Текст книги "Люда Власовская"

Глава X. Скандинавская дева

Институтская жизнь кипела, шумела и бурлила событиями, правда, однообразными донельзя, но все же событиями, вносившими хоть какое-то разнообразие в монотонное существование воспитанниц.

Я никому ни полусловом не обмолвилась о тайне Арно. Подруги удовольствовались моим объяснением, что я видела то же, что и Вольская, после чего 17-й номер был единогласно признан «страшным» и никто из воспитанниц не решался заниматься в нем. Впрочем, это было недолго. Черная женщина больше не появлялась. Арно отправила свою сестру в больницу, и мало-помалу интерес к этой истории угас, уступая более свежим и ярким впечатлениям.

Но она не могла пройти бесследно, и последствия проявились в отношении к нам Арно. Она уже не придиралась так, как раньше, и, что было приятнее всего, вычеркнула Краснушке ноль за поведение и вновь записала Корбину на красную доску.

– Это для вас, Власовская, только для вас! – мимоходом шепнула она мне.

Не скажу, что изменения в поведении Арно были мне так уж приятны: получилось некрасиво, как мне казалось, – ведь я как бы купила благополучие моих подруг…

Между тем институтская жизнь обогатилась еще одним событием.

Однажды мы сидели на уроке рисования, который особенно любили за снисходительное отношение к нам старика учителя Львова, смотревшего сквозь пальцы на посторонние занятия во время его урока. Вдруг в класс пулей влетела Миля Корбина с оглушительным криком:

– Новенькая, новенькая, новенькая!

– Мадемуазель Корбина, – остановил ее учитель, – здесь не рынок-с и кричать как на рынке благовоспитанной барышне во время урока не годится. Умерьте ваш пыл!

– Ах, Александр Дмитриевич! – воскликнула Миля, ничуть не смущенная его замечанием, благо дежурившей в этот день Кис-Кис не было в классе. – Я не могу! Эта новенькая – совсем не то, что вы думаете! И… я больше ничего не скажу, пусть это будет сюрприз!

– Что ты мелешь, Милка! – вмешалась Валя Лер.

– А вот увидите! Вот увидите! – не унималась Корбина. – И все, все вы удивитесь! Все! Ах, какой сюрприз! Какая новость будет для всех вас!

– Госпожа Корбина, – снова повысил голос учитель, – потрудитесь сесть на ваше место и заняться вашей работой.

– Сейчас, сейчас, Александр Дмитриевич! – заторопилась девочка и с преувеличенным рвением набросилась на свой рисунок.

Дверь в класс широко распахнулась, и вошла Maman, со своим знаком кавалерственной дамы на плече, в сопровождении Кис-Кис и двух молодых девушек, в одной из которых я, несмотря на долгую разлуку, узнала Ирочку Трахтенберг, в другой – Нору – принцессу из серого дома.

– Вот вам и новость! Вот вам и сюрприз! – в восторге прошептала Милка, впиваясь глазами в вошедшую Нору.

Действительно, сюрприз вышел не на шутку, и мы разинули рты от удивления.

Принцесса из серого дома, таинственная белая девушка, поступала к нам в институт как самая заурядная новенькая!

На ней было то же белое платье или что-то похожее на него, воздушное и легкое, как облако. Две длинные белокурые косы, отливающие золотом, лежали на плечах новенькой. Ее большие прозрачно-синие глаза насмешливо щурились на нас, как и тогда из окна дома, в день нашего первого знакомства.

– Дети, – торжественно произнесла Maman, слегка выдвигая вперед Нору, – прошу любить и жаловать вашу новую подругу. Вы, я уверена, подружитесь с ней как вполне взрослые барышни. Мадемуазель Нора много путешествовала за границей и может рассказать вам кое-что очень интересное. Не правда ли, милая, вы поделитесь вашими впечатлениями с подругами? – с улыбкой обратилась начальница к новенькой.

– С большим удовольствием, княгиня! – поспешила ответить Нора, умышленно, как мне показалось, избегая по-институтски называть начальницу Maman.

