Текст книги "Майор Пронин и тайны чёрной магии"

Любовь не картошка

Ухаживание Евдокимова за Марусей Коваленко неожиданно обернулось такой стороной, что все только диву дались, какие шутки шутит с людьми жизнь. Маруся была ещё очень молода, ей шёл только восемнадцатый год, и её сердце, по-видимому, никогда ещё не сжималось и не билось от той неясной мучительной и сладкой истомы, которая является предвестником первой любви.

Она успешно перешла в десятый класс, отлично училась, много и охотно работала в комсомольской организации; она действительно была активной комсомолкой, была членом комсомольского комитета и её побаивались даже мальчишки, настолько она была требовательна, настойчива и прямолинейна. Ни о каких глупостях, а не то чтобы там о любви, Маруся не помышляла. Она, правда, как и все девушки, любила принарядиться, но в отношении к себе не позволяла никаких вольностей, на школьных вечерах танцевала преимущественно с подругами и вела себя всегда с таким достоинством, что ни один мальчишка не осмеливался дергать её за косу. Возможно, что она так бы и кончила школу, не задумываясь о любви и всяких там ахах и вздохах, если бы на её беду не свалился как снег на голову этот самый Евдокимов.

Он познакомился с ней, поговорил раза два или три и принялся ухаживать по всем правилам галантерейного обращения.

Евдокимов ходил с Марусей в кино, прогуливался в парке, угощал конфетами и даже шоколадом, который ещё с прошлого года лежал затоваренной окаменелостью в витрине сельского продмага, ухаживал так откровенно и недвусмысленно, что всем было очевидно, что дальнейшее развитие романа зависит исключительно от Маруси.

Но тут-то дела и приняли совершенно неожиданный оборот. Маруся, разумеется, отлично понимала, чем вызвано такое исключительное внимание Евдокимова, и, должно быть, ей надо заглянуть в сердце к самой себе, чтобы выяснить, что же в нём происходит, нравится ли ей Евдокимов и способна ли она его любить…

Но кто может заранее знать, что таится в глубинах женского сердца! Маруся заглянула в собственное сердце и ужаснулась…

Возможно, не обрати Евдокимов на неё внимания вовсе ничего бы не произошло, неясные ощущения так бы и остались неясными ощущениями, ветер жизни разогнал бы нечеткую тень, никто никогда и ничего не узнал бы о главном чувстве Маруси. Но тут произошло нечто вроде цепной реакции. Маруся догадалась, а может быть, он и сам об этом сказал, что Евдокимов её любит, тогда она заглянула в собственное сердце, спросила себя – любит ли Евдокимова, и выяснилось, что – да, любит, но только не Евдокимова, а… Чобу!

Это было хуже всего.

До появления Евдокимова она и не подозревала, что любит Чобу. Правда, у неё с Васей были самые хорошие, можно сказать, почти дружеские отношения, недаром и он, и она были членами комсомольского комитета школы. Но о том, что между ними может быть любовь, ни у кого не появлялось никакой мысли. Тем более, что всем давным-давно было известно, что Вася любит Раю Коломиец, и что они поженятся, как только окончат школу. А тут вдруг оказалось, что не только Рая, но и Маруся тоже любит Чобу и не может без него жить.

Ну, и тут началось целое представление. Евдокимов, конечно, сразу очутился в стороне. То есть не то, чтобы совсем в стороне, он продолжал вздыхать и ухаживать за Марусей, по-прежнему охотно прогуливался с ней в парке, если она соглашалась с ним пройти – но сама Маруся резко изменила своё поведение, точно сошла с ума.

Прозрев в своём чувстве, она стала ходить за Чобой по пятам, стала заходить к нему домой, не отходила от него ни на шаг, приглашала его в кино и вообще принялась вести себя так, что даже слепой и тот увидел бы, что девка объелась белены.

