Текст книги "Люда Власовская"

Глава XVII. Снова в класс. – На балаганах. – Кавалерийский юнкер. – Злополучная бутылка

Только в начале Вербной недели нас наконец выпустили из лазарета. Наше появление в классе вызвало переполох. Нас целовали, обнимали, осматривали со всех сторон, точно мы были не живые люди, а выходцы из могилы. Наши рассказы о приезде Государя слушали с захватывающим интересом.

– Да как же вы, душки, не узнали его? – удивлялись девочки. – Ведь по портретам он так похож! И помните, шесть лет тому назад Государь приезжал к нам, сопровождая Государыню.

Действительно, как мы не узнали его в первую же минуту, я решительно не могла понять и объясняла это чересчур сильной и частой сменой впечатлений за время болезни.

О Варе Чикуниной говорили часто и много. Ее жалели, по ней плакали… Исполняя последнюю волю усопшей, я торжественно в присутствии всего класса вручила камертон Анне Вольской.

Потом юношеская беспечность и жажда жизни взяли свое, и Варюшу скоро забыли, как забывается все на свете – и горе, и радость, и любовь, и дружба… Забыла и я моего бедного Соловушку, потому что жизнь кипела, бурлила и шумела вокруг, унося меня вместе со всеми в своем водовороте…

На шестой неделе, в Лазарево воскресенье, за нами приехали придворные кареты, чтобы везти нас по издавна заведенному обычаю на вербы[18]18
  Вербами называли гулянья в Вербное воскресенье.


[Закрыть]. Ездили только выпускные; младшие классы оставались в институте и терпеливо ждали, когда старшие вернутся с верб и привезут им «американских жителей»[19]19
  «Американский житель» представлял собой стеклянного чертика в пробирке или в банке с водой, сверху затянутой резиновой пленкой. Он плавал на поверхности воды, а при нажатии на пленку опускался на дно, крутясь вокруг оси.


[Закрыть] в баночках, халвы, нуги и прочих «вербных» гостинцев.

Нас сажали по шесть человек в карету с ливрейным лакеем и кучером в галунах.

Парфетки, как «надежные», ехали одни; мовешек помещали в две кареты, одну из которых конвоировала инспектриса, другую – мадемуазель Арно.

Бельская и Дергунова замешкались у подъезда, и вышло так, что обе шалуньи успели увильнуть от бдительного надзора обеих сопровождающих и попали в карету, где сидели только парфетки – Додо Муравьева, Таня Петровская, Анна Вольская и я – самые отъявленные «святоши». Нора отказалась от поездки на балаганы, считая это развлечение чересчур мещанским.

– Ух, Кирунька, – засмеялась Вельская, влезая в карету, – здесь святости не оберешься! С божьими ангелами поедем!

Мы двинулись шагом по Невскому и Михайловской, медленно подвигаясь к Марсову полю, где располагались в это время вербы с обычными балаганами и каруселями.

– Господи! Свадьба немецкая никак! Карет-то, карет! Батюшки мои!.. Ишь, нехристи! Не нашли другого времени венчаться, ведь пост, родимые, теперь! – разохалась какая-то бабенка с подозрительно красным носом, заглядываясь на нас.

– Дура, – огрызнулся на нее торговец воздушными шарами, – чего ты? Не видишь разве… Анституток на променаж вывезли!

Мы так и покатились со смеху. На душе у нас было радостно и весело. Несмотря на середину марта, весна уже смело заявляла свои права. Снег почернел и размяк. Солнышко смеялось весело и ярко. А голубые небеса говорили уже о пышном, зеленом мае и близкой-близкой свободе…

– Мадемуазель Бельская здесь? – послышался молодой басок под окном кареты, и хорошенький кавалерийский юнкер с усиками в стрелочку и гладкой, как конфетка, физиономией, по-детски наивной и веселой, заглянул в окно.

– Ах! Кузен Мишель! Как я рада! – и Бельская протянула в окно пухленькую лапку, которую кузен изящно мазнул своими тщательно прилизанными усиками.

