительно пройти собеседование у Лаврикова (второго секретаря горкома партии)». «Хорошо, я приду».

В 11 часов на следующий день я был в ЛОСХе у Каратеева, который в то время исполнял обязанности ответственного секретаря Правления. Это был очень интеллигентный, симпатичный человек. Меня всегда восхищала исключительная культура, безупречность его речи. Он набрал номер телефона горкома партии, сообщил обо мне, и через некоторое время получил ответ, что выступающие уже есть, больше никого не нужно.

Я облегченно вздохнул.

Только потом, значительно позже, я узнал от Бориса Калаушина, с которым у меня тогда не было общения, что аналогичные предложения Аникушин делал также ему и Володе Волкову. Они оба сразу же отказались, так же как и я понимая, что именно готовится. Волков, во избежание неприятностей, сослался на болезнь и не пришел в Таврический дворец, а Калаушин пришел, и там его нашел в зале какой-то незнакомый человек в штатском (что говорит о том, что за нами наблюдали) и пригласил его зайти в комнату для Президиума собрания, где Лавриков стал уговаривать его выступить. Калаушин в ответ вынул из кармана валидол и, принимая таблетку, отказался, ссылаясь на волнение и больное сердце, отсутствие опыта выступления на таких больших ответственных собраниях, добавив, что «художники как собаки – все понимают, а высказать не могут».

Вот так я и оказался в единственном числе.

Четырнадцатого марта 1963 года в Большом Таврическом дворце торжественно открылась встреча. После погромной речи Хрущева прошло всего шесть дней!

Я сел в последних рядах кресел амфитеатром построенного большого зала и как-то рассеянно слушал стандартное выступление В. Толстикова, первого секретаря Ленинградского Обкома КПСС, на 50 % состоявшее из раболепных непрерывных восхвалений Хрущева.

Заметив, что он поругал Аршакуни, Якерсона, Николюка, Симуна, я как-то пропустил мимо ушей грозную тираду в свой адрес:

«После встречи 17 декабря большинство художников и искусствоведов, потерявших на какой-то момент правильную ориентацию, сделало верные выводы из итогов встречи.

Однако некоторые продолжают упорствовать в своих заблуждениях. Так, например, художник Ткаченко, не проявивший себя в творчестве, развил бурную деятельность, не соглашаясь с критикой формалистических „произведений“, яростно отстаивая право на неограниченность формотворчества».

(«Ленинградская Правда», 16 марта 1963 г.

Из доклада тов. B.C. Толстикова)

Сотни людей, сидящих в зале, конечно, тираду эту запомнили. Все были прекрасно осведомлены о прошедших встречах Хрущева и Ильичева и знали, какое политическое значение придавалось формалистическим произведениям и попыткам их защиты.

Все выступающие признавали свои ошибки или упущения, только Николай Акимов, руководитель Театра Комедии, не стал этого делать.

В конце первой части встречи выступил режиссер Г. Товстоногов, конечно, обещая устранить все имеющиеся в театре недостатки, и, стоя на трибуне, картинно подняв левую руку в широком жесте, торжественно заявил: «Партия дала нам полную свободу творчества…»

В этот патетический момент речи Товстоногова совершенно неожиданно Ильичев, взяв в руки свой отдельный микрофон, бросил в зал вопрос: «А что думает по этому поводу художник Ткаченко?»

Я был застигнут врасплох. Мне некогда было думать. Я должен был отвечать немедленно. С места в конце зала ответить по существу было невозможно (на это и был расчет Ильичева), и я, сам не знаю как, интуитивно, дал, пожалуй, лучший в этой ситуации ответ: «Я выступать не готовился, так как мне сказали, что мне выступать не следует» – и сел. В моем ответе сразу же был виден острый конфликт.

«Ничего, мы Вам дадим слово», – сказал Ильичев, и вслед за этим был объявлен перерыв. Не дать слова было уже невозможно, а перерыв давал мне время собраться с мыслями и привести в равновесие свои чувства.

Я решил, что не нужно ломать себе голову, лучше всего повторить свое выступление, сделанное на открытом партийном собрании ЛОСХа, в котором обдумано и отшлифовано каждое слово. Это внесло в мое сознание ясность и возможное в таких обстоятельствах спокойствие.

