Текст книги "Люда Власовская"

Глава XX. Письмо с Кавказа. – Экзамены

Вместе с подкравшейся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. Но сколько радостей и горестей, сколько смеха и слез ждало девочек в этот последний месяц!

Наступали экзамены, выпускные экзамены – самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни.

Девочки разбились на группы. «Сильные» взяли «слабых» в ученицы, и своды огромного здания огласились звуками отчаянной зубрежки. Зубрили всюду – и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти. Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась в аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца…

Первый экзамен у батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. «Срезаться» на Законе Божьем считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим выражением детских чувств.

Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем – высокого монаха в белом клобуке, – проводили с особыми почестями, и институтки ревностно принялись за злополучную математику.

Май стоял в полном блеске. Я с группой учениц, набранных мной из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце нестерпимо ярким светом заливало класс.

– Барышня Власовская! Пожалуйте к княгине! – произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр.

Я помертвела.

Четыре года назад так же неожиданно предстал он предо мной и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи…

– Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! – повторяли не меньше меня испуганные девочки.

Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил таинственный полумрак.

– Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, – прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, – ничего страшного. Успокойся… Я получила письмо с Кавказа, из Гори, с просьбой доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя…

Я низко присела.

– Благодарю вас, Maman, – тихо произнесла я.

– Не за что, малютка, – ласково отозвалась начальница. – Там просят гувернантку-педагога, вполне подготовленную в смысле наук и воспитания… Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие.

– Я постараюсь, Maman.

– Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? – спросила начальница.

Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моим мысленным взором предстала высокая, статная фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни.

Кашидзе!

Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Ниночки, которая так ярко жива в моей памяти!

Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими.

Они обрадовались не меньше меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями…

В день экзамена по математике, самого страшного изо всех, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами.

«А что, как срежет?» – невольно мелькала тревожная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыженькой головке.

За мой кружок я почти не боялась, только Мушка беспокоила меня. Девочке не давалась математика, и она с трудом понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкой остальных учениц, составлявших мою группу.

– Лишь бы не меньше семи поставили… За год у меня шестерка! Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, – рассуждала понурившаяся Мушка.

Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, сознавая свое полное бессилие.

И вот наконец этот экзамен. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов был сам министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми волосами лицо было полно сочувствия и ласки.

Дежурная прочла молитву, и экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола.

– Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! – отчетливо и громко произнес инспектор.

Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую очередь.

Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске.

– Какая? Какая задача? – зашептали сидевшие на первых скамейках девочки.

Мушка, не смея отвечать голосом (ее доска находилась возле самого зеленого стола), показала на пальцах номер.

Я схватила учебник и отыскала задачу.

Она оказалась несложной. Но для бедной Мушки все задачи были одинаково трудны. Она стояла у доски, не зная, с чего начать, и только безжалостно теребила кончик своего белого передника.

Минуты не шли, а бежали.

Кира Дергунова уже давно справилась со своей работой и, довольная и улыбающаяся, стояла у доски в ожидании устного ответа. Белка тоже доцарапывала каракульки цифр на своей доске. Иванова смело постукивала мелком по исписанной уже до половины доске. И она, очевидно, поняла задачу.

А злополучная Мушка все еще стояла с мелком в одной руке, с книгой в другой перед совершенно чистой доской. Ее лицо, бледное вначале, теперь покрылось багровыми пятнами румянца. Слезы были готовы брызнуть из глаз…

Мне было бесконечно жаль милую, добрую Мушку. И вдруг внезапная мысль осенила меня.

Я торопливо схватила клочок бумаги и, прочитав еще раз задачу, стала с лихорадочной поспешностью решать ее. Дело закончилось даже скорее, чем я ожидала. Заглянув в конец учебника и сверив получившуюся цифру с ответом в задачнике, я, к моему великому удовольствию, убедилась, что решение верно. Тогда, скатав мой клочок с задачей в крошечный шарик и зажав его в кулаке, я вскочила с места, схватившись за горло обеими руками.

– Мадемуазель Арно, меня тошнит! – шепотом обратилась я к дежурной даме.

Пугач как ужаленная привскочила со стула и, подхватив меня под руку, повела из класса.

Проходя мимо доски, у которой стояла Мушка, я дернула злополучную девочку за передник и незаметно выпустила свой шарик на пол.