– А-a! Все старые друзья! Но как они выросли! Боже мой! – хорошо знакомым мне надменным голоском произнесла Ирочка Трахтенберг, в которой нельзя было не признать сестры новенькой благодаря их сходству.

Зеленоватые глаза Ирочки обежали весь класс быстрым взглядом и остановились на мне.

– Как вы изменились, как выровнялись и похорошели, милая Люда, за эти шесть лет, что я вас не видела, – любезно сказала она, протягивая мне обе руки, затянутые в светлые лайковые перчатки.

Я встала и подошла к ней.

– Да-да, – с ласковой улыбкой подтвердила начальница, – Власовская – это наша гордость. Она во всех отношениях блестяще оправдывает наши надежды как лучшая ученица класса.

Я низко присела, опустив глаза, как этого требовал институтский этикет.

Maman милостиво потрепала меня по щечке и добавила, снова обращаясь к старшей из сестер Трахтенберг:

– Вы вполне можете поручить ей вашу сестру, Ирэн!

Последняя молча наклонила свою белокурую головку в знак согласия, в то время как Нора насмешливо вскинула на меня свои лукаво прищуренные глаза. О, конечно же, она и не нуждалась ни в чьем покровительстве, эта гордая красавица Нора!

Maman наклонилась было к ней с намерением перекрестить и поцеловать ее перед «сдачей» на руки классной даме, что она всегда проделывала со всеми новенькими, но ограничилась почему-то только поцелуем бледной и прозрачной щечки, подставленной ей Норой.

Потом, заглянув в два-три альбома с рисунками выпускных и найдя, что на одном из них нос пристроен слишком близко к уху, а на другом на ноге не хватает пальцев, Maman кивнула сразу всем – учителю, Кис-Кис, нам и новенькой и, опираясь на руку Ирэн, вышла из класса.

Новенькая осталась одна перед лицом сорока девочек, внимательно и бесцеремонно разглядывающих ее хрупкую белую фигурку. Несколько секунд длилось молчание.

Мы были уже слишком взрослыми, чтобы приставать к вновь поступившей с вопросами, и в то же время еще слишком детьми, чтобы удержаться от подобного соблазна. Поэтому мы бесконечно обрадовались, когда звонок возвестил об окончании урока, и, позабыв о достоинстве выпускных, дружно повскакали с мест и окружили Нору.

– Вы родная сестра мадемуазель Ирэн? – начала Кира Дергунова, самая решительная изо всех.

– Разумеется! – ответила новенькая, в свою очередь пристально разглядывая черноглазую цыганочку Киру.

– Сколько вам лет? – подхватила за Дергуновой ее подруга Белка.

Новенькая чуть заметно, неуловимо улыбнулась.

– А как вы сами думаете, сколько? – спросила она.

– Вы знаете, Милка вас обожает! – послышался чей-то голос из толпы девочек.

– Кто? – не поняла новенькая.

– Корбина, Миля, – пояснила Иванова, – давно обожает, с той минуты, как в окне вас увидала… Вы разве не знаете?.. Только не увлекайтесь этим! Она вам живо изменит. Милка не отличается верностью. В прошлом году она обожала Александра Македонского, потом изменила ему ради Сократа, потом обожала Кузьму Ивановича.

– Это учитель?

– Нет. Это старший повар. Он ужасно смешной и добрый… Всегда давал нам кочерыжки и морковь. Скоро он уедет в Сибирь, на родину… А вы откуда?

– Я родом из Стокгольма… Я шведка по отцу и француженка по матери… Я училась в Париже, в частном пансионе мадам Иветт.

– А почему вы в белом?

– По привычке… У мадам Иветт все девушки ходили в белом. Она находила это гигиеничным и уместным. Белый цвет – символ невинности.

– Душка, прелесть, красавица! – молитвенно сложив ручки на груди, шептала Миля, не сводя глаз с новенькой.

– Милка, не подлизывайся! – крикнула Краснушка со своего места.

Она единственная из всего класса осталась сидеть на своей скамейке, старательно подтушевывая рисунок и делая вид, что не обращает ни малейшего внимания на новенькую.

– Ах, Запольская, ты с ума сошла! – вспыхнула Миля.

