Текст книги "Майор Пронин и тайны чёрной магии"

– Неуместные шутки, – сказал Оплачко. – Вы могли бы вести себя повежливее.

Милиционеры разобрали поленницу. Под дровами ничего не оказалось. Перебрали всю рухлядь. Обошли вокруг сарая.

Один из милиционеров указал на доску, лежащую позади сарая.

На неё нельзя было не обратить внимания. Не милиционер, так кто-нибудь другой обратил бы на неё внимание.

Доску откинули. В одном месте земля была вскопана.

– Что у вас здесь? – опросил Оплачко.

Прибытков насмешливо посмотрел на следователя.

– Червей копал для рыбалки, – сказал он.

Оплачко попросил одного из милиционеров принести лопату.

Милиционер вонзил её в землю.

Земля была совершенно рыхлая, она была вскопана совсем недавно.

Землю пришлось копнуть всего два или три раза.

Под небольшим слоем земли лежала жестянка, – самая обычная круглая жестянка, в каких, обыкновенно, продаются леденцы или халва.

– Что у вас здесь спрятано? – спросил Оплачко.

– Понятия не имею – растерянно сказал Прибытков. – Это не моё.

Жестянку открыли, там лежали какие-то грязные тряпки, форменная ветошь; их развернули, – в тряпках оказались два небольших пузырька, на пузырьках были наклеены этикетки с надписями – в пузырьках были какие-то порошки.

– А это что? – спросил Оплачко.

– Не знаю, – сказал Прибытков.

– Не знаете? – иронически спросил Оплачко.

– Да, не знаю, – повторил Прибытков.

Евдокимов притронулся к рукаву Оплачко, они чуть отошли в сторону.

– Он действительно не знает, – еле слышно пробормотал Евдокимов.

– Не знает? – удивился Оплачко.

– В данном случае я не ошибаюсь, – уверенно сказал Евдокимов. – Мы вообще можем прекратить обыск. Мы нашли всё, что могли бы найти, и что хотели, чтобы мы нашли.

– Кто хотел? – спросил Оплачко.

– Тот, кто посоветовал произвести этот обыск, – сказал Евдокимов. – В этом можно не сомневаться.

– А кто это? – спросил Оплачко. – Вы знаете?

– Догадываюсь, – сказал Евдокимов.

– Вы не можете мне сказать? – спросил Оплачко.

– Пока ещё нет, – сказал Евдокимов. – Не обижайтесь на меня.

– А как вы думаете, что в этих пузырьках? – спросил Оплачко.

– Вероятно, тот самый яд, которым был отравлен Савельев, об этом мы успеем ещё поговорить, – оказал Евдокимов. – Я думаю, что мы можем отсюда уйти.

Оплачко распорядился закончить обыск и они, больше ни о чём не разговаривая с Прибытковым, поспешили с ним распрощаться оставив инженера в полном недоумении.

– А нам не надо было задержать Прибыткова? – спросил Оплачко, когда они вышли на улицу.

– Зачем? – спросил Евдокимов.

– Ох, достанется мне от Матвеева – полушутливо, полусерьезно пожаловался Оплачко, прижимая к себе жестянку с пузырьками.

От Прибыткова они пошли прямо в аптеку.

Аптека закрывалась в четыре часа дня, Ида Самойлова Брук уже ушла домой, квартира её находилась тут же при аптеке.

Евдокимов и Оплачко зашли к ней на квартиру. Ида Самойловна сидела у окна, красная и распаренная, мужа её не было дома, по всей вероятности, между ними недавно произошла очередная схватка из-за аптечного спирта.

– Товарищ Брук, вы нас извините, но требуется ваша консультация, – сказал Оплачко, открыв жестянку и подавая ей пузырьки. – Скажите, что это такое?

Ида Самойловна взяла пузырьки в руки и поднесла их к глазам, она была немного близорука.

На этот раз она оказалась на высоте, – латынь Ида Самойловна знала.

– Diacetylmorphine hydrochloridum прочла она. – Это в одном. Acidum arsenicosum anhydricum это в другом.