Экзаменаторы, занятые своим делом, ничего не заметили. Но пара злых глаз, с зоркостью хищника следивших за всем, что происходило в классе, заметила мой маневр, и Арно уже раскрыла рот, чтобы выдать нас с Мушкой…

– Мадемуазель! – прошептала я и конвульсивно стиснула руку Пугача. – Ради Бога, не губите Мушку!.. Вы помните, мадемуазель, ведь я тогда не жаловалась… Когда меня насмерть испугала ваша больная сестра… И теперь, как бы в награду за мое молчание, я прошу вас…

Классная дама закусила губы. Мне показалось, что в ее маленьких, пронырливых глазках отразилось нескрываемое презрение.

Но мне было решительно все равно в эту минуту, презирала или уважала меня Арно!.. Бешеная радость охватила меня – ведь я спасла Мухину!..

Когда я после моей мнимой тошноты вернулась в класс, на доске разом ожившей Мушки уже красовалась блистательно решенная задача.

После экзамена девочка, обезумевшая от счастья, едва не задушила меня поцелуями. Класс, от которого не ускользнуло происшествие с задачей, признал меня героиней. Одна только Нора презрительно пожала плечами, сказав что-то о чести. Но никто не обратил на нее внимания.

Правда, Пугач поглядывала на меня своими маленькими, пронзительными глазками не то с сожалением, не то с презрением. Но ни Нора с ее убеждениями, ни Арно с ее молчаливым упреком не произвели на меня никакого впечатления. Как это ни странно, но я не чувствовала ни малейших угрызений совести, спасая Мушку таким непривычным для меня способом.

Экзамены шли один за другим. Едва окончив долбежку одного предмета, мы тут же хватались за другой. Едва только одни книги убирались в институтскую библиотеку, как другие тут же появлялись им на смену.

Но ничего не бывает в жизни, что не имело бы конца.

Прошел экзамен по истории, где я отличилась на славу во имя любви к предмету, но отчасти и ради «обожаемого», вечно молчаливого и вечно хмурого Козелло. Прошел и русский язык, на котором Краснушка со свойственной ей страстью продекламировала «Светлану» Жуковского и «Мать» Майкова, заставив Maman уронить слезу умиления на классный журнал с экзаменационными отметками.

И вот экзамены кончились, а с ними кончилась и лихорадочная работа выпускных.

В первое же утро после последнего экзамена мы сошли в столовую, опоздав к молитве, в собственной уже, франтоватой обуви и с распущенными за плечами косами, перевязанными на концах разноцветными ленточками.

– Медамочки! Старые девы пришли! Старые девы пришли… – послышались звонкие голоса младших.

Период от окончания экзаменов и вплоть до самого выпуска назывался в институте «торжеством старых дев». Нас называли так за то, что мы, покончив с учением, как бы состарились в глазах прочих институток. И «старые девы» с юными, оживленными, радостными лицами заняли свои места за столами старшего класса.

Сегодняшний день имел важнейшее значение для некоторых из девочек: медалисток везли во дворец для получения медалей из рук самой Государыни. Это было величайшее событие во всей институтской жизни. Многие старались учиться только ради того, чтобы удостоиться чести быть принятыми Державной Хозяйкой.

Я получала первую золотую медаль, Додо Муравьева – вторую, Вольская – третью, первую серебряную – Лида Маркова и вторую серебряную – Лер. Награды в виде книг – за отличия в поведении и искусствах – вручали в день выпуска на публичном акте.

– Медалистки, одеваться! Кареты приехали! – послышался крикливый голос инспектрисы, и мы, позабыв о чае, как безумные сорвались с места и понеслись в дортуар, где нас ждали девушки с праздничной формой, специально сшитой на этот случай.

– Счастливые! Счастливые! – неслись нам вслед возгласы наших подруг.

Словно во сне, с лихорадочной поспешностью срывали мы наши каждодневные платья, гладко причесывали и помадили, волосок к волоску, головы и, уже готовые, под предводительством фрейлейн Геринг спустились вниз, в квартиру начальницы.

Maman, одетая в пышный васильковый наряд с неизменным орденом кавалерственной дамы у левого плеча, окинула нас внимательным взглядом. Поправив два-три волоска, случайно отделившихся от чьей-то тщательно прилизанной головки, она кратко произнесла «Следуйте за мной», и мы, сознавая всю торжественность момента, двинулись в швейцарскую, ступая на цыпочках.

У подъезда нас ждали две придворные кареты. Петр помог нам разместиться, и мы тронулись в путь.

Глава XXI. К Августейшей Хозяйке

Это был чудесный, радостный сон, который я никогда не забуду!

Словно завороженные, подъехали мы к зданию Зимнего дворца, у подъезда которого два величественных дворцовых гренадера держали караул.

Дежурный офицер, встретивший нас в вестибюле, небрежно кивнув в ответ на наш реверанс, торопливо шепнул:

– Поторопитесь, все уже в сборе!