Надо сказать, что Чоба – так тот просто не понимал, что это вдруг стряслось с Марусей Коваленко. Сам он никогда не подал ей ни малейшего повода, да и Марусе не хуже, чем другим, было известно, что Васю связывают с Раей Коломиец давние и прочные отношения.

Наконец, на поведение Маруси не могла не обратить внимания и сама Рая.

Вообще, Рая была очень спокойной, молчаливой и даже флегматичной девушкой, она очень полагалась на своего Васю и никогда и ни к кому его не ревновала, но поведение Маруси было столь вызывающе, что даже Рая вышла из своей спячки.

Она даже остановила как-то Марусю у входа в парк, отозвала в сторону и попыталась с ней поговорить.

– Ты что это, Маруська? – спросила её Рая, не зная как приступить к разговору.

– А тебе что? – вызывающе спросила её Маруся и хотела было уйти от неё в парк.

– Нет, ты постой, – сказала Рая и схватила её за рукав.

– Ты меня не хватай, – сказала Маруся. – Я сама так могу хватить…

Это было так непохоже на обычную Марусю, что Рая растерялась.

– Нет, вправду, Марусенька, что же это такое? – взмолилась Рая. – Ведь мы с Васей, ведь меня Вася, ведь я Васю…

– Ну что ты заладила – Вася да Вася? – неумолимо спросила Маруся. – А если я люблю твоего Васю, тогда что?

– Да, как это можно? – сказала Рая. – Ведь это же всё напрасно.

– То есть, как напрасно? – громко возразила Маруся, ничуть не стесняясь проходивших мимо девчонок. – Всё равно я его у тебя отобью!

Конечно, это было маловероятно, Вася был очень серьёзный парень, но поведение Маруси было столь агрессивно, что некоторые и впрямь начали сомневаться – не удастся ли Марусе и в самом деле отбить Васю у Раи.

Маруся, например, у всех на глазах подходила к Чобе, брала его под руку, говорила – «Ну, пошли, у меня два билета в кино», и почти волоком вела его рядом с собой, так что ошарашенный Вася подчинялся ей и лишь с трудом отбивался от неё возле самых дверей кинотеатра. Или подходила к нему в парке, когда он стоял рядом с Раей, бесцеремонно брала его руку, клала себе на талию, свою руку клала ему на плечо, громко объявляла, что ей хочется танцевать и начинала кружить его по аллее под звуки вальса, несшегося с танцевальной площадки.

На Чобу эти атаки не оказывали никакого действия, но, вообще, с этим следовало покончить.

Как-то днём, встретив Марусю в райкоме комсомола, где она подозрительно быстро появилась сразу вслед за Чобой, он совершенно официально попросил её зайти часам к пяти в школу.

– Мне нужно поговорить с тобой, – строго заявил он. – Я вызываю тебя, как секретарь комсомольского комитета.

– С удовольствием, Васенька, – весело откликнулась Маруся. – К тебе я всегда рада.

Вокруг засмеялись, а смущённый Вася поспешил поскорее ретироваться в кабинет к Тарановскому.

Он ждал её точно в назначенный час и Маруся не замедлила появиться.

– Вот и я, Васенька – кокетливо сказала она, садясь перед ним за парту. – Слушаю.

– Видишь ли – начал он, – лучше бы ты звала меня не Васенька, а товарищ Чоба.

– Хорошо, Васенька, – послушно сказала Маруся. – Слушаю, товарищ Чоба.

Так вот, товарищ Коваленко, – внушительно сказал Вася, набираясь мужества для серьёзного разговора. – С ним надо кончать.

– С чем, Васенька, то есть, товарищ Чоба? – наивно спросила Маруся. – Я что-то тебя не пойму.

– Ну, с этим, как её, с этим самым, – твёрдо сказал Вася. – Ты понимаешь меня.

– Нет, Васенька, – сказала Маруся, – Я что-то тебя не понимаю.

– С любовью, вот с чем, – решительно сказал Вася. – И я заявляю тебе об этом, как секретарь комсомольского комитета.