Новенькая оглянулась на рыжую девочку, и лукавая улыбка скользнула по ее губам. Она бесцеремонно раздвинула окружавших ее институток и подошла к пюпитру Краснушки.

– Это ваш рисунок? – указала она на почти законченную голову сатира, лежавшую перед Марусей.

– Мой! – резко ответила Краснушка, и ее глаза с вызывающим выражением остановились на новенькой.

– Недурно, – похвалила та, – только нос несколько кривоват и один глаз больше другого. Разве вы не видите сами?

Краснушка вспыхнула. Она считалась одной из лучших учениц у Львова и очень гордилась своей способностью к рисованию. И вдруг эта Бог знает откуда явившаяся новенькая открыто критикует ее рисунок перед всем классом!

Маруся была страшно самолюбива и горда. Она сердито захлопнула свой альбом и, дерзко уставившись в лицо новенькой загоревшимися глазами, резко проговорила:

– Я не нуждаюсь в указаниях. Мне их сделает учитель.

– Напрасно, – произнесла, улыбаясь своей тонкой улыбкой, Нора, – право, напрасно, мадемуазель… – она помедлила, чтобы кто-нибудь из нас подсказал ей фамилию Краснушки, и, не дождавшись такой любезности, продолжала: – Я немного сведуща в этом деле и могла бы быть вам полезной…

– А я говорю вам, что я не нуждаюсь в ваших уроках и прошу меня оставить в покое!

Лицо Краснушки мгновенно побледнело, как это всегда бывало с ней в минуты волнения и гнева. Однако Нора не смутилась ни на секунду. Она чуть заметно пожала своими тонкими плечиками и сказала, обращаясь ко всем нам:

– Какое несчастье, что в учебных заведениях России так мало уделяют внимания светскому воспитанию, – а затем, повернувшись ко мне, живо проговорила с любезной улыбкой: – Я ждала вас все время, отчего вы не пришли ко мне?

Я оказалась в затруднительном положении, не зная, что отвечать.

– Ее Краснушка не пускала! – неожиданно выпалила Милка, всегда выскакивавшая невпопад.

Новенькая так и залилась своим серебристым смехом, делавшим ее прелестной.

– Как? Эта сердитая рыженькая художница не пускала вас ко мне? Но… моя дорогая, неужели у вас нет собственной воли?

Я смутилась. Не могла же я ей открыть мою душу в первый же час нашего знакомства и признаться в том, что рыженькая художница – моя милая Маруся, самое дорогое, самое близкое для меня существо в институтских стенах, ради спокойствия которой я готова выносить все ее маленькие требования и капризы.

Вероятно, мое лицо было очень растерянным и глупым, потому что Нора снова рассмеялась и, взяв меня за руку, продолжала:

– Ну-ну, это не мое дело! Лучше познакомьте меня с вашими подругами. Вы слышали, о чем просила моя сестра Ирэн? Возьмите же меня под свое покровительство, милочка!

Я вынуждена была исполнить ее желание и перезнакомила новенькую со всем классом. Наши смотрели на Нору Трахтенберг как на какое-то совершенно необыкновенное существо… Она резко отличалась от всех этих милых, простеньких девочек, гладко причесанных по институтским правилам, в не вполне свежих передниках и со следами чернил на пальцах.

Новенькая была безукоризненно изящна и грациозна. Каждое движение ее было законченно и картинно. Мы не могли не заметить этого и не признать в ней отлично воспитанной великосветской барышни из аристократического дома и невольно конфузились перед ней.

Одна непоколебимая Маруся не хотела «признать» новенькую. Лишь только прозвучал звонок, возвещавший начало следующего урока, и я вернулась на свое место, Краснушка приблизила ко мне почти вплотную побледневшее от гнева лицо и прошептала, задыхаясь от слез:

– Если ты будешь говорить с ней, гулять в перемену или слушать ее хвастливое вранье, я тебе не друг больше, слышишь, Люда, не друг!

Я поспешила успокоить ее лаской и обещаниями исполнить ее желание.