На площадке лестницы он передал нас другому офицеру, который и ввел нас в приемный зал, где уже ждали, собравшись вокруг своих начальниц, институтки Смольного, Екатерининского, Николаевского и Патриотического институтов и воспитанницы других учебных заведений, находившихся под покровительством Императрицы Марии.

Огромный белый, залитый золотом солнца и золотом убранства роскошный зал поразил меня своим великолепием. Мои ноги скользили по гладко отполированному мозаичному полу, глаза невольно обращались к исполинским гобеленам, покрывавшим стены зала, и буквально разбегались во все стороны при виде обилия золота, бронзы и хрусталя.

К нам подошел наш попечитель, почтенный седой генерал, и, машинально обдернув на мне пелеринку, сказал шепотом по-французски:

– Не забудьте прибавлять к каждой фразе «Ваше Императорское Величество».

Я заметила, что рука, оправлявшая мою пелеринку, дрожала, и этот трепет передался мне.

– Анна, – шепнула я на ухо моей соседке Вольской, – не правда ли, точно во сне?

– Ах, Люда, – услышала я восторженный ответ обыкновенно спокойной Вольской, – это сказка, дивная, чарующая…

Действительно, это была сказка… Более сотни девушек, словно по волшебству перенесенных в этот роскошный белый зал, не спускали жадных, напряженных глаз с двери, из которой должна была появиться Государыня.

И вдруг легкий, едва уловимый шелест пронесся по залу… Словно ветер зашелестел листьями древьев. Все присутствующие низко склонили головы… Девочки присели чуть не до полу, и из сотни грудей вырвался один дружный возглас:

– Имеем честь приветствовать Ваше Императорское Величество!

Когда мы подняли головы, то увидели двух дам, которые стояли у покрытого красным сукном стола с разложенными на нем наградами. Одна из них, вся в белом, обшитом дорогими кружевами платье, была полная, высокая и седая. Другая…

Нет, кто сам близко не видел Императрицу, тот никогда не поймет всей прелести ее глубоких карих, неизъяснимо выразительных, полных очарования глаз. Глядя в эти прекрасные, как звезды, ясные глаза, на эту молодую, гибкую, как у девушки, фигуру, охваченную белым, совершенно простым платьем, на эти приветливо улыбающиеся губы, хотелось благословлять и любить целый мир – ради одного этого чарующего взгляда…

Седая дама, оказавшаяся фрейлиной, передала взятый со стола лист бумаги министру народного просвещения, и тот начал по фамилии вызывать воспитанниц.

Мне казалось, что я не доживу до моей очереди. Вот последняя из смолянок получила награду и отошла от стола. Вот потянулись екатерининки… Вот двинулась шеренга Патриотического института. За ними наша очередь…

– Людмила Власовская! – прозвучал знакомый голос министра, и я, еле живая от волнения, отделилась от группы «своих». Я смотрела и не видела ни белых фигур девочек, стоявших шпалерами вдоль стен зала, ни толпы придворных в сверкающих золотом мундирах, сгрудившихся у дверей, ни старичка министра, ободряюще кивавшего мне головой. Я видела только одни прекрасные карие глаза, призывно сиявшие мне из-под тонкой дуги соболиных бровей…

С каждым моим шагом уменьшалось пространство, отделявшее меня от Императрицы, – и вот я перед нею… Глаза уже близко… глаза уже передо мной… Они сияют мне, эти темные звезды, сейчас – одной только мне… Она берет из рук фрейлины золотую медаль и передает ее мне. Я машинально принимаю награду и все гляжу, гляжу, не отрываясь, восторженным взором в лицо Императрицы… Ее рука протягивается ко мне, я склоняюсь к ее белым пальчикам и как святыню подношу их к моим трепещущим губам…

Не объяснимый словами восторг охватывает всю мою душу… Мне хочется упасть на колени, к ее ногам, целовать подол ее платья и, рыдая, кричать о моей безграничной любви к ней…

Мне кажется, мое сердце вот-вот разорвется в груди, не в силах вынести эту бурю восторга!..

Но я только делаю положенный глубокий реверанс и отхожу от стола, уступая место следующей счастливице.

По окончании раздачи наград нас отвели в соседние апартаменты, где лакеи в парадных кафтанах уже разносили подносы с тартинками, шоколадом и конфетами. Долго и молчаливо сдерживаемый восторг вырвался наконец наружу: институтки, молчавшие до сих пор, разом заговорили. И все в один голос – об одном и том же: о доброте Государыни и ее прекрасных глазах!