– Но я же тут ничего не могу поделать, товарищ Чоба, – сказала Маруся. – И в уставе нигде не сказано, что один член комсомольского комитета не имеет права влюбиться в другого члена комсомольского комитета.

– Устав тут не при чём, – строго сказал Чоба. – Устав такие вещи не предусматривает. Ты сама знаешь, что твоё поведение неразумно.

– А почему это любить тебя неразумно? – спросила Маруся. – Разве ты считаешь Раю дурой?

– Так то Рая, – мрачно сказал Чоба. – Рая совсем другое дело.

– Такая же комсомолка, как ты и я, – дерзко возразила Маруся. – Значит, Рае можно, а мне нельзя?

– Как ты не понимаешь? – взмолился Чоба. – Я тоже люблю Раю.

– Но ведь ты с таким же успехом можешь полюбить и меня? – возразила Маруся. – И тогда всё, что ты сейчас говоришь мне, ты сможешь сказать Рае.

Невинными глазами она посмотрела на Васю.

– Впрочем, – оказала она, – я думаю, что Рая при своём характере успокоится гораздо быстрее меня.

– Ну, это ты врёшь, – злобно заявил Вася. – Райка, может, ещё дольше, чем ты, не успокоится…

В общем, они так ни до чего и не дотолковались. Несмотря на весь свой авторитет, Чоба так и не добился от Маруси обещания отказаться от попыток завоевать его сердце.

– Всё равно ты будешь мой, – сказала она ему на прощанье и удалилась с таким видом, точно Чоба был повержен ею на обе лопатки.

В тот же вечер об этом разговоре стало известно в станице и предала его гласности сама Маруся.

– Всё равно он будет мой, – повторяла Маруся всем, с кем бы ни сталкивалась, и эта уверенность семнадцати летней девчушки порождала самые различные толки.

Что касается Пронина, он об этой треугольной истории узнал от матери Маруси, когда она пришла к нему жаловаться на Евдокимова. Это была рассудительная нестарая женщина и пришла она к Ивану Николаевичу с самыми добрыми намерениями, – она только не разобралась в слухах, которые нахлынули на неё со всех сторон, и посчитала виноватым в этой истории Евдокимова. Она села перед Иваном Николаевичем с таким решительным видом, точно решила никогда уже больше не подниматься, и заговорила с ним, точно тот был должен ей, по крайней мере, сто тысяч рублей.

– Куда ж это годится, товарищ Пронин? – сказала она, певуче растягивая слова. – На что вы только глядите? Для что сюда поставлены? Привезли к себе парня, уж не знаю, для чего вы его сюда привезли, – а он и примись станичным девкам косы расплетать. Маруська-то моя, слышали? Ей школу ещё в будущем году кончать, а она – «любви все возрасты покорны…»

Да-да, так и сказала, – вот тебе и рядовая колхозница!

Иван Николаевич только головой покачал… Не знаем мы людей, совсем не знаем, и представление о них имеем какое-то позапрошлогоднишнее!

– Я, конечно, и сама могу разузнать всё про вашего гостя, – продолжала мать Маруси Коваленко, – и пожаловаться куда надо смогу, да не хочу вас обижать, потому как надеюсь, что вы ограничите его поведенье и он перестанет её и в кино водить, и шоколадом кормить.

Иван Николаевич ничего толком не понял, пообещал наложить запрет и на кино, и на шоколад, и, как только мать Маруси ушла, тотчас же вызвал к себе Тарановского.

– Что ещё там такое? – недовольно спросил секретаря райкома комсомола. – Распустились твои комсомольцы. Только что была мать Коваленко. Жаловалась на дочь. Говорит, совсем отбилась от рук…

– А что я могу поделать, Иван Николаевич? – обиженно промямлил Тарановский. – Любви все возрасты покорны…

Ответил теми же самыми словами, что и предыдущий оратор, точно они все сегодня сговорились повторять Пушкина. Но Тарановский всё же слышал что-то об этой истории и ввёл Пронина в курс событий, так что вечером Пронин смог упрекнуть Евдокимова уже с некоторым знанием дела.