Маруся успокоилась так же быстро, как и разволновалась, только уже не отпускала меня от себя ни на минуту, боясь, чтобы Нора не завладела мной. В тот же вечер, в кругу трех-четырех почитательниц ее таланта Краснушка читала свою поэму, написанную во время урока истории под крышкой пюпитра. Поэма называлась «Скандинавская дева», и в ней безжалостно высмеивалась вновь поступившая Нора Трахтенберг.

Глава XI. Великолепная Нора. – Гадюка. – Заговор

Новенькую одели, как и всех нас, в зеленое камлотовое платье, белый фартук и пелеринку. Только ее белокурые косы остались висеть вдоль спины. Новенькая страдала мигренями, и волосы, уложенные жгутом на затылке, как это требовалось по форме, могли отяготить ее прелестную головку, потому ей, в виде исключения, разрешили носить косы.

В зеленом форменном платье, обычно портившем внешность других институток, красота новенькой выделялась еще рельефнее. Особенно нравились ее глаза под темными ресницами, всегда слегка прищуренные, насмешливые и вызывающие. И не одни только глаза: вся она была необыкновенно красива – куда лучше Вали Лер, «саксонской куколки», и «Медеи» – Вольской.

Класс как-то странно относился к Норе. Никто не задевал, не затрагивал ее. Все почтительно уступали ей дорогу, как бы признавая ее превосходство. При ее появлении смолкали беззаботные институтские речи. Глупые шутки, наивные выдумки и остроты – все это казалось неуместным в обществе Норы. Ее стеснялись, как посторонней. Чуткие девочки понимали, что эта красивая, бледная аристократка, поступившая на один год, чтобы усовершенствоваться в русском языке, не могла иметь ничего общего с детьми средних русских семей, преимущественно сирот, дочерей офицеров и служащих в военном ведомстве. Даже Анна Вольская, гордая, не признающая ничьего превосходства, как-то стушевалась со времени поступления новенькой и «сошла на нет», как про нее с горечью говорила ее подруга Лер.

Даже Миля Корбина не смела открыто обожать Нору и поклонялась ей втайне, точно подавленная ее превосходством над всеми нами. Одна Краснушка явно не желала признавать совершенство Норы. Она открыто вела с нею нескончаемую войну, ежеминутно задевая ее, изо всех сил стараясь уронить достоинство новенькой и сравнять ее со всеми прочими институтками. Но Нора, казалось, даже не замечала усилий Маруси. С великолепным спокойствием она отмалчивалась на все колкости Краснушки, только привычная тонкая усмешка пробегала временами по ее гордым губам. Когда же выходки Запольской превышали всякую меру терпения, Нора спокойно поднимала глаза от книги (на переменах она по большей части читала английские романы, которые были нам недоступны по причине незнания языка) и, лукаво сощурившись, говорила без всякой злости на Запольскую:

– Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав! – и этим еще больше выводила Краснушку из себя.

Марусе было досадно и то, что младшая Трахтенберг была отлично и разносторонне подготовлена по всем предметам. Учителя были в восторге от ее познаний. Особенно француз, который с восторгом слушал декламацию Норы и читал ее сочинения.

– Мадемуазель Трахтенберг, – говорил он, обращаясь к Арно, сочувственно кивавшей ему головой, – великолепно читает!

Только двое из учителей не признавали Нору: это Терпимов, все еще не разучившийся краснеть со дня своего появления, да батюшка, любивший все ласковое, простенькое и податливое в своих девочках, чего именно и недоставало Норе.

Как лютеранка, Трахтенберг не училась у отца Филимона. К ней два раза в неделю приходил пастор, но она присутствовала на наших уроках и, пристально глядя своими прищуренными глазами прямо в лицо священника, не пропускала, казалось, ни одного его слова. Зато когда, по свойственной ему привычке, батюшка как-то положил ей на голову свою большую руку, Нора осторожно высвободила свою красивую головку из-под рукава синей шелковой рясы и, нисколько не смутившись, отодвинулась в дальний угол скамейки и пригладила чуть-чуть спутавшиеся под рукой батюшки волосы. Отец Филимон пристально посмотрел на девочку и уже больше никогда не гладил ее по голове.