– Mesdemoiselles, – закивал он нам, – я в восторге, что вижу вас всех!.. А где ваши «живые мощи»?

– «Живые мощи» в первой и второй карете везут, – поторопилась ответить Дергунова, отлично поняв, кого окрестил этим именем юноша.

– Ну-с, прекрасно! Извольте получить… Две коробки шоколаду от Крафта, тянучки от Рабон, – и кузен Мишель, двоюродный брат Белки, которого все мы, старшеклассницы, отлично знали по институтским приемам и балам, бросил в карету три коробки, изящно перевязанные цветными лентами.

– А вот и я! – послышалось с другой стороны, и в противоположное окно просунулось веселое, румяное, так и сиявшее молодостью и задором лицо пажа Мухина, родного брата Мушки. – А где же моя сестра?

– Она с «мощами» в первой карете! Ведь Катиш мовешка! – ответила Бельская.

– А вы, Сонечка, давно ли в парфетки записались, и вы, Персик? С каких это пор? – расхохотался пажик, окидывая Киру и Белку добродушно-насмешливым взглядом.

– Ах, несносный, – вспыхнула ярким румянцем Кира, – еще смеет издеваться! А кого в прошлую среду без отпуска оставили? Нам Катя говорила.

– Ну, Бог с вами, если вы парфетка, то заслуживаете шоколаду, – рассмеялся юнкер и положил Кире на колени еще одну коробку.

– Опять шоколад! – сокрушенно воскликнула Белка. – Что вы, умнее ничего не могли придумать?.. Фи!.. Конфеты… Мы их едим сколько угодно, а вот этой прелести, – указала она через окно на лоток с черными рожками, – не пробовали никогда!

Шедшие у окна кареты, шаг в шаг с нею, молодые люди так и залились веселым смехом.

– Да вы знаете ли, что это, Белочка?

– То-то что не знаю, оттого и прошу!

– Да может быть, это и не съедобное вовсе, – подхватил Мишель.

– А вот я попробую и решу, съедобное или нет. Купите только!

Молодежь бросилась исполнять желание девочки, и через минуту мы с аппетитом уничтожали приторные на вкус жесткие черные рожки, предпочитая их кондитерским конфетам и шоколаду от Крафта.

– А теперь бы выпить! – мечтательно произнесла Белка, доедая последний кусочек.

– Что-что? – не понял ее кузен. – Как «выпить»?

– Пить хочу! – протянула она тоном избалованного ребенка.

– И я тоже! – вторила ей Кира.

– Чего прикажете? Лимонаду, сельтерской? – засуетился быстрый и живой как ртуть брат Мушки.

– Ах, нет! Мне кислых щей хочется… Голубчик Мишель, купите мне кислых щей.

– С удовольствием, но где же я их достану? Ведь это суп, кажется? – удивился юнкер.

– Вовсе не суп, – звонко рассмеялась Кира, – какой вы необразованный, право! Это питье вроде кваса, нам его институтский сторож Гаврилыч покупает…

– И приносит за голенищем! – со смехом подхватил пажик.

– Да, ужасно вкусно! Божественно, пять копеек бутылка, – восторженно добавила Бельская.

– Недорого! – улыбнулся Мухин и со всех ног бросился выполнять новое поручение шалуньи.

– Ах, весело как! – захлопала в ладоши Белка. – И балаганы, и рожки, и щи! Божественно, медамочки, правда?

Но мы не разделяли ее мнения. Мы, как парфетки, пытались даже отговорить Бельскую от ее выдумки. Но Белка и слушать не хотела. Она чуть не вырвала из рук Коти Мухина поданную им в окно бутылку, просто сияя от счастья.

– Так… а как же раскупорить? Ведь это убежит… – недоумевал тот.

– Ничего, мы в институте раскупорим и выпьем за ваше здоровье! – со смехом заявила Кира, блестя своими цыганскими глазами.