– Не ожидал я от вас этого, Дмитрий Степанович, – полушутливо, полусердито сказал Пронин, – С вашей лёгкой руки у нас тут полное падение нравов…

Он рассказал Евдокимову о посещении матерью Маруси Коваленко райкома и о беседе с Тарановским.

– Ну, что скажете? – спросил он. – Заварили кашу…

– Не волнуйтесь, Иван Николаевич, всё станет на своё место, – тоже полушутливо, полусерьёзно ответил Евдокимов. – Я её заварил, я её и расхлебаю.

Иван Николаевич пристально посмотрел на Евдокимова.

– Расхлебаете? – спросил Пронин.

– Расхлебаю, – подтвердил Евдокимов.

– Ну, смотрите – сказал Пронин с улыбкой. – Я только хотел предупредить.

Но на следующий день каша заварилась ещё гуще, – Маруся отправилась к старику Лещенко привораживать Чобу.

Она так и сказала подружкам:

– Иду привораживать, раз сказала, что будет мой, так и будет мой, я своего добьюсь.

Но от Лещенко она вернулась ни с чем, – старик отказался ей ворожить.

– Комсомольцев черти боятся, – сказал он ей. – С вами только неприятностей наживёшь.

Как ни упрашивала его Маруся, ни какую благодарность ни сулила, ничто не помогло, знахарь ворожить не согласился.

– Ничего, – сказала Маруся, не унывая, подружкам. – Я старика уломаю, и Ваську он всё равно ко мне приворожит.

Но вслед за этим неудачным посещением знахаря, последовало другое посещение, на этот раз к Марусе, которое чрезвычайно её удивило. В хату Коваленко пришла Анна Леонтьевна Савельева. Дома были и мать, и дочь.

Мать возилась у печки, Маруся читала книжку.

Анна Леонтьевна переступила порог и встала у самой двери.

– Проходи, чего стала, – пригласила старшая Коваленко гостью. – В ногах правды нету.

– Ничего, я постою, – скромно сказала Анна Леонтьевна, прислоняясь к дверному косяку.

Гостья и хозяева помолчали, – хозяева, выжидая с чем пришла гостья, а гостья, не решаясь приступить к разговору.

– Вы извините меня, – произнесла, наконец, Анна Леонтьевна, обращаясь сразу и к матери, и к дочери. – Не моё, конечно, дело мешаться, только об этом все говорят, вот я и пришла.

– А чём говорят? – враждебно спросила старшая Коваленко. – Да не мнись ты, говори!

– Да об этом, как его, о Ваське, – застенчиво произнесла Анна Леонтьевна и вдруг решительно сделала шаг в сторону Маруси. – Брось его, Маша, право слово брось, на шута он тебе сдался.

– Да тебе что за дело? – сердито сказала старшая Коваленко гостье и тут же повернулась к дочери. – Слышишь, что люди говорят? Только мать позоришь, совестно слушать. Дался он тебе…

Маруся упрямо отвернулась к окну.

– Правда, Маша, на что он тебе? – сказала Анна Леонтьевна. – Кругом – парней, да ещё каких, а ты к нему так, точно он тебя присушил.

– Добро бы он присушил, а то сама его присушивает – сказала мать Маруси. – Неудобно даже, комсомолка, а бегаешь к колдунам, молодца привораживать, и люди смеются, знахарь умней её оказался, прогнал.

– Вот, я и пришла, – сказала Анна Леонтьевна. – Об этом поговорить.

В голосе её звучала какая-то тоска.

Маруся недружелюбно на нее посмотрела.

– Об чём об этом? – спросила она не без насмешки.