С русским учителем у Норы вышло очень курьезное приключение.

Нора прекрасно владела французским, но неважно объяснялась по-русски. Терпимов, уже несколько пообвыкший и чувствовавший себя более уверенно в классе выпускных, вызвал как-то Нору к доске и задал ей классное сочинение на тему: «Человек как перл творения».

Нора долго стояла у доски и думала… Наконец смело взяла мелок и написала следующее:

«Животность человека дольше продолжается, нежели животность зверей, птиц, рыб, комарей и прочих гадостей».

Не успела она поставить точку, как весь класс дружно прыснул со смеху. Терпимов поднял глаза на доску и тоже рассмеялся, прикрывая рот рукой и мучительно краснея.

– Мадемуазель Запольская, – сказал он, немного успокоившись, – исправьте неточности в сочинении мадемуазель Трахтенберг.

Краснушка торжествовала, радуясь унижению врага. Она гордо вышла к доске и, зачеркнув фразу Норы, написала внизу: «Жизнь человека продолжается дольше жизни зверей, птиц, рыб, комаров и прочих насекомых».

– Ах, если б это было по-французски, я бы сумела написать, – заметила Нора с искренним сожалением о своем невежестве. На торжествующую Краснушку она даже не взглянула.

Терпимов, несмотря на свою природную застенчивость, с каждым уроком все больше и больше привыкал к классу. Он уже преспокойно наставил ученицам несколько шестерок за неудачные ответы, нисколько не повышая при этом голоса и ничем не выражая своего беспокойства. Он был уже далеко не тем невзрачным, добрым и безобидным существом, каким мы его сочли в день его поступления к нам. Прозвище «Дон-Кихот» теперь вовсе не подходило ему, и мы недолго думая переименовали его в «Гадюку».

И действительно, Терпимов отчасти оправдывал это определение.

Он был хитер, лукав, пронырлив, хотя при этом до крайности застенчив. Открытого натиска со стороны преподавателя институтки никогда не боялись. Напротив, дядю Гри-Гри мы особенно ценили за то, что он делал свои «сбавки», как говорится «под горячую руку» или «с плеча». Приготовив его следующий урок, воспитанница могла смело рассчитывать, что старое забудется и она получит желанную прибавку.

Не то Терпимов. Начать с того, что он в начале урока незаметно, из-под руки, прикрывавшей его подслеповатые глаза, добрых пять минут оглядывал девочек и, надо отдать ему должное, проявлял при этом удивительное чутье, так как сразу угадывал, кто не знает урока, и первым делом вызывал именно таких. Девочки, разумеется, попадались и получали единицы. Потом, к концу урока, поставив достаточное количество плохих отметок, Терпимов, как бы желая загладить впечатление, вызывал лучших учениц, дававших бойкие ответы. Особенно благоволил он Крошке, обожавшей его и сумевшей подстроиться под его требования.

– Вот это простота! Вот это гармония! – говорил он, слушая ее декламацию, и Крошка рдела от удовольствия, как пион.

Меня он терпеть не мог, хотя я училась у него не хуже, чем у других преподавателей.

– Это он тебе за Чуловского мстит, – поясняла мне Маруся. – Он терпеть не может Чуловского и злится на все, что его напоминает, а ты, Людочка, читаешь так, как учил Чуловский.

Не знаю, за то ли ненавидел меня Терпимов или за что-то другое, но больше 10 баллов, несмотря на отличный ответ, он мне не ставил никогда.

Был понедельник. Не успевшие еще очнуться после вчерашнего праздника институтки, думавшие больше о воскресном посещении родных, нежели об уроке русской словесности, слушали вяло и отвечали свои уроки неудачно. Терпимов злился, но, по своему обыкновению, тщательно скрывал это.

– Мадемуазель Дергунова, – прозвучал в конце урока его противный фальцет, – потрудитесь ответить заданное.

Кира обомлела. Она перед самым уроком дождалась Терпимова в коридоре и попросила его не вызывать ее сегодня, так как вчера у нее не было времени приготовить заданное.

Он молча поклонился в ответ, что она приняла как знак согласия с его стороны.