– А что это такое? – спросил Оплачко.

– Героин, – пояснила Ида Самойловна. – А в другом мышьяк.

– А героин – это что такое? – спросил Оплачко.

– А7! – сказала Ида Самойловна.

– А7? – недоуменно переспросил Оплачко.

– Список А, – сказала Ида Самойловна. – Яды, хранящиеся на особом шкафу и на особом учете.

– Так значит – протянул Оплачко, – героин…

– Наиболее ядовитый препарат группы морфина, – торжественно договорила Ида Самойловна. – Откуда он у вас?

– А много его надо, чтобы отравить человека? – спросил Оплачко, не отвечая на её вопрос.

– Щепотку! – воскликнула Самойловна. – Да какую там щепотку! Вы знаете его дозировку? Ноль – ноль – ноль – ноль – пять.

– А что значат эти нули? – спросил Оплачко.

– Четыре нуля! – воскликнула Ида Самойловна. – Неужели вы не понимаете?

– Что такое два нуля я понимаю, – пошутил Евдокимов. – Но четыре…

– Словом, это яд, сильнейший яд – повторила Ида Самойловна. – И я вас предупреждаю, что вы обязаны держать его за семью замками!

Из аптеки Евдокимов и Оплачко опять пошли в прокуратуру.

На этот раз Матвеев ждал их с нетерпением.

– Обнаружили что-нибудь? – спросило он.

– Обнаружили, – сказал Оплачко и подал ему жестянку.

– Это что? – опросил Матвеев.

– Яд, которым был отравлен Савельев, – сказал Оплачко.

– Ну, рассказывайте, – сказал Матвеев.

Оплачко рассказал, как и где была найдена жестянка.

– Почему же вы не арестовали Прибыткова? – спросил Матвеев. – Результаты обыска дают основания…

– Нет уж, товарищ Матвеев, – вмешался Евдокимов. – Я прошу вас не портить мне следствия. Теперь за него отвечаю, прежде всего, я. Надзирать надзирайте, но работу портить не надо.

– Вы, я вижу, вроде Пронина, – упрекнул его Матвеев. – Во что бы то ни стало хотите выгородить Прибыткова.

– Я никого не выгораживаю и не загораживаю, – сказал Евдокимов. – Но я никому не хочу сносить, походя, голову.

– Вы слишком чувствительны, – сказал Матвеев. – Для работника карательных органов это порок.

– Да, я чувствителен, – согласился с ним Евдокимов. – Но я думаю, что это моё достоинство. Работник советских карательных органов, по – моему, обязательно должен быть чувствителен, это и отличает его от работников карательных органов в капиталистических странах, где безучастность вменяется им в обязанность. Если я ищу и нахожу преступников, то именно потому, что я сочувствую людям и хочу их обезопасить от всякой мерзости, я работаю не против людей, а для людей.

Количество и качество

Здесь надо сказать, что Пронин и Евдокимов, встречались в эти дни, что, впрочем, случалось довольно редко, потому что каждый был достаточно занят собственными делами, разговаривали преимущественно на отвлечённые темы и почти не касались того непосредственного дела, которое послужило причиной их знакомства.

Это были отвлечённые разговоры и преимущественно касались они двух философских категорий – количества и качества, их обоих занимал процесс перехода количества в качество, а так как они оба были людьми практики, это отвлеченное положение марксистской диалектики они подкрепляли примерами, почерпнутыми из собственного жизненного опыта.

Они сидели в той самой беседке, где и я провёл с Прониным не один вечер за время своего отпуска, широкие виноградные листья свисали над их головами, зажжённая электрическая лампочка сгущала ночной сумрак, около лампочки вилась какая-то мошкара, на столе остывали стаканы с крепким чаем, и разговор между собеседниками тёк не спеша и подчас даже лениво, прерываемый иногда разнообразными звуками летней деревенской ночи.

