Текст книги "Люда Власовская"

Глава XV. Скарлатина. – Сердобольная крестовина. – Елка

Приближалось Рождество. Многие из младших, живших за городом, уже разъехались. По институтским правилам им разрешалось уезжать на каникулы раньше городских жительниц.

Мы ходили счастливые, радостные. Те, кто уезжал, были счастливы побыть дома, на свободе, среди семьи. Те, у кого не было возможности уехать, радовались предстоящим развлечениям, которыми начальство баловало девочек, остававшихся на святки в институте. Для них ставили елку и устраивали бал, где институтки танцевали не «шерочка с машерочкой»[15]15
  «Ше́рочка с маше́рочкой» – то есть друг с другом (от франц. ma chère – «моя дорогая»).


[Закрыть], а с настоящими кавалерами, присылаемыми на такие балы по наряду из корпусов и училищ, а иногда и с приглашенными самими воспитанницами братьями, кузенами и просто знакомыми.

И вдруг всё – и елка, и бал, и все праздничные радости рассеялись как дым по ветру… Беда словно караулила бедных девочек, чтобы нагрянуть неожиданно, врасплох, в самое неудачное для них время… В институте появились случаи заболевания скарлатиной.

Первой захворала Мушка. Еще утром она смеялась, шалила, а вечером ее, всю горящую, с лихорадочно блестящими глазами увели в лазарет, и мы узнали от лазаретной Даши, пришедшей за вещами девочки в дортуар, что бедненькая Мушка заболела скарлатиной.

Нас охватила паника… Скарлатина – перед праздниками! Скарлатина – перед святками, сулившими нам столько радостей! Что могло быть хуже? Шутки смолкли, разговоры притихли…

Я заснула с тяжелым чувством на душе. То ли ожидание предстоящих теперь скучных праздников угнетало меня, то ли что-то другое, но сердце мое щемила тоска. Наутро я проснулась с больной головой, во рту пересохло, – мне казалось, что я сама заболеваю…

– Это от воображения, – авторитетно заметила в ответ на мою жалобу о недомогании Кира Дергунова, – это, душка, иногда бывает болезнь воображения.

Правда, и у самой Киры ее цыганские глаза сегодня как-то неестественно поблескивали, да смуглые щеки пылали ярким румянцем.

Прошли еще сутки, и я была разбужена испуганным криком проснувшейся раньше меня Краснушки:

– Люда! Люда! Что с тобой?

Я положительно не знала, что со мной, но все мое тело горело как в огне, и дыхание с трудом вырывалось из груди. Не говоря больше ни слова, Краснушка схватила ручное зеркальце и поднесла его к моему лицу. Все мои щеки, шея и грудь – все было сплошь покрыто зловещей красной сыпью. Сомнений не оставалось: у меня скарлатина.

– Это она! – уныло прошептала я и посмотрела на моего друга печальным, скорбным взглядом.

– Кто «она»? – переспросила, не поняв меня, Маруся.

– Она, скарлатина! – пояснила я еще печальнее.

– Скарлатина! – вскрикнула Краснушка и вдруг, повиснув у меня на шее, взволнованно зашептала: – Если скарлатина, целуй меня, душка! Целуй покрепче!

– Ты с ума сошла! – стараясь вырваться из ее цепких объятий, испуганно воскликнула я. – Оставь меня, ради Бога! Ты же можешь заразиться!

– Вот именно – заразиться! Вот именно! Это то, что и надо! – как безумная продолжала лепетать Маруся, покрывая мое лицо и губы градом поцелуев.

– Батюшки! Какая трогательная история! Прямо Орест и Пилад[16]16
  Орест и Пилад – персонажи из древнегреческой мифологии, верные друзья.


[Закрыть] или два попугайчика из породы «неразлучников», – попробовала было подтрунить над нею Валя Лер.

– Ах, замолчи, пожалуйста! – оборвала ее Запольская. – Ты смеешься, потому что завидуешь… Ведь сама бы ты ни за что не пожертвовала своим здоровьем ради твоей Анны.

– Медамочки, не ссорьтесь. Ведь скарлатина на носу! – подала голос из своего угла Зоя Нерод.

– Нет, покамест, слава Богу, только на груди и щеках, – сострила Белка и, сконфуженная своей неудачной остротой, поспешила отойти подальше.

– Боже мой, как глупо! – комически вздохнула Нора, теперь окончательно принятая в круг старшеклассниц после примирения с Краснушкой. – И когда вы только перестанете быть детьми!