Я спустился вниз, где были расставлены столы с вкусными бутербродами, и, зная свойство своего организма приходить в хорошее расположение духа от вкусной пищи, стал с удовольствием наполнять этими бутербродами свой желудок.

Сейчас, вспоминая эту историю, я думаю, что с этого бутербродного момента то ли Судьба, то ли непостоянная в своих чувствах Фортуна прониклись ко мне симпатией, так как все события в дальнейшем развивались самым благоприятным для меня образом.

Яша Пастернак после мне рассказывал со смехом, какое изумление вызывал мой аппетит у участников встречи, так как все понимали, что готовится мой погром.

После перерыва, когда все уселись по своим местам, вышел к трибуне второй секретарь обкома КПСС Филиппов и торжественно сказал: «Я уполномочен заявить, что слова товарища Ткаченко о том, что ему не давали слова, не соответствуют действительности».

Вслед за этим Ильичев предоставил мне слово. На что рассчитывал Филиппов, говоря прямую ложь перед лицом сотен собравшихся в присутствии Секретаря ЦК КПСС Ильичева – я и сейчас не могу понять. Но ведь точно так же поступил и Толстиков, сказав, что я ничем не проявил себя в творчестве! Привычка возводить ложные обвинения, независимо от фактов, при сознании своей ненаказуемости?

Когда я шел по проходу между рядов кресел, я слышал тихие ободряющие возгласы совершенно незнакомых мне людей:

«Не бойтесь!»

«He волнуйтесь!»

Как видно, подобные проработки всем уже надоели. Я еще не открыл своего рта, а значительная часть зала уже была на моей стороне.

Я вышел к трибуне в хорошем расположении духа и сказал, не торопясь, очень спокойно, что вынужден рассказать всё как было ввиду сделанного товарищем Филипповым заявления, и поведал о той подготовительной кухне с предварительными встречами у Лаврикова, которую вытаскивать на свет не полагалось. В заключение я заметил, что присутствующий в зале, находящийся в Президиуме собрания ответственный секретарь Правления ЛОСХа Леонид Ипполитович Каратеев может подтвердить мои слова.

Ильичев сразу же задал мне каверзный, как ему казалось на основе поданной информации обо мне, вопрос:

«Товарищ Ткаченко, скажите, пожалуйста, Вы только выступаете с трибуны или пишете также картины?»

Лучшего подарка он не мог мне сделать.

Я охотно, с доброжелательностью обращаясь непосредственно к Ильичеву, рассказал, что в 1950 году написал «Портрет лучшего сталевара Ленинграда Жёлтикова», который был принят на Всесоюзную художественную выставку и был помещен в основной экспозиции в Третьяковской галерее. Затем, в 1952 году вместе с художником Александром Гуляевым написал картину «Заседание научно-технического совета завода „Электросила“ им. СМ. Кирова», которая является групповым портретом выдающихся конструкторов и инженеров самых больших в мире гидрогенераторов для Великих строек коммунизма. Картина была на Всесоюзной художественной выставке, а теперь находится на заводе «Электросила».

После этого я участвовал в 1957 году на юбилейной выставке в Русском музее, посвященной сорокалетию советской власти, четырехметровой картиной «Год 1917-й», в которой изображен отряд Красной гвардии, проходящий у стен Зимнего дворца. Картина была репродуцирована в цвете на развороте юбилейного номера «Огонька» со стихами поэта Смирнова, а также в юбилейном номере журнала «Знамя».

Затем я упомянул большую картину «Призыв Хиросимы» с молодой японкой, держащей на руках своего ребенка-уродца, и сказал, что в последнее время работаю над большой картиной «Мыслитель», посвященной угрозе атомной войны и радиоактивного заражения планеты, в художественном решении которой у меня возникли проблемы, которые я пока не могу полностью разрешить.

Этот перечень работ полностью разрушил и у Ильичева, и у сидящих в зале тот миф обо мне, который преподнес Толстиков в своем докладе, миф о демагоге, произносящем только речи с трибуны и занимающемся «бурной», сомнительной деятельностью.

Игнорировать приведенные мною сведения было невозможно.

Весь разговор в дальнейшем шел в спокойном русле беседы двух людей, относящихся с уважением друг к другу. – беседы пред лицом сотен зрителей, сидящих в зале.

Затем я сказал, что поскольку я выступать не готовился, то повторю свое выступление, сделанное на открытом партийном собрании ЛОСХа.