А так как жизненный опыт Пронина был несравненно богаче, чем у Евдокимова, – да он был и образованнее Евдокимова, хотя учился меньше его, а институтов и университетов вообще никогда в жизни не кончал, – Иван Николаевич удивлял собеседников своей образованностью, потому что жизнь свою даром никогда не терял, – то и получалось так, что Евдокимов задавал вопросы, а Иван Николаевич неторопливо и удивительно ненавязчиво рассуждал, сосредоточенно помешивая ложечкой в стакане давным-давно растаявший сахар.

По существу же, Евдокимова занимал всего один вопрос, на который он сам никак не мог дать себе ответа. Евдокимову не нравился Матвеев, и он хотел откопать корни этой неприязни. Ничего неприятного или несимпатичного в Mатвееве не было. Человек как человек, простой, неглупый, можно сказать, даже симпатичный. Как человек он скорее даже нравился Евдокимову, поселись, скажем, они в одной квартире с Матвеевым, Евдокимов был уверен, что никогда бы не поссорились. И всё же Матвеев чем-то отталкивал его от себя.

Непосредственно это выражалось в их отношении к Прибыткову. Евдокимову хотелось во что бы то ни стало его оправдать, Матвееву – во что бы то ни стало осудить, причём каждый из них был уверен в своей правоте. Но почему прав именно он, Евдокимов, а не Матвеев, Евдокимову было не совсем ясно, именно на тот вопрос и хотел Евдокимов получить ответ от Пронина, хотя фамилия Прибыткова в этих разговорах даже не упоминалась. По существу, это был извечный разговор на тему можно ли верить в человека.

Пронин, который большую часть своей жизни провёл в столкновении со всевозможного рода подлецами и негодяями, считал, что можно, – почти всю жизнь проработал он в полицейском аппарате и не стал полицейским, коммунист в нём был сильнее полицейского.

С обывательской точки зрения, жизнь не слишком его баловала, – работа, работа, бесконечный изнурительный труд, иногда связанный с риском для собственной жизни, заслуги его никогда и никем не отмечались, он не умел находиться на виду у начальства, за всю жизнь он не получил почти никаких наград, семью завести не удалось, двух – трёх близких людей, которые у него появлялись в жизни, у него отняла судьба, впереди была одинокая и неустроенная старость, и всё же Иван Николаевич не стал пессимистом. Он не разделял того аристократического презрения к людям, которое так отчётливо выразил Байрон: «Смена столетий меняет всё – время – язык – землю – границы моря – звезды небес, всё „вокруг, вверху и внизу“ человека; только он сам остаётся тем, чем он всегда был и будет – несчастным негодяем». Байрона он любил, но такой взгляд на человека, хотя бы он был высказан и Байроном, Иван Николаевич презирал. Нет, человек, всякий человек, стоил того, чтобы за него побороться и сделать его завтра получше, чем он был сегодня. Но в своих разговорах они, разумеется, касались не Байрона, а специфики той работы, которую вёл в настоящее время Евдокимов и которую до самого недавнего времени вел Пронин.

– Конечно, наша работа – очень опасная работа, – говорил Пронин. – Настоящему разведчику, который умеет смотреть опасности прямо в лицо, всегда грозят пуля, яд ими нож, но всё-таки самая главная для нас опасность заключается не в этом. Евдокимов ничего не говорил, только вопросительно глядел на Пронина.

– Знаете, какая опасность грозит вам, Дмитрий Степанович? – спрашивал Пронин и тут же отвечал: – Опасность стать чиновником. Больше всего на свете опасайтесь превратиться в ведомственного чиновника. Наш аппарат, по существу – военный аппарат, он весь основан на субординации и должен быть основан на субординации, будьте отменно дисциплинированны, выполняйте приказы начальства, но никогда не забывайте о том, что вы – коммунист Неизменно помните, что помимо непосредственных начальников у вас есть более высокое и более близкое вам начальство. Это наша партия.

Пронин сам на себя раздражался за излишнюю сентиментальность, но когда он говорил о партии, он всегда начинал волноваться, – как-никак с нею была связана и ей же отдана вся жизнь, это было как раз то, что никогда не позволяло ему утратить веру в человека.