– Ба! Что это такое? Остановка? Ну, Мишель, спасайся, «мощи» выползают! – неожиданно крикнул Мухин и, подхватив товарища под руку, зашагал прочь от нашего экипажа.

Действительно, кареты остановились, и тут же у окна появилось встревоженное и разгневанное лицо инспектрисы.

Белка быстрым движением сунула бутылку под себя и как ни в чем не бывало одернула клёку[20]20
  Клёками институтки называли казенные манто коричневого цвета.


[Закрыть].

– Mesdames, – задребезжал противный голос Елениной, – я видела, как молодые люди передали вам что-то в окно. Лучше признайтесь сами, а то вы будете наказаны!

– Вот, пожалуйста, мадемуазель, мы и не думали скрывать. Наши братья передали нам конфеты, – и, глядя самым невинным взором в лицо инспектрисы, Кира указала ей на коробки, лежащие у нее на коленях.

Инспектриса с сомнением покачала головой, однако не верить не было причин, и потому она ограничилась следующим замечанием:

– Мадемуазель Вольская, идите на мое место в первую карету, а я останусь здесь.

Анна с помощью лакея покорно вылезла из экипажа, и ее место заняла Еленина.

Мы сразу притихли и подтянулись, но ненадолго. Солнышко так ласково сияло с голубого неба, воробьи так весело чирикали, предвещая скорую весну… Жизнь была прекрасна! Мы восторгались всем – и игрушками, и сластями, и каруселями, и толпой…

Мадемуазель Еленина и сама немного смягчилась, потому что уже не с прежним сухим величием слушала нашу болтовню. Возможно, ей вспомнилось ее собственное светлое прошлое, когда она такой же молоденькой, жизнерадостной институткой ездила на балаганы в дворцовом экипаже…

И вдруг…

Нет, я никогда не забуду этой минуты… В карете раздался оглушительный выстрел, и Белка как подстреленная ничком упала к нашим ногам.

– Взрыв! – отчаянно завопила Еленина и, схватив Бельскую за руку, простонала, сама чуть живая от страха: – Вы ранены? Убиты? Боже мой!..

Но Белка вовсе не была ранена; по крайней мере, то, что текло по ее рукам и клёке, нельзя было назвать кровью, сочащейся из раны.

Это были… щи! Да, кислые щи, нагревшиеся под теплым зимним манто девочки, разорвали бутылку и вылились из нее.

К сожалению, мы поняли это слишком поздно… С Бельской сделалась форменная истерика, и по приезде в институт ее отвели в лазарет.

Этот испуг и спас девочку… Maman ничего не узнала о случае с кислыми щами, а Еленина ограничилась собственным «домашним» наказанием, оставив виновницу взрыва без передника на целый день.

Радостное, так весело начавшееся Вербное воскресенье могло бы окончиться очень плохо для неисправимой шалуньи Бельской…

Глава XVIII. Страстная неделя. – Заутреня. – Шелковый мячик

Наступила Страстная неделя, на которой говели три старших класса. В это время мы ходили особенно тщательно причесанные, говорили шепотом, стараясь не ссориться и не задирать друг друга.

Отец Филимон часто заходил к нам в класс и вел с нами «духовные беседы». Уроков не было, и мы бродили по всему обширному зданию института с божественными книгами в руках. В «певчей» комнате под регентством Анны Вольской разучивались пасхальные тропари.

В воздухе вместе со звоном колоколов и запахом постного масла чувствовалось уже легкое и чистое веяние весны.

Краснушка получила письмо от отца, где тот сообщал дочери о назначенном ему по личному приказу Государя крупном пособии. Она ходила как помешанная от счастья и вся словно светилась каким-то радостным светом.

– Пойми, Люда, – восторженно повторяла она, – ведь это Он, сам Он сделал! Господи, за что мне такое счастье!..