«Леонид Федорович, – сказал я, обращаясь к Ильичеву, – если бы я присутствовал на заседании Идеологической комиссии ЦК КПСС, я не согласился бы с Вами по поводу критики Вами картины „Плотогоны“ Андронова. Почему? – Потому что, если мы считаем наше общество активным, динамичным, то это главное его свойство в картине выражено сильно активностью цвета и активностью ритмов. Из всех картин, репродуцированных в первом номере журнала „Советский Союз“, картина „Плотогоны“ больше всех остальных говорит в пользу советского общества. Что касается геометрической упрощенности форм тела и лица человека, которые делались в интересах ухода от мелочного натуралистического перечисления деталей во имя монументальности образов, то здесь могут быть и профессиональные недостатки, но это уже не вопрос политики, и делалось это не во имя огрубления образа советского человека…»

Ильичев не возражал и слушал внимательно.

Дальше я перешел к самому острому повороту сюжета. Я сказал, что многие молодые художники после заседания Идеологической комиссии ходят с подрезанными крыльями.

«В чем же дело? Разве партия хотела такой реакции? Конечно, нет, такого не может быть. Партия хочет расцвета искусства и художники хотят расцвета искусства. Здесь нет расхождений. Почему же возникла в таком случае эта реакция художников? Вопрос заключается в том, что на деле всё будет определяться тем, кто будет проводить в жизнь решения партии.

Недавно в лектории Русского музея на встрече с художниками и искусствоведами Президент Академии Художеств Серов с раздражением сказал: „Когда я вижу некоторые работы молодых художников, мне хочется взять тяжелый предмет и бить им по головам авторов“. Поэтому я обращаюсь к Вам с просьбой – освободить нас от такого Президента Академии Художеств!»

Ильичев улыбнулся и сказал, что ему не верится, чтобы Серов мог так думать, на что я, после некоторого раздумья, глядя на Ильичева с ответной улыбкой, сказал невинным голосом: «Не знаю… может быть, он говорил то, что не думал?»

Нелепость такого предположения вызвала веселый хохот зала и смех Ильичева.

С этого момента все продолжалось дальше в тональности почти дружеской беседы.

Ильичев прекрасно понял, что сценарий моего разгрома рухнул бесповоротно, что зал на моей стороне, что мелкие придирки будут компрометировать его самого, и ему ничего не оставалось, как принять предложенный мной доверительный ход разговора. Моя приветливость и доброжелательность разрушили возможность атмосферы конфронтации.

Развивая мысль дальше, я сравнил положение искусства того момента с положением корабля, который выплыл из гавани в открытое море к новым берегам, не имея точной карты, и поэтому в пути могут быть зигзаги, отклонения в сторону, неизбежные в такой ситуации. Я призвал к спокойному, профессиональному анализу процесса развития искусства, без горячности и наклеивания ярлыков.

В заключение, обращаясь с улыбкой к Ильичеву, я спросил: «Леонид Федорович, я ответил на все Ваши вопросы?», как бы выражая желание продлить приятную беседу. Он улыбнулся и сказал: «Вы все-таки скажите – Вы за абстракционизм или нет?» Уходя от прямого ответа, я сказал, что не знаю ни одного абстрактного художника в Ленинградском союзе художников.

Мое выступление закончилось под бурные аплодисменты зала.

Разгромный сценарий потерпел полный провал. Закулисные попытки организовать сразу же ответные выступления Е. Моисеенко или Я. Николаева с опровержением моих слов – не состоялись. Они отказались выступать.

Пришлось выходить на трибуну одному из организаторов провалившегося сценария – Аникушину.

Он имел совершенно потерянный вид, запинался, не знал, что сказать, невнятно пожаловался на Ткаченко, который «не дает работать, мутит весь Союз», и добавил: «Я собственноручно не слышал, чтобы Серов говорил такие слова!»

Эта фраза вызвала взрыв всеобщего смеха зала и Ильичева. Послышались возгласы: «А как собственноушно??!»

Под непрекращающийся веселый смех сжавшийся, поникший Аникушин покинул трибуну.

Увы, разве этого он хотел, когда подставлял меня на роль жертвы для показательного разгрома?!

Произошла в полном смысле слова разрядка напряженного состояния зала, ожидавшего привычного, всем надоевшего зрелища травли.

Зал был на моей стороне, и это решило ситуацию.