И вдруг такая измена! Такая подлая, предательская измена! О, это было уже слишком! Кира встала со своего места и, заикаясь, пролепетала:

– Месье Терпимов… Вы не поняли меня… Я просила…

Но он отлично ее понял, бедную Киру, потому что предательская усмешечка играла в уголках его тонкого рта.

– Мадемуазель Дергунова, потрудитесь ответить заданное! – самым сладеньким голоском и густо краснея при этом, повторил учитель.

Бедная Кира была вне себя от волнения.

– Ничего, Кирунька, вывезем, – прошептала ее соседка Маня Иванова и, уткнувшись в книгу (она сама не знала ни слова из урока), стала старательно подсказывать Дергуновой.

Маня считалась отличной «суфлершей». Она умела подсказывать урок, не разжимая рта, не шевеля губами и при этом глядя самым невинным образом прямо на учителя. Но на этот раз ни Кире, ни ей не повезло.

– Госпожа Иванова, – язвительно произнес Терпимов, – вы тоже желаете блеснуть своими познаниями? Пожалуйте-с в таком случае на середину класса, и вы, госпожа Дергунова, также-с!

Девочки вышли и встали перед кафедрой, обе багрово-красные от стыда.

Разумеется, ни та, ни другая не знали урока, и, конечно же, обе соседки дружно получили по жирному колу в журнальной клеточке.

– Это уж Бог знает что такое! – в бешенстве кричала Кира, когда по окончании урока Терпимов вышел из класса. – У-у, предатель, шпион, Гадюка противная!

– Никто не виноват, что вы ленитесь, – сухо произнесла Арно, в упор глядя на возмущенную Киру.

– Да поймите же, мадемуазель, – ударяя себя в грудь кулаками для пущего убеждения, возмущалась та, – ведь он не смел так делать, не смел!.. Ведь я предупреждала его… Мы всегда так делаем. Кто не знает, просит учителя не вызывать… И все согласны… А этот… Предатель! Изверг!.. Я не…

Тут Кира не выдержала и зарыдала навзрыд.

– Кирушка, Персик мой милый (Киру Дергунову называли Персиком или Персом за сходство ее имени с Киром – царем персидским), не плачь… Этот противный Гадюка и слезинки твоей не стоит!.. – утешала ее Маня.

– Нет, это уже Бог знает что такое! – вскакивая на скамью, а оттуда на пюпитр, вскричала Зоенька Нерод – удивительно строгая в делах чести девочка. – Да как он смеет «продавать» нас! Что это за дикое отношение, в самом деле?.. Не реви, Кира, не стоит портить глаза! И к Арношке нечего было изливаться! Они с Гадюкой одного поля ягоды! Пугач и Гадюка, прелесть что за парочка!

– Только, mesdames, этого предательства так оставить нельзя! – выскочила вперед, размахивая руками, Бельская. – Что это, в самом деле! Мы не седьмушки!

– Нельзя, нельзя, – зашумели девочки со всех сторон. – Кира! Ты, как пострадавшая, можешь придумать казнь Гадюке.

– Медамочки, решайте сами! – мгновенно осушив слезы, ответила повеселевшая Кира. – Только позволит ли его казнить Крошка?

– Маркова! Маркова! – снова закричали девочки. – Подойди сюда!

Лида Маркова, решавшая математическую задачу к следующему дню, покорно встала, захлопнула учебник и подошла к толпе.

– Крошка, – торжественно объявила ей Краснушка, обожавшая всякого рода «стычки и события», – мы хотим казнить Терпимова за предательство. Ты ничего не имеешь против? Ведь он твой, ты же его обожаешь…

– Ах, медамочки, делайте что хотите, – беспомощно махнула рукой Крошка, – не могу же я идти против класса…

– Да? А кто «перенес» инспектрисе, как мы яблоки в снегу морозили? – сердито блеснув цыганскими глазами, напустилась на нее Кира.

– Эк, что выдумала! – оборвала ее Маруся. – «Кто старое помянет, тому глаз вон», и потом, передавала ли Маркова тетке о яблоках, или та сама увидела из окон, мы еще не знаем, и, следовательно, все это пустое. Главное, что от тебя требуется, Крошка, – серьезно обратилась Маруся к Марковой, – чтобы ты отреклась от предателя Гадюки!