– Да об этом, о привороте, – тосклива сказала Анна Леонтьевна. – Люби ты его или не люби – дело твоё, только не привораживай ты его, за ради Бога.

– А тебе что? – сердито спросила Маруся. – Далась я вам всем!

– Потому что совесть надо иметь, – сказала мать Маруси. – Девка за парнем бегает… Стыд!

– Ты только не ворожи, не надо, – молитвенно сказала Анна Леонтьевна. – Погубишь парня, ну на что это тебе?

– Что хочу, то и делаю, – упрямо сказала Маруся. – Сказала приворожу – значит всё, не учите, сама знаю, что делать.

Она взяла книжку, с независимым видом прошла мимо матери и гостьи и вышла на улицу.

– Дура – сказала ей вслед мать.

Анна Леонтьевна вздохнула.

– Ох, Маша, Маша, сказала бы я тебе…

И ничего больше не сказала.

Она молча постояла.

– Не пускай ты её к этому знахарю – сказала она матери Маруси. – Нечего ей там делать.

– Её не пустишь, – сказала та в ответ. – Теперь девки не очень слушаются матерей.

– Ну, извиняйте, – сказала тогда Анна Леонтьевна и ушла, и мать Маруси так и не поняла, зачем, собственно, приходила к ним Савельева.

А на утро произошло событие, спутавшее все карты Матвеева.

Вдова тракториста Савельева явилась в прокуратуру и заявила, что она отравила своего мужа.

Она вошла в прокуратуру, спросила секретаршу, где сидит прокурор, та велела ей подождать, она терпеливо сидела, ждала, наконец, секретарша сказала Матвееву, что его дожидается какая-то женщина, он распорядился впустить её, она вошла, села, взглянула исподлобья на Матвеева и ничего не сказала.

– Вы ко мне? – спросил её Матвеев, чтобы ободрить, – многие, придя к прокурору, не сразу решались заговорить о своём деле.

Посетительница кивнула и опять ничего не сказала.

Матвеев хотел было спросить – как её зовут, но лицо показалось ему знакомым, он вспомнил, что видел её уже в прокуратуре.

– Вы не Савельева? – спросил он.

После смерти мужа с неё тоже ведь снимали допрос, и не один, Матвеев видел её в кабинете у следователя Опочко.

Посетительница опять кивнула.

– Ну, что там у вас? – вежливо спросил, – её посещение не заинтересовало Матвеева, он подумал, что она пришла к нему посоветоваться в связи с какими-нибудь хлопотами после смерти мужа.

Анна Леонтьевна насупилась и вдруг сказала:

– Петю-то, может, я и отравила, товарищ прокурор. Вот, пришла. Я и виновата во всём.

– То есть это как? – удивленно спросил Матвеев.

Её признание было столь неожиданно и невероятно для Матвеева, что он даже не поверил ей.

– Вы не больны? – заботливо спросил он, опасаясь за состояние психики Савельевой. – В поликлинику вы не заходили?

– А что мне там делать? – возразила Анна Леонтьевна с некоторым недоумением. – Мне врачи не помогут.

Склонив голову над столом и виновато разглядывая наклеенную на стол чёрную клеёнку, и водя время от времени по клеёнке пальцем, она сказала Матвееву о том, что ревновала своего Петю с первого же дня свадьбы. Ревновала ко всем, – к девчатам, которые работали в МТС, к колхозницам, которые работали в поле, к соседкам. Оснований для ревности у неё не было, её Петя был лучше всех, дай бог нам такого мужа. Она ревновала беспричинно, неосновательно, просто от большой любви к мужу. И, вот, она решила закрепить его за собой поосновательней, мало ли что может случиться в жизни, девушки говорили, что очень крепко привораживает и парней, и мужчин Тихон Петрович. Кто такой Тихон Петрович? Старик Лещенко, его все знают, сторож пищепромкомбината. Он ни одного парня окрутил! Стоит ему поворожить, как парень к девке точно прилипнет. Если у какой-либо жены не ладится с мужем, надо обратиться к Тихону Петровичу, Он поворожит, и дело сразу идёт на поправку. Вот Анна Леонтьевна и решила приворожить к себе мужа на всю жизнь.