Аудиенция кончилась. Императрица была уже далеко во внутренних покоях, и ничто не мешало выражению нашего бурного восторга. И вдруг в зале неожиданно появился стройный мальчик лет тринадцати в сопровождении воспитателя-англичанина. На нем была белая матросская курточка, лицо улыбалось милой, лукавой приветливой улыбкой, все пальцы были перепачканы чернильными пятнами. Мальчик явно прибежал прямо с урока из классной.

Мы с недоумением заметили, как почтенные, седые головы наших опекунов и членов свиты почтительно склонялись перед стройным мальчиком в белой матроске.

– Великий князь! – пронеслось по залу.

И все девочки низко присели перед младшим сыном Государя.

Великий князь живо перезнакомился с институтками, весело расспрашивал их обо всем, набивал их карманы печеньем и конфетами, просил не церемониться и кушать побольше и вообще держал себя с обворожительной простотой.

– Как жаль, что Великие княжны сегодня в Гатчине, – прозвучал его звонкий голосок, – они были бы так рады видеть вас всех!

Императрица еще раз выходила к нам, разговаривала с начальницами и детьми.

Переполненные счастьем, возвращались мы в институт, где нас ждали подруги, расспросы и восторженные восклицания.

Глава XXII. Последнее слово. – На вольную волю

В тот вечер – это было накануне выпуска – никто из нас, согласно обычаю, установившемуся в институте, не ложился спать. После вечерней молитвы нас позвали к начальнице для последней, прощальной беседы.

В гостиной Maman были спущены драпировки и горела лампа под красным абажуром.

Сама Maman в темном фланелевом домашнем капоте уже не казалась нам строгой и взыскательной начальницей, а скорее доброй наставницей, позвавшей нас сказать свое последнее напутственное слово.

Она сделала нам знак садиться, и девочки вмиг окружили кресло начальницы и расселись у ее ног на полу.

– Дети! – произнесла Maman, и ее голос дрожал от волнения. – Завтра великий день для всех вас! Завтра вы уже не будете прежними девочками, о которых неустанно печется институтское начальство. С завтрашнего дня вы, предоставленные самим себе, должны будете сами следить за собой. Те, у кого есть родители, думайте о том, чтобы доставить им как можно больше приятного в совместной жизни с ними… Помните, что первое ваше назначение – быть хорошими семьянинками и оказывать посильную помощь близким. Те, кого судьба направляет на трудный путь заработка, старайтесь угодить вашим будущим хозяевам… Будьте кротки и послушны и не забывайте вашу старушку Maman, которая искренне вас любит…

Начальница замолчала и приложила платок к глазам. Она плакала. Плакали и мы, наперебой целуя ее руки…

Детские души отзывчивы на искреннее участие и ласку и умеют ценить их.

Через полчаса мы уже поднялись в дортуар, где должны были провести последнюю ночь перед выпуском. Мадемуазель Арно, дежурившая в этот день, предпочла сон беседе с выпускницами, которых она, в сущности, никогда не понимала и не любила.

Зато Кис-Кис поднялась к нам со второго этажа, где была ее комната, и, сидя в кругу юных девушек, ласково и участливо беседовала с нами. А в открытые окна дортуара врывалась светлая, белая, как призрак, майская ночь… Внизу под окном расцветала сирень, и ее пряный аромат вливался к нам благоуханной волной…

– Как хорошо! Боже мой, как хорошо! – воскликнула Маруся, полной грудью вдыхая ночную свежесть.

Мы с ней стояли, нежно обнявшись, у открытого окна.

– Что хорошо, милая? – спросила я.

– Да все! И Maman, и выпуск, и наша дружба, и сама жизнь – все хорошо, Люда!

– А ты не боишься ее, Маруся?

– Кого, Люда?

Ее бледное на фоне майской ночи личико сияло таким воодушевлением, темные глаза так смело смотрели куда-то вперед через верхушки лип и кленов, что мне даже стала смешна мысль о страхе перед будущим. Ее восторженное состояние передалось и мне.

В самом деле! Что бы ни ждало нас за этой каменной оградой, отделявшей нас от целого мира, – разве не хватит у нас силы, молодости и воли одолеть любые препятствия в нашей будущей жизни?..

Мы долго беседовали всем классом, собравшись в тесную группу, все эти сорок девушек, готовившихся вылететь на свободу…

Никто не думал о сне. Все нервы были напряжены при мысли о неведомом будущем и близкой разлуке.

Алая красавица заря застала нас такими же бодрыми и свежими, как и накануне. Сонливости и усталости не было и следа, и мы с радостными улыбками приветствовали эту первую зарю нашей новой, свободной жизни.