– Когда станем взрослыми! – послышался звонкий голосок Белки из ее засады.

– Вот это умнее! – похвалила Нора и, обратившись ко мне, уже серьезно сказала: – Право, вы серьезно больны, Власовская, пошли бы вы в лазарет!

Я сама прекрасно понимала это и тотчас же после чая отправилась в перевязочную.

– Вот и еще одну красавицу привели! – добродушно прошамкала беззубым ртом лазаретная сиделка старушка Матенька, всю свою жизнь проведшая в институтской больнице.

– Мадемуазель Власовская, милости просим, – стараясь шуткой замаскировать тревогу, вторила ей маленькая, толстенькая, симпатичная фельдшерица Вера Васильевна, – живите – не заживайтесь, сидите – да не засиживайтесь! – прибавила она со смехом, незаметно щупая пульс на моей руке.

Мне было не до шуток… Я была рада добраться до постели и, тяжело повалившись на нее, тотчас же впала в дремотное забытье.

С этой минуты для меня потянулось бесконечное время непрерывного сна… Сквозь этот сон я слышала, как меня осмотрели, уложили в постель, напоили чем-то очень вяжущим и горьким, слышала знакомый голос нашего добрейшего институтского доктора Франца Ивановича, наказывавшего перевести всех «заразных» в верхний, сыпной лазарет…

Как-то, открыв на минуту глаза, увидела склоненную надо мной золотисто-рыжую головку Краснушки и ее милое личико, сплошь покрытое такой же красной сыпью, как и у меня…

Потом все разом перепуталось и смешалось в моей голове: и Франц Иванович, и рыженькая головка, и горькое питье, и я почему-то увидела перед собой пирожки, много-много пирожков, которые я должна была съесть, несмотря на то, что они были мне противны. Пирожки наполняли комнату, постель, им не было счета; казалось, они сами ползли в рот, в уши, в глаза… Я отмахивалась от них, плакала, кричала, звала на помощь…

Это был тяжелый кошмар. Позже я узнала, что была в большой опасности, так как скарлатина осложнилась, и я очень долго пребывала между жизнью и смертью…

Когда я открыла глаза, то тут же снова сомкнула их, потому что какой-то яркий маленький огонек, горевший в полутьме комнаты, ослепил меня.

– Огонь! Огонь! Уберите огонь! – закричала я.

– Где вы видите огонь, дитя мое? – послышался надо мной ласковый голос, и огонек приблизился ко мне вплотную.

Чиркнула спичка, и я увидела незнакомую женщину в сером платье, в белом переднике, с косынкой на голове и с золотым крестом на груди, блеск которого я и приняла за огонь.

– Не бойтесь. Я сестра Елена, – сказала женщина в сером. – Я сиделка из общины Сердобольных крестовиц и приставлена ухаживать за вами. Скажите, лучше ли вам, дитя мое?

Какая-то слабость сковывала мои члены, мешая говорить, и я только моргнула в ответ. Сестра Елена взяла питье со столика, стоявшего у моей постели, и осторожно поднесла его к моим запекшимся губам. Я проглотила несколько глотков какой-то приятной жидкости и, помолчав, спросила:

– У меня скарлатина?

– Теперь, слава Богу, ее уже больше нет! Она прошла, – поспешила ответить крестовица. – Поправляйтесь поскорее! – и, прикрыв свечу зеленым абажуром, она поправила на мне одеяло и отошла к соседней постели, где спала Кира, разметав по подушке свои длинные косы.

Неподалеку от меня лежала Маруся, дальше Чикунина, Мушка, Петровская и Миля Корбина.

Ненавистная скарлатина выхватила шесть воспитанниц из класса выпускных и более десятка младших, лежавших в соседнем отделении.

«Маруся, наверное, заразилась от меня», – мелькнула в моей голове внезапная мысль, и, к стыду моему, я не почувствовала при этом никаких угрызений совести.

Все мои члены, расслабленные от долгой и тяжелой болезни, покоились на мягкой перине, и я наслаждалась состоянием выздоравливающей, впервые почувствовавшей облегчение.

Минут через пять, не больше, я уже спала крепким сном без всяких кошмаров, мучивших меня во все время болезни.