– Отрекаюсь, душка, Бог с ним! – покорно согласилась та.

– Ну и отлично. А теперь, заговорщики, марш за доску! Ты… ты и ты… и ты! Идемте! – скомандовала разошедшаяся Маруся, указывая пальцем на Дергунову, Бельскую, Иванову и Зою Нерод.

Четыре названные девочки отделились от толпы и во главе с Марусей скрылись за доской, на которой висела карта Римской империи, приготовленная к следующему уроку – древней истории.

Минут пять длилось совещание. Потом Маруся первой выбежала из-за доски и, сверкая заискрившимися глазами, вскочила на кафедру.

– Mesdames, – звонко объявила она, – за подлость надо платить подлостью. Око за око, зуб за зуб. Великолепный закон, и я его первая последовательница. Я придумала такую штуку, что противный Гадюка никогда ее не забудет!

– Маруська, сумасшедшая, пожалей ты себя, – вмешалась я, – ведь ты опять нарвешься на ноль за поведение или еще на что-нибудь похуже…

– Не беспокойся, Люда! Я справедлива и хочу наказать виновного. Но только мое наказание будет очень строго, а в глазах начальства оно покажется неслыханной дерзостью, и потому, медамочки, заговорщиков не выдавать! – велела она девочкам, тесно обступившим кафедру.

– Не выдадим, не выдадим, не беспокойся, душка! – послышалось отовсюду.

– Даже и тогда не выдавать, – продолжала Маруся, – если накажут весь класс без рождественских каникул…

Это было самое строгое наказание в институте.

– Даже и тогда! – снова подтвердили дружные голоса.

– Все согласны?

– Все, все, все согласны! – хором отвечал класс.

Поведение Гадюки настолько возмутило и ленивых, и прилежных, и парфеток, и мовешек, что они не могли равнодушно отнестись к этому происшествию.

– Я не согласна! – послышался вдруг звучный голос с последней скамейки, где сидела за книгой Нора Трахтенберг, не принимавшая никакого участия в наших волнениях. – Я не согласна! – повторила она еще раз и, захлопнув книгу, вышла на середину класса.

– Слышите, медамочки? – взвизгнула Маруся, разом теряя самообладание. – Скандинавская дева не согласна и еще, пожалуй, выдаст нас!

– Если это будет необходимо, очень может быть, – спокойно ответила Нора.

– То есть как это! По какому праву? Ты предпочитаешь идти против класса и быть на стороне Гадюки?

– Я хочу быть справедливой, и больше ничего, – со своим иностранным акцентом сказала Нора. – Дергунова должна была выучить урок. Нет такого правила – останавливать учителя у класса и просить его не вызывать…

– Правила! Правила! Правила! – передразнила, покраснев от злости, Маруся. – Ты, кажется, вся соткана из твоих глупых правил, противная ледяшка!

– Не злись, это вовсе не убедительно, – все так же спокойно отозвалась Нора, – а только доказывает дурной характер и воспитание… Mesdames, – обратилась она ко всему классу, – делайте что хотите, но помните, что я не хочу страдать из-за ваших глупых выходок и быть наказанной заодно с вами как маленькая седьмушка. Предупреждаю, mesdames, от меня не ждите ни укрывательства, ни лжи перед начальством!

И с этими словами Нора выделилась из толпы и направилась к своему месту, где снова уселась за прерванное чтение.

– Медамочки, она нарочно! Не верьте ей! – отчаянно зашептала взволнованная и испуганная Миля Корбина, пытаясь заступиться за своего кумира. – Она это говорит так, чтобы остановить вас! Она не выдаст! Ей-Богу же, не выдаст!

И Миля в подтверждение своих слов перекрестилась на висевший в углу класса образ Богородицы.

– Пусть только попробует! – недобро усмехнулась Маруся и бросила в сторону склонившейся над книгой Норы взгляд, исполненный ненависти.

Покончив с заговором, девочки немного успокоились.

Участь Гадюки была решена.