– Так сказать, застраховаться? – вставил Матвеев, с интересом слушая свою посетительницу.

Но она не ответила на его замечание, а может быть и не поняла.

Так вот, продолжала Анна Леонтьевна, она тоже решила обратиться за помощью к Тихону Петровичу. Он сказал, что может сделать так, что за всю жизнь её муж не подойдет больше ни к одной женщине. Он велел принести к нему обручальное кольцо и обязательно золотое, прядку волос с головы мужа и прийти к нему вечером в новолуние, когда будет родиться новый месяц, он пойдёт с ней на перекрёсток и сделает так, что её Петя извечно будет принадлежать только ей. Кольцо нужно для того, чтобы забросить в воду и утопить вместе с ним любовь к чужим жёнам, а волосы для наговора, чтобы привязать их владельца к одной женщине. Купить кольцо Анна Леонидовна попросила соседку, та купила ей кольцо в городе за триста рублей. Волосы она отрезала у мужа во время его сна, уподобляясь библейской Далиле, о которой она, конечно, никогда не слыхивала. Кольцо и волосы она отнесла Лещенко, но попросила поворожить его как-нибудь без неё, отлучиться ночью из дома она побоялась, побоялась вызвать подозрения у мужа, побоялась, как бы вместо того, чтобы ревновать его самого, он не начал бы ревновать её. Тихон Петрович поломался, но, в конце концов, согласился пойти ворожить на перекрёсток один и велел прийти к нему через три дня. Анна Леонтьевна пришла к нему через три дня, Тихон Петрович сказал, что всё в порядке, ворожба удалась и дал ей порошок, который велел незаметно дать выпить мужу. А после того, как он его выпьет, сказал Лещенко, эн уже никогда в жизни не подойдет к другой женщине. За ворожбу Лещенко взял с неё сто рублей, дал порошок и на том они распрощались. О колдовстве он никому не велел говорить, иначе оно не будет иметь силы. В тот же день Анна Леонтьевна незаметно, за ужином, всыпала порошок в стакан с пивом, Петя его выпил, ничего не заметил, а ночью ему стало плохо, его отвезли в больницу, и вот…

– Что же это был за порошок? – спросил Матвеев.

– Откуда же я знаю? – сказала Анна Леонтьевна. – С виду вроде бы как соль…

После смерти Пети она утром же побежала к Лещенко, сообщила ему, что случилось, и он заметно перепугался. Анна Леонтьевна спросила его, что он ей дал и Лещенко заверил, что от его порошка муж умереть не мог. Он сказал, что это была просто приворотная соль, обычная соль, только наговоренная против других женщин. Мне за это дело не будет ничего, не первый раз я даю эту соль, сказал Лещенко, а вот у тебя могут быть неприятности. Что я даю, все знают, сказал Лещенко, а ты, может, и дала ему совсем не то, что получила от меня. Мне от твоего мужа ничего не было нужно, а тебя кто там разберёт. Я, конечно, не думаю, что ты хотела отравить мужа, сказал Лещенко, но ведь прокурор может подумать иначе. Он сказал, чтобы она никому не говорила о том, что дала мужу порошок, могут подумать, что она хотела его отравить и тогда её будут судить. Теперь главное – жалеть детей, сказал Лещенко, а то останутся и без отца, и без матери. Без отца ребёнок полсироты, а без матери – круглая сирота. Мужа не вернёшь, думай теперь о детях.

Анна Леонтьевна побоялась, что её арестуют, и ей стало жаль детей, поэтому она ничего и не оказала.

– Ну, а что же теперь побудило вас прийти к мне? – спросил её Матвеев.