«За то, что ты прелесть, – хотелось мне сказать ей, этой милой, восторженной девочке, – за то, что душа у тебя чистая, как кристалл, за то, что ты такая удивительная и необыкновенная!»

В Страстную пятницу мы исповедовались у отца Филимона.

Как ни добр и кроток был наш милый батюшка, мы все же шли к нему на исповедь с замиранием сердца.

За зелеными ширмочками на правом клиросе поставили аналой с крестом и Евангелием. Мы чувствовали присутствие чего-то таинственного и великого, и нас охватывал религиозный трепет.

В ту минуту, когда я готовилась вслед за Марусей подойти к Царским вратам, где мы ждали своей очереди, она вдруг взволнованно зашептала, оглядываясь кругом:

– Где Зот? Где Зот, ради Бога! Я виновата перед ней! Уйти нельзя, – скоро моя очередь. Позови ее, Люда!

– Зот! Зот! Сюда! Скорее! – позвала я.

Рая Зот, недоумевающая и встревоженная, подошла к нам.

– Ради Бога, Раиса, – прошептала Краснушка, не поднимаясь с колен, – прости меня… Я тебя во вторник за завтраком назвала дурой… Ты не слышала, а я назвала… со злости… Прости, облегчи мою душу!..

В другое время обиженная девочка вспыхнула бы как порох, но теперь это было неуместно. И Зот облегчила душу Маруси, простив ей.

Они пожали друг другу руки (целоваться в церкви не допускалось), и Краснушка с просветленным лицом вступила за ширмочки.

Мы выпросили у начальницы позволение причащаться в самую заутреню.

Это было выдающееся событие.

Старшеклассницы, одетые в новые форменные платья и тонкие батистовые переднички, свеженькие и невинные, как лесные ландыши весной, одна за другой, смиренно крестообразно сложив на груди руки, под пение пасхального тропаря подходили к Святой чаше. Потом нас окружило начальство, учителя… Мы христосовались с классными дамами, друг с другом, глядя на всех просветленными, добрыми, радостными глазами. Жизнь казалась нам светлой и прекрасной в эту минуту, как сладкий сон юности… А с клироса наши певчие, среди которых особенно красиво выделялся вполне сформировавшийся голос Вольской, пели радостное, ликующее и звонкое «Христос Воскресе!».

– Месье Терпимов! Христос воскресе!

Я и Краснушка стояли против учителя, озадаченного нашим внезапным появлением и приветствием, и восторженно ему улыбались.

Краснушка держала в руке прелестный голубой мячик, сделанный из шелка. Эти мячики заготавливались у нас к празднику Пасхи в огромном количестве. Их подносили всем: начальнице, классным дамам, учителям и младшим, «бегавшим» за нами. Краснушка сделала голубой мячик Терпимову, я розовый – Козелло.

От мячика Маруси пахло какими-то очень сильными духами, напоминавшими не то помаду, не то розовое масло. На лице девочки играла смущенная, радостная улыбка.

Терпимов взял мячик, с внезапно вспыхнувшим румянцем наклонился к Марусе и, прежде чем девочка опомнилась, поцеловал ее дрожащие пальчики.

– Я возвращаю вам ваш поцелуй, мадемуазель Запольская, который я тогда не заслужил! – сказал он тихим, взволнованным голосом.

Маруся зарделась, быстро присела чуть ли не до полу и, схватив меня за руку, убежала и смешалась с толпой институток…

– Счастливица, – узнав о случае на паперти, говорили наши, – учитель ей руку поцеловал!.. Настоящий взрослый поцеловал, а не юнкер Мишель! И не Котя Мухин!

– Ах, если бы и мне так же! – мечтательно произнесла Иванова.

– Ну, куда тебе, душка! Вон у тебя и клякса чернильная на ладони! – серьезно заметила Белка. – Такие руки не целуют, уверяю тебя!..

– Медамочки, разговляться! Разговляться к Maman! – послышались радостные голоса.

В квартире начальницы разговлялись только выпускные и пепиньерки, остальные же классы – в столовой.