– Знаете, Дмитрий Степанович, – рассказывал о себе Пронин, – я бы мог нацепить себе на грудь гораздо больше орденских планок и уволился бы со службы не майором, а по меньшей мере, генерал – майором, но тогда я не имел бы права носить то, – он похлопал себя ладонью по груди слева, там, где находился внутренний карман пиджака, – То, что уравнивает меня с вами, с Хрущёвым, с Ворошиловым, даже с Лениным, для меня это главнее всего.

Евдокимов чуть отодвинулся на своём стуле от стола, точно хотел получше рассмотреть Пронина.

– Поэтому – то вы и не захотели остаться после войны в органах? – задумчиво спросил Евдокимов. – Знаете, в то, что рассказывают иногда о наших органах, верится как-то с трудом. Ведь были же там честные коммунисты?

– Да, поэтому, – сказал Пронин. – Именно поэтому. Да, там были честные коммунисты. Вы задаете очень трудный вопрос. Но приказ есть приказ, и, если вы видите, что этот приказ направлен против того, чему вы служите, что вы должны сделать? Обратиться к вышестоящему начальнику? Пронин выступает против Берия? Смешно! Обратиться к Сталину? Допустим даже, что я сумел бы дойти до Сталина. Он бы мне не поверил. Наивно воображать, что Сталин знал обо всём, что творилось в органах. Но Берия он доверял, конечно, полностью. Обратиться к Сталину, это значило бы всё равно, что прыгнуть с десятого этажа на мостовую, это было равносильно самоубийству. Иногда лучшее, что можно сделать, это выждать. Были ли в органах честные коммунисты? Несомненно. По роду своей работы я очень хорошо видел, что именно против честных коммунистов и направлен удар нашего начальства. Видели это, конечно, не все, да и не все могли видеть. Выполнять приказы, вред которых был мне очевиден, я не хотел. Я ушёл на партийную работу, то есть туда, где в меру своих сил мог противодействовать выполнению этих приказов. А когда появилась возможность исправлять вред, нанесённый этими приказами, я стал это делать.

– Но неужели было так плохо? – спросил Евдокимов. – Когда я слышу об органах только плохое, мне не верится…

– И не верьте, – сказал Пронин. – Плохого было много, но не всё было плохо. Были злоупотребления, были несправедливости, были беззакония, но ведь были и вредители, и шпионы, и диверсанты, на самом деле были, с ними шла борьба, не на жизнь, и если бы не было этой борьбы, может быть, не было бы советского государства. Были Берия и Ежов, но были Дзержинский и Менжинский. И очень хорошо, что вам не верится, если не верится в беззакония, значит, вы не будете их допускать. Беззакония тогда и начались в органах, когда их руководители попытались выйти из-под влияния партии. Чуждые элементы примазывались и будут пытаться примазываться к карательным Против этого есть самокритика, разведка подлежит такой же критике, как и всё остальное.

– Получается, вы до некоторой степени оправдываете органы? – спросил, улыбаясь, Евдокимов.

– Они не нуждаются в оправдании, – возразил Пронин. – Ошибки исправляются, но нельзя же бесконечно плакать и носиться с ними. Конечно, кое – кто был бы рад вместе с водой выплеснуть и ребёнка и вообще ликвидировать органы, только вряд ли это принесло бы пользу нашему народу. Сейчас органам наибольшая опасность грозит, пожалуй, от того, чему всегда противодействовали Ленин и Дзержинский. В окостенении аппарата, в чиновничьей самоуспокоенности. Нет ничего легче, как заранее расставить всех по полочкам, взять всех под подозрение, составить на всех досье и неукоснительно выполнять свои чиновничьи обязанности: подозревать, сажать, судить, карать, по плану, по графику, чтобы недаром есть свой хлеб…

– Наш труд стране ещё долго будет необходим?

Иван Николаевич покачал головой.