Анна Леонтьевна потупилась. Ей было трудно объяснить свое побуждение. Но она всё-таки объяснила почему пошла к прокурору. Есть в станице такая девушка – Маруся Коваленко и есть такой парень – Вася Чоба. Маруся влюбилась в Чобу, а он её не любит. Девка ходит сама не своя и, вот, она тоже пошла к деду Лещенко, привораживать этого парня. И вот Анна Леонидовна подумала, что может, её Петя умер всё-таки от этой приворотной соли, что Лещенко даст такую же приворотную соль Марусе, и что может умереть ещё и Чоба. А Чоба очень хороший парень, о нём её Петя говорил всегда очень хорошо. Чоба даже заходил к ним в хату. Петя помогал комсомольцам из школы уничтожать амброзию, а Чоба в школе секретарь комсомола. Анне Леонидовне стало страшно за Чобу, вот она и решила прийти рассказать всё, как было, кто там знает, что это за приворотная соль…

Сперва Матвеев, как и всякий другой работник следственных органов, оказавшийся на его месте, обрадовался тому, что услышал – показания Савельевой очень проясняли и упрощали дело, но затем Матвеев рассердился – рассердился на это неожиданное посещение, на Савельеву, на её запоздалое признание, на всё, что он только что услышал делало несостоятельным собственную версию, которая так прочно уместилась в голове Матвеева.

Поэтому вместо того, чтобы понять всю сложность переживаний и побуждений Савельевой, Матвеев кипятился:

– Что же вы так долго молчали? – сердито упрекнул он свою посетительницу. – Вы этим самым и нас ввели в заблуждение. Это отягощает вашу вину…

– Разве я этого хотела? – тихо возразила она, имея ввиду конечно не то, что она своим молчанием ввела в заблуждение следственные органы, а самый свой поступок.

Всё, что Матвеев услышал от Савельевой начисто оправдывало Прибыткова, но Матвеев не был этим доволен, хотя обвинение Прибыткова в убийстве Савельева теряло под собой почву, раздражение Матвеева против Прибыткова не проходило, а даже усилилось. Чем труднее было теперь поймать Прибыткова на каком-то конкретном преступлении тем хуже это было и для него, Матвеева, и для Оплачко и вообще решительно для всех, потому что Прибытков, по мнению Матвеева, был чужим человеком, в своё время уже осуждённым за противодействие советской власти, таких людей, по мнению Матвеева, ничто не могло исправить, пребывание в лагере могло их только ожесточить, поэтому, по мнению Матвеева, чем скорее такие люди как Прибытков Ними бы снова изъяты из советского общества, тем лучше было бы для это общества.

Во всяком случае, всё услышанное было столь неожиданно и серьёзно, что Матвеев тотчас позвал к себе следователя Оплачко и попросил его как можно скорее разыскать Евдокимова и пригласить его в прокуратуру. Савельеву Матвеев не отпустил, усадил у себя в кабинете и сказал, что ей придется дождаться ещё одного товарища.

Что касается Евдокимова, найти его в станице было не так уж просто, – кто знает где мог слоняться этот беспечный следователь – однако, Оплачко решил пойти по всем местам, где, по его мнению, мог находиться предмет его поисков. И надо сказать, что в первом же месте, куда он пришёл, на квартире у Пронина, он нашёл нужного ему Евдокимова.

Поэтому он вскоре вернулся в прокуратуру вместе с Евдокимовым.

– Дмитрий Степанович! – воскликнул Матвеев, не скрывая своей досады. – Всё идёт насмарку!

– А что случилось? – поинтересовался Евдокимов, сохраняя полнейшее спокойствие.

– А вот вы послушайте…

Матвеев указал на Савельеву.

– Вы можете повторить свой рассказ? – спросил он её.