У Maman, в ее большой, красивой приемной между пальмами и фикусами, доставленными на этот торжественный день из придворных теплиц, расставили накрытые пасхальными яствами столы.

Девочки сидели вперемежку с начальством и учителями.

Хорошенькая Валя Лер едва прикасалась к еде, так как ее поместили рядом с ее кумиром – учителем танцев, изящным, высоким, правда, уже далеко не молодым красавцем Троцким.

Между мной и Краснушкой сидел Козелло, и мы наперебой угощали его.

– Приходите, непременно приходите завтра на праздник! – упрашивала Краснушка нашего молчаливого кавалера.

– Если успею, приду. В первый день Пасхи и отдохнуть не грешно бы…

– Так ведь это и будет отдых! Удовольствий-то, подумайте только: живые картины – раз, декламация – два, русский танец… тарантелла! Сколько всего сразу! Мы целую зиму танцы готовили! А какую сцену в зале устроили – прелесть!..

Наивная Краснушка никак не могла понять, что уставшему до полусмерти за учебный сезон мученику-учителю ни живые картины, ни тарантеллы, ни что-либо другое не могли казаться столь уж привлекательными. Девочки судили по себе… Завтрашний праздник, ежегодно даваемый по традициям института и ожидаемый чуть ли не полгода, представлялся им радостным, исключительно интересным событием.

Глава XIX. Живые картины. – Морская царевна

Маруся сказала правду. В обширном институтском зале была выстроена сцена, отхватившая добрую треть помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman. На его груди сверкали русские и иностранные ордена.

– Барышни, не осрамите, – комически складывая руки, молил он. – Не ударьте в грязь лицом… Грации, грации побольше! Отличимся на славу! Обещаете?..

– Обещаем, Николай Петрович, обещаем! – кричали мы.

– А главное – воздержитесь, не объедайтесь, пожалуйста, за обедом… Зеленые щи у вас, знаю, – продолжал шутить Троцкий. – Так вот, щи, как известно, не способствуют легкости.

– И поросенок заливной! – вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова.

– Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! – дернула ее за пелерину Вольская.

– Ах, отстань, – вспылила та, – есть не может быть стыдно! Вы вот разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели…

– То есть как это «собственную»? – не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек.

– Так. Домашнюю… Из дома прислали… И ночью… Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на первый взгляд!

– Маня, изменница, бессовестная! – злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей тактом, добродушно смеялась вместе с другими.

В семь часов вечера нас позвали в залу. В зазальных силюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы. Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях; пахло пудрой, духами и подпаленными волосами.

Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга.

– Ай! – вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. – Ты мне ухо обожгла!

– Чтобы быть красивой, надо страдать! – послышался насмешливый голос Норы, собственноручно завивавшей свои белокурые косы.

– Вот еще, – разозлилась Мушка, – этак и пол-уха отхватят! Не хочу быть красивой! Бог с ней, с красотой!

Но через минуту, успокоившись, она уже упрашивала отошедшую от нее Бельскую:

– Душка Белочка, подвей еще вот хоть этот локончик.

– А если опять обожгу? – язвила Белка.

– Ничего, Беленька, только подвей.

– А пищать не будешь?

– Нет, нет! Спасибо, душка!

Ровно в восемь часов приглашенный оркестр пожарной команды во главе с неизменным дирижером Миллером исполнил торжественный гимн, сопровождаемый звонкими молодыми голосами институток.

Затем начальство, служащие и гости заняли свои места, и занавес взвился.

Троцкий волновался совершенно напрасно. Тарантелла, исполненная шестью лучшими солистками нашего класса: Лер, Вольской, Мухиной, Рентоль, Муравьевой и Дергуновой, – прошла на ура.

Особенно хороша была Кира: наполовину цыганский, наполовину итальянский тип, гибкая фигурка и черные как ночь косы в сочетании с прелестным костюмом делали ее настоящей итальяночкой. Она с неподражаемой удалью и огнем вела шеренгу из остальных пяти девочек, сверкая своими огромными, полными восточной неги глазами.