– Ах, как бы я хотел, чтобы у нас было побольше безработных прокуроров и следователей! – воскликнул он. – Я постоянно приравниваю работу чекистов к работе врачей. Чем меньше у них работы, тем благополучнее, значит, идут у них дела. Взять хотя бы наш район. Врачи во что бы то ни стало стремятся набить больницы больными, а ведь если больница, обслуживающая определённый участок, пустует, значит, на участке хорошо поставлена профилактическая работа. О работе врачей надо судить не по оборачиваемости койко-дней в больницах, а по количеству больных на участке. Вот наша КПЗ большей частью пустует. О чём это говорит? О хорошей работе Корабельникова. Если бы у нас и районе было много краж и хулиганства, мы бы давно сняли Корабельникова с работы. Но в том-то и дело, что хулиганов и жуликов, во всяком случае, среди местного населении, попадается всё меньше и меньше. Корабельников тоже работал в органах, однако против него ничего не скажешь, не только и не столько ловит хулиганов, сколько предупреждает возникновение хулиганства. Недаром он у нас один из лучших пропагандистов в районе, посмотрите, как любят говорить с ним в колхозах. После районной партийной конференции его заслуженно выбрали в бюро райкома…

Пронин посмотрел улыбающимися глазами на Евдокимова и тот тоже невольно в ответ улыбнулся. Они оба представили себе Корабельникова. Он был немногословен, суховат, подчас резок, но сквозь эту внешнюю оболочку начальника районной милиции проступала такое человеческое обаяние, что, познакомившись с ним однажды, никому не хотелось с ним раззнакамливаться, Евдокимову нравилось, как держал себя Корабельников. Подчёркнуто вежливо, с чувством собственного достоинства и, не вмешиваясь в чужие дела. Пронин знал о Корабельникове больше. Представляя себе Корабельникова, он представлял себе и его милиционеров. Они поступали на службу довольно-таки неотёсанными людьми, но со всеми через некоторое время, с одними раньше, с другими позже, происходили разительные перемены. Они проходили у Корабельникова, как шутили в районе, школу хорошего тона. Милиционеры в районе отличались отменной вежливостью, читали романы и если и пили иногда водку, то с большой опаской, стараясь, чтобы об этом как-нибудь не услышал Корабельников. Многие из них вступили в партию, став уже милиционерами, в этих случаях одну из рекомендаций давал своему подчиненному обязательно сам Корабельников. Он, действительно, по заслугам, подумал Пронин, был членом бюро райкома.

– Всё-таки самое вредное, что было в наших органах это не беззакония и злоупотребление властью; беззакония и злоупотребление властью были только следствием неправильной принципиальной линии; основная принципиальная ошибка органов заключалась в том, что они гнались за количеством, игнорируя в своей работе качество, – продолжал Иван Николаевич. – Их интересовали только численные величины, поэтому количество переходило не в то качество, которое было нужно нам, они работали по правилу «числом поболее – ценою подешевле»! Мы постоянно твердили о моральном единстве народа. Единство у нас есть, подлинное единство.

Но мы всерьез не анализировали это качество социалистического строя, игнорируя закономерные качественные изменения государственной безнаказанности, пытались доказать недоказуемое и искусственно множили количество врагов, проповедуя антиленинскую теорию о том, что по мере укрепления социалистического строя в социалистическом обществе увеличивается количество его противников. Иван Николаевич вдруг сорвался со своего стула и с мальчишеской торопливостью убежал в комнату. Через несколько минут он вернулся с томиком Ленина в руках.

– Наша вера основана на знании, – сказал он, раскрывая книжку и перелистывая страницы в поисках нужного места. – Вот что говорил Ленин, заметьте, ещё в 1920 году. Вот: «если после трёх лет войны мы не сумеем поймать шпиков, то надо сказать, что таким людям нечего браться управлять государством. Мы решаем задачи неизмеримо более трудные. Например, сейчас в Крыму 300 тысяч буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмём их, распределим, подчиним, переварим». Здорово?

Пронин захохотал.