– Отчего же…

Во второй раз она рассказывала и складнее, и спокойнее, в ней уже что-то устоялось, чувство долга взяло верх над боязнью за свою участь. Матвеев с любопытством посматривал на Евдокимова, та интересовало, как тот будет реагировать на признании Савельевой. Евдокимов спокойно сидел против Анны Леонтьевны и вежливо её слушал, он смотрел на неё так участливо, что она снова начала волноваться и вдруг заплакала, потом пересилила себя и принялась досказывать, как она в последний раз разговаривала с Лещенко.

Во время её рассказа Матвеев всё смотрел на Евдокимова и вдруг не столько увидел, сколько чутьём человека, привыкшего по роду своей деятельности проникать в души людей, ощутил, что, хотя Евдокимов и старается выразить Анне Леонтьевне своё сочувствие, на самом деле он испытывает какое-то внутреннее удовольствие. По-видимому, это было профессиональное удовлетворение, думал Матвеев, по-видимому рассказ Савельевой, подумал Матвеев, подтверждал какое-то предположение Евдокимова.

– Вы правильно поступили, рассказав нам об этом, – сказал Евдокимов, уверенный, что повторяет слова Матвеева, сказанные тем перед приходом Евдокимова. Подождите немного…

Он посмотрел на Матвеева и они, поняв один другого, вышли из кабинета и пошли в комнату к Оплачко. Они обменялись мнениями, как следует поступить с Савельевой, – теперь её тоже надо было привлекать к ответственности за неумышленное убийство, – посоветовались по поводу меры пресечения, – даже Матвеев счёл возможным не заключать Анну Леонидовну под стражу, а ограничиться лишь подпиской о невыезде, затем поговорили, как поступить с Лещенко…

Савельеву они отпустили.

– Идите, но никуда не отлучайтесь, – сказал ей Матвеев. – Завтра вызовем вас опять.

Что касается Лещенко, Матвеев и Евдокимов разошлись во мнениях, – для Матвеева всё было ясно, а Евдокимов чего – то недоговаривал, вёл себя так, будто бы не всё ещё было ясно.

– Что вы во всём этом видите? – спросил Евдокимова Матвеев.

– Некий поворот следствия, – ответил Евдокимов, чуть усмехаясь. – Правда, небольшой, потому что вина Прибыткова с самого начала была очень гипотетична.

– Что же предпринять? – спросил Матвеев. – Прежде всего, произведём обыск у Лещенко и если обнаружим…

Он не сказал, что можно обнаружить у Лещенко, но это было ясно и без лишних слов.

– Вы не возражаете? – любезно осведомился Матвеев у Евдокимова.

Отчего же, – в тон ему согласился Евдокимов. – В данном случае обыск неизбежен.

Матвеев улыбнулся.

– И в зависимости от результатов…

– А вот против этого я возражаю, – резко сказал Евдокимов.

– Я имею ввиду, если при обыске будут обнаружены какие-нибудь яды или оружие, – договорил Матвеев, – мы его арестуем.

– Я отлично вас понял, – сказал Евдокимов. – Но именно этого я и попрошу вас не делать.

– Но это будет законно, – сказал Матвеев.

– Но невыгодно, – возразил Евдокимов.

Матвеев прищурился.

– Оперативные соображения? – спросил он.

– Вот именно, – подтвердил Евдокимов.

– Хорошо, подождём, – согласился Матвеев, хотя в его голосе звучало явное несогласие. – Мне кажется, дело несколько прояснилось…

Не совсем, – сказал Евдокимов. – Неясны ещё некоторые важные детали.

– Ну, хорошо, хорошо, – согласился Матвеев. – Думаю, Лещенко никуда от нас не денется.

Они поспорили ещё по поводу обыска. Матвеев не хотел откладывать дело в дальний ящик и предполагал произвести обыск немедленно, Евдокимов же просил отложить обыск до следующего утра, – Евдокимов считал необходимым вызвать из города для участия в обыске опытного провизора и настаивал на этом столь решительно, что Матвеев нехотя подчинился его требованию.

Решено было ехать к Лещенко на следующий день.