Тарантелла закончилась под гром аплодисментов.

Maman дала знак, и все шесть девочек скрылись за кулисами, а через минуту стояли перед нею с блестящими от удовольствия глазами и зарумянившимися лицами. И почетные опекуны института, сидевшие в первом ряду, и учителя, и классные дамы, и остальные младшие воспитанницы наперебой хвалили юных танцовщиц.

Очередь была за мной и Краснушкой. Большей разницы в типах было трудно найти… Я – черная, смуглая, настоящее дитя южной Украины, с моими «томными», как о них говорилось в институте, глазами, одетая в пышный алый сарафан и русский кокошник, расшитый жемчугом, с массой бус на шее, была полной противоположностью рыжекудрому быстроглазому мальчику в дорогом боярском костюме и собольей шапке, лихо заломленной на золотых кудрях. Но в этой-то противоположности и была неподражаемая прелесть. Троцкий отлично знал, что делал, подбирая пару.

Едва мы вышли под звуки «По улице мостовой», приглушенно выводимые оркестром, как легкий шепот одобрения пронесся по зале:

– Какая прелесть! Какая красота!

Лицо Краснушки зарделось от удовольствия. Она ловко подбоченилась и подбежала ко мне.

Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в озорной пляске.

Развевались ленты, разлетались косы… Глаза горели… Дыхание перехватывало в груди… И никогда еще не было у меня такого острого ощущения счастья, как сейчас…

Едва держась на ногах, опьяненные успехом, под гром аплодисментов мы сошли в зал выслушать похвалу начальницы.

– Спасибо, что отличились, – пожимая нам руки, по дороге шепнул сияющий Троцкий.

– Запольская! Бесстыдница! Смотрите, медамочки, она в штанах!.. – в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, явно завидовавших нашему успеху.

– Ну так что же! – лихо тряхнув кудрями, ответил рыженький боярин. – Maman позволила! – и грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой шитый золотом кафтан.

Мы разместились у ног начальницы, и праздник продолжался своим чередом.

Танцы кончились. Начались живые картины. Занавес снова взвился под звуки прелестного мелодичного вальса.

На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посередине и тоже украшенными ватой, изображающей снег, стояла в белом пуховом костюмчике Крошка – Снегурочка… Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо. А под елкой сидел, сгорбившись, седой старикашка – Дедушка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшую лицо под маской.

Картины сменялись картинами… Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям.

Особый восторг вызвала трогательная картина «Заблудившиеся дети в лесу». Детей – мальчика и девочку – изображали две седьмушки, одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты; ангела же, стоявшего над ними с распростертыми крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этого представления сделали небольшой перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее на репетициях без декораций, с нетерпением ждали поднятия занавеса.

И вот наконец занавес взвился.

То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания.

Среди пальм и белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, создававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну.

На ней было легкое одеяние из белого шелка, украшенное водяными лилиями и морскими травами. На распущенных золотистых волосах Норы блестела маленькая корона. Перед ней лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, удивительно похорошевшую в фантастическом нежном зареве бенгальских огней.

Морская царевна указывала своим белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего облика Норы… В этом лице, лишенном малейшего проблеска чувств, была какая-то роковая, страшная красота…

– Это страшная красота!.. – произнес кто-то из первого ряда.

Возглас достиг слуха Норы, но ни тени смущения не мелькнуло на этом холодном, словно из мрамора изваянном лице. На нем отражалось только сознание своего торжества, своей редкой красоты.

Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник – все исчезли из глаз публики. Через минуту все они появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и до смешного восторженными институтками и великолепной скандинавской девой – целая пропасть…

По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголке залы. Оркестр заиграл вальс из оперы «Евгений Онегин», пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим – на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала… Она стояла, безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам какой-то чудной сказкой – непонятной, неразгаданной, но прекрасной…