– Здорово? – спросил он ещё раз. – Возьмём, подчиним и переварим! Так неужели мы не сделали этого за тридцать пять лет? Откуда же тогда взялось наше морально-политическое единство? Я не говорю, что врагов больше нет и нам не с кем бороться, но в данном случае как никогда правильно положение о переходе количества в качество. Количество наших противников уменьшилось, но качество их, так сказать, повысилось. Враги есть, но уличить и обнаружить их не Так-то легко. Это не просто недовольные, таких почти нет, потому что если есть недовольные и даже много недовольных, – это всё советские люди недовольные отдельными отрицательными явлениями, которые все еще сохраняются в нашем обществе. Но зато немногие враги, которые живут среди нас и тщательно маскируются советских граждан, – это страшные враги, враги до которых следует опасаться, с которыми приходится бороться и которых необходимо выявлять. Поэтому, имея в виду и работников наших органов, надо желать, чтобы количество возможно скорее переходило в качество.

– Ну, а я, как по – вашему, Иван Николаевич? – шутливо спросил Евдокимов, на самом деле всерьёз интересуясь мнением Пронина. – Представляю собой только количественную величину – или во мне имеются какие-то качественные изменения?

– Заранее не сужу, – ответил Пронин, добродушно смеясь. – Об этом будем судить по результатам вашей деятельности, цыплят считают по осени.

Тёплая летняя ночь катила свои волны, они накатывались на беседку и откатывались назад, где-то пело радио, где-то пели станичные девчата, где-то взвизгивала гармошка и где-то жалобно взвизгивала и скулила какая-то собака, все эти звуки то приближались, то отдалялись, то совсем исчезали в ночи, электрическая лампочка светила то совсем тусклым красноватым светом, то вдруг вспыхивала белым сиянием, – на электростанции всё время менялось напряжение. Ларионовна давно уже не выходила спросить, не надо ли налить ещё чая, должно быть она давно уже спала.

– Лучше один журавль, чем сто синиц, надо только уметь стрелять, – решительно сказал Пронин, – Никогда не гонитесь за много, охотитесь всегда за хорошо. Любимая поговорка бездарных людей о том, что лучше синица в руках, чем журавль в небе, просто отвратительна. Этой поговоркой долгое время руководствовались и в наших органах. Нет, журавль лучше, но я повторяю, надо уметь его поймать. А до этого надо уметь его рассмотреть. А то можно целить в журавля, а попасть в синицу.

– Словом, из пушки по воробьям? – усмехнулся Евдокимов. Он не сказал, кого имеет в виду, но не сомневался, что Пронин его понимает.

– Не совсем так и даже ещё хуже, – сказал Пронин. – У нас тут один станичник подстрелил как-то в темноте с перепугу собственную корову…

Они оба рассмеялись и разошлись спать, вполне понимая друг друга.

Но проблема количества и качества волновала не только их одних, ещё больше и непосредственнее она волновала Тарановского, Чобу и вообще всю комсомольскую организацию школы № 3.

Маруся Коваленко совершенно сошла с ума.

Кто отличался в школе наибольшей рассудительностью? Маруся Коваленко. Кто выступал с отличными докладами? Маруся Коваленко. Кто был дисциплинированнее всех? Маруся Коваленко. Кто, наконец, в определённом смысле не обращал никогда никакого внимания на мальчишек и всегда утверждал, что сначала надо учиться, а потом уже жениться? Маруся Коваленко! И вдруг эту Марусю Коваленко точно подменили. Она влюбилась в Чобу и совсем потеряла голову. Куда девались её благоразумие и сдержанность, где растеряла она свои речи и слова?

Маруся открыто преследовала Чобу и нисколько этого не стеснялась. Она появлялась перед ним в самое неурочное время и в самых неподходящих местах.

– Вася! – окликала она его. – Пройдёмся?

Чоба просто её боялся.

Он слышал её голос, вздрагивал и прибавлял шага.

– Вася! – кричала Маруся, настигала Чобу и укоризненно спрашивала: – Почему ты меня избегаешь?

– В конце концов, неужели у тебя нет совести? – кричал он. – Я люблю Раю, Рая любит меня, я не люблю тебя…

– Но зато я люблю тебя, – кротко говорила Маруся, продолжая идти вслед за Чобой.