Проснулась я рано утром, как мне показалось, по крайней мере, в первую минуту… Но потом стало понятно, что на дворе уже был день, которого мы, однако, не видели, так как лежали при спущенных шторах – для защиты глаз, восприимчивых к заболеваниям после скарлатины.

Мне почему-то хотелось говорить и смеяться. Но ни говорить, ни смеяться я еще не могла, так как ужасная слабость охватила все мое тело. И в то же время блаженное чувство радости от сознания миновавшей опасности охватывало меня. Легкий стон, раздавшийся с одной из постелей, насторожил меня.

– Это Чикунина. Она опасно больна! – шепнула мне моя соседка Маруся, сильно осунувшаяся за время болезни.

Все проснувшиеся девочки со страхом покосились на кровать, где, разметавшись в жару, лежала красная, как пион, Варюша и тихо, жалобно стонала…

С этого дня началось выздоровление, а с ним и сопутствующие ему неизбежные капризы.

Мы капризничали сверх всякой меры и ревели, как маленькие дети, из-за любого пустяка. Ревели из-за того, что проболели святки с их елкой, балом и поездкой в театр, ревели, что должны были принимать гадкие лекарства, и что у нас со всего тела кожа слезала как перчатка. Словом, из-за всего.

Сестра Елена с редким терпением выносила все наши капризы. Ни один упрек не сорвался с ее уст. Она ни разу не оборвала не в меру расшумевшихся девочек, ни разу не повысила голос ни на одну из нас.

– Сестра Елена! – взывала со своей постели Краснушка. – Я больше не могу принимать такую гадость! Скажите Францу Ивановичу, что у меня от нее весь рот сожжен! – и необузданная Маруся, размахнувшись склянкой, швырнула ее в самый дальний угол комнаты.

Крестовица шла поднимать склянку и в то же время увещевала Марусю.

– Теперь в классе к приезду Государыни готовятся! – стонала Мушка, начиная всхлипывать. – Я должна была марш в четыре руки играть с Зот… А теперь не буду! Противная скарлатина! Гадкая!

Сестра Елена спешила к Мушке и, гладя ее по черной головке, приговаривала:

– Успокойтесь, детка, поправитесь к приезду Государыни, непременно поправитесь!

– У меня волосы прядями лезут! – ворчала Дергунова, готовая заплакать. – Сестра, придумайте же средство!

И сестра придумывала средства для спасения роскошных кос Киры. Все это делалось с полной готовностью помочь нам, без малейшей тени неудовольствия.

Я положительно удивлялась ее терпению.

Мы все безжалостно мучили ее, за исключением разве Варюши Чикуниной, которая была действительно очень плоха. Каждое утро и каждый вечер, когда Франц Иванович делал свой обход, мы замечали, что после осмотра Варюши он делался все серьезнее и печальнее и подолгу шепотом совещался с сестрой Еленой.

Был крещенский сочельник. Мы уже встали с постелей и бродили по палате, слегка пошатываясь от слабости. У всех было смутно и нехорошо на душе. Мы проболели все святки, и нам предстояло еще отбывать долгий, скучный карантин, принимая ванны, прежде чем снова очутиться в классе.

Больше всех грустила Краснушка. Живой, горячей девочке был невыносим строгий режим лазарета. Она уже имела несколько стычек с самим добрейшим Францем Ивановичем и со всеми нами и не поссорилась только с одной сестрой Еленой – благодаря ангельскому терпению крестовицы. Мы чинно сидели каждая на своей кровати и говорили вполголоса, чтобы не потревожить задремавшую Варюшу.

– Вот тебе и праздники! Вот тебе и елка! – в отчаянии воскликнула Кира.

– А наши-то, счастливые, пляшут теперь, рядятся! – подхватила Мушка. – Мне Зот обещала из дому всякой всячины привезти. Да где уж теперь – не пропустят сюда гостинцев!

– Ах, медамочки, черного бы хлебца теперь с солью, да побольше! – мечтательно проговорила Миля.

– Душки, смотрите, смотрите, елка! – вскричала подошедшая к окну Маруся.

Мы встрепенулись и бросились к ней. Верхний, или «заразный», лазарет выходил окнами на улицу, и можно было отлично разглядеть, что происходит в доме напротив.

В большой, роскошно убранной комнате горела чудесная громадная елка, украшенная красивыми бонбоньерками, фонариками и свечами. Вокруг елки толпились нарядные дети и еще более нарядные взрослые. Они оживленно смеялись и разговаривали. Высокая, красивая дама, очевидно хозяйка дома, уселась за рояль, и мгновенно все закружилось, запрыгало и завертелось в веселом танце…

– Вот это я понимаю! Вот это жизнь! – вскричала Кира. – Как они веселятся! Счастливые!..