Даже Рая, спокойная, меланхоличная, и та пригрозила Марусе через подруг, что возьмёт палку и отлупит её, как положено, если она не отстанет от её Васи.

Маруся обегала всех гадалок, гадала и на картах, и на кофейной гуще, и на пшеничной каше, и никак не могла уняться, всё и не могла выяснить – полюбит ли её Вася Чоба.

Дело кончилось тем, что Маруся сделалась в станице притчею во языцех.

Но особенно бурные разговоры вокруг неё пошли, когда все услышали новость о том, что Маруся решила приворожить к себе Чобу с помощью нечистой силы.

Вызывать дьявола в станице умел один Лещенко, да и то чести лицезреть дьявола удостаивался только он сам, никто из тех, кому старик ворожил, сами дьявола не видели, но старик беседовал с ним столь убедительно и деловито, что у его клиентов не возникало и тени сомнения в том, что если дьявол и не показывался людям в своём подлинном обличье, во всяком случае, он находился где-то рядом и брался выполнить всё, о чём бы его Лещенко ни просил.

В общем, «вера твоя спасёт тебя», – достаточно было поверить, чтобы и услышать, и даже увидеть чёрта!

Маруся явилась к старику Лещенко, – приходила она к нему уже не в первый раз, – и настойчиво потребовала, чтобы он с помощью чёрта, дьявола или кого там ему угодно приворожил к ней Чобу, – или иссушил, или приворожил, – уступать Чобу она, дескать, никому не намерена.

Лещенко отказался и на этот раз.

– Комсомольцам не ворожу.

– Тихон Петрович, да ведь мне без Чобы жизнь не в жизнь, – взмолилась Маруся. – Помогите.

Но Лещенко был неумолим.

– Комсомольцам не ворожу, не проси.

– Что же мне делать, Тихон Петрович? – плакалась Маруся. – Дался вам этот комсомол…

– А потом меня таскать начнут? – возразил старик и усмехнулся. – Черти с партийными не имеют дел, надо к одному берегу прибиваться.

– Да я и от комсомола откажусь, – просила Маруся. – Мне Вася дороже…

Но уговорить старика так и не удалось.

– Вот когда откажешься, тогда и приходи, – отрезал он девушке. – Я за тебя подставлять свою голову не намерен.

Но слух о том, что Маруся Коваленко намерена поправить свои любовные неудачи с помощью дьявола, дошёл уже и до школы № 3, и до её комсомольской организации, разумеется, до секретаря этой организации товарища Василия Григорьевича Чобы. Что ему оставалось делать?

Это был стыд и позор для всей комсомольской организации, что член комитета Маруся Коваленко, наплевав на дисциплину, на сознательность, на высокое звание члена ленинского комсомола, кинулась за помощью к знахарю, ко всяким бабкам и гадалкам, всей станице показала своё истинное лицо, лицо отсталой девушки, находящейся во власти позорных суеверий.

Чоба посоветовался с другими членами комитета, и ими мое, – двух мнений не было, – решили созвать общее собрание и обсудить «персональное дело члена ВЛКСМ товарища М. Коваленко».

К Марусе командировали Мотю Цехмистренко.

– Узнай – придёт или не придёт и, в случае чего, воздействуй, это тебе вроде как поручение – обеспечить явку Коваленко в срок и без опозданий…

Но воздействовать на Марусю не пришлось.

Она пообещала прийти в срок и без опоздания, как только услышала о собрании.

– Приду, приду, не беспокойтесь, – заверила она Мотю. – Сама терпеть не могу, когда опаздывают.

Она действительно не подвела Мотю, явилась чуть ли не раньше всех, пришла в свой девятый класс, где всегда происходили собрания, и демонстративно уселась за первую парту.

Докладчиком был выделен Костя Кудреватов, – Чоба утомился от выполнения этой обязанности, в какой-то степени он был в данной ситуации заинтересованной стороной.

– Так вот, товарищи, Маруся Коваленко обнаружила своё подлинное лицо, – доложил Костя. – Открыто, на глазах у всей станицы, она бегает ко всяким ворожеям и знахарям и дискредитирует звание комсомольца. Сегодня она примораживает товарища Чобу, завтра побежит в церковь помолиться, а там, глядишь, понесёт крестить и детей. Куда это годится? Лично я предлагаю товарищу Марусе Коваленко раскаяться, отказаться от своего глупого чувства, дать обещание порвать всякие отношения с чертями и их прислужниками и объявить ей выговор.

Передана здесь эта речь, может быть, и не совсем точно, и времени на неё было потрачено, разумеется, гораздо больше, но смысл её, приблизительно, был таков.

Затем слово было предоставлено самой Марусе.

Сначала ребятам показалось, что она смутилась, но затем быстро овладела собой и заговорила так же упрямо и дерзко, как вела себя всё последнее время.

– Чего вы от меня хотите? – спросила она своих товарищей. – Вы не можете обязать Васю меня полюбить, а я не могу от него отказаться, следовательно, мы ни до чего не договоримся.

– Но ты, по крайней мере, даёшь обещание не ходить больше ко всяким знахарям? – спросил её кто-то из комсомольцев. – Ведь это же недостойно комсомолки – верить во всякую там ворожбу и чертовщину!

– И не подумаю, – сказала Маруся, без всякого стеснения, глядя всем прямо в лицо. – Встреча с дьяволом мне просто необходима!

Чоба не хотел выступать, он так и говорил ребятам перед собранием, что ему выступать неудобно, но тут он не мог сдержаться.

– Позор! – сказал он. – Передовая комсомолка и верит в чертей! То есть никакая не передовая, мы теперь видим, какая ты передовая, но теперь даже беспартийные девушки не верят в такие глупости. Глядя на тебя и другие девчата потянутся к знахарю, ты же помогаешь ему обманывать народ, как ты этого не понимаешь. Ты должна понять, что решительно ничего этим не достигнешь. Никаких чертей на свете, конечно, не существует, но если бы даже они и были, неужели ты воображаешь, что какой-нибудь чёрт способен изменить мои чувства? Я тебя спрашиваю в последний раз или черти, или комсомол, – выбирай, потому что мы дальше шутить не будем.

Но и это категорическое требование нисколько не повлияло на Марусю.

Комсомольское собрание. Рисунок Анны Леон

– Ты меня не пугай, – ответила она Васе с нескрываемой насмешкой. – Вот встречусь с дьяволом, тогда увидим, как ты сам прибежишь ко мне и начнёшь каяться.

Ну, тут уж всем стало ясно, что разговаривать с ней бесполезно.

– Ничего не поделаешь, – сказал Чоба. – Не подумайте, товарищи, что мной руководят какие – либо личные мотивы, но я думаю, что нам остаётся одно – исключить Коваленко из комсомола. Если ей всякие отсталые суеверия дороже комсомола, пусть она идёт к своим знахарям, хотя мы тоже несём за неё ответственность по причине плохо поставленной антирелигиозной пропаганды. Однако мы не должны слишком огорчаться этой потерей, потому что важно все-таки не количество, а качество, нам нужны комсомольцы, преданные до конца, а не такие, которые подают разлагающие примеры. Мы сократимся на одну единицу, но зато очистимся от балласта и качество нашей организации увеличится во много раз.

Он выпалил эту громовую фразу, не переводя дыхании, оглядел присутствующих и коротко спросил:

– Кто «за» – прошу поднять руки.

Его поняли правильно; «за» – то есть, за исключение, и все – не особенно охотно, правда, потому что Марусю любили и ценили, – все проголосовали «за». Маруся вела себя так, что голосовать иначе было нельзя.

Марусю единогласно исключили из комсомола и что же, вы думаете, сделала после этого Маруся?

Заплакала?

Раскаялась?

Пообещала исправиться?

Ничуть не бывало!

Встала и сказала:

– А я, вот, прямо отсюда пойду к деду Лещенко и вы, пни, увидите, кто из нас окажется прав!

И она ушла, такая же гордая и независимая, как всегда, даже не посмотрев на виновника своего исключения.