Тесно прижавшись друг к другу, не проронив ни слова, стояли мы у окна, с завистью глядя на веселый праздник богатых, довольных и, главное, здоровых людей. Каждая из девочек невольно перенеслась мыслью к своей семье, возможно, так же весело проводившей рождественские праздники.

Мне же не о ком было мечтать. У меня не было ни дома, ни семьи, ни близких. Вид чужого счастья не раздражал меня, но какая-то неясная тоска жалила мое сердце…

И вдруг слабые, дрожащие звуки надтреснутого голоса заставили меня обернуться.

Варюша Чикунина уже больше не дремала. Она сидела на своей постели, смотрела широко раскрытыми, воспаленными глазами на елку в чужом окне и своим слабым от болезни голоском выводила праздничный тропарь[17]17
  Тропа́рь – церковное песнопение в честь какого-либо праздника.


[Закрыть].

– Варюша! Что ты, Господь с тобой! Разве тебе можно петь? – кинулись мы к ней.

– Оставьте, – слабо прошептала она, – позвольте мне эту последнюю радость… Кто знает, может быть, это моя лебединая песнь!..

– Что ты… Что ты, Варя, опомнись! Можно ли сейчас думать о смерти!.. Ведь тебе лучше, Варюша, гораздо лучше…

Но Чикунина в ответ снова затянула своим тоненьким голоском прерванный тропарь, не отрывая взгляда от чужой елки.

Грустно и больно было видеть исхудавшую до неузнаваемости Варюшу с ее огромными, лихорадочно горящими глазами, с трудом, через силу выводившую слова тропаря. Мы слушали затаив дыхание, не смея прервать ее…

И вдруг она смолкла на полуслове и, обессиленная, откинулась на подушку. Мне показалось, что она умирает, но это было только забытье…

Скоро она снова открыла глаза и окинула всех нас просветленным взглядом.

– Тебе худо, Варюша? – сочувственно спросил кто-то из девочек.

Она молча покачала головой, потом сделала мне знак приблизиться к ней. Я поспешила исполнить ее желание.

– Люда, – промолвила она тихо, – я, может быть, и ошибаюсь в моем предчувствии и еще переживу вас всех… – тут она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла слабая, жалкая, похожая скорее на гримасу. – Но если «это» случится… Ты понимаешь, что я хочу сказать… То передай Анне Вольской мой камертон и скажи, что я поручаю хор ей… Пусть батюшка отец Филимон благословит ее быть первым регентом нашего клироса… – И с этими словами Варюша сняла с груди висевший у нее на черном шелковом шнурке металлический камертон, с которым она никогда не расставалась, и передала его мне.

– Умирать надумала! Что ты, Варюша! Разве от этого умирают! – я старалась говорить весело и беспечно, в то время как острый спазм сжал мое горло.

– Конечно, не умирают! – подхватили наши. – Что ты выдумываешь, Варя!..

– Я ничего, медамочки, – она снова попыталась улыбнуться, – только к слову пришлось… На всякий случай… Ослабла я очень…

– Ну, то-то же! А то вон что выдумала! – беспечно рассмеялась Краснушка. – Ты должна жить для будущего, для сцены… Ведь ты будешь певицей, Варюша, знаменитой певицей, вот увидишь! Прогремишь на весь мир! Ведь ты наш Соловушка! Лучшего голоса не было и не будет в институте. Ты отдашь себя искусству, сцене!

– Да-да! – восторженно подхватила больная. – Сцена… Слава… Цветы… Много… много цветов… И я пою… Господи, как хорошо!.. И Maman, и учителя, и вы все слушаете… хвалите… Ах, только бы поправиться! Только бы поправиться скорее!..

Она в изнеможении откинулась назад, и ее горящие глаза были полны смертельной тоски и муки. Она, казалось, сама не верила в то, что говорила…

Когда она затихла, мы бесшумно отошли от ее постели…

– Как ты думаешь, Люда, умрет Варюша? – со страхом спрашивала меня в ту ночь Маруся.

– Не знаю, – тихо отвечала я. – Все зависит от Бога… Но это было бы страшно тяжело и печально… Она такая тихая, такая светлая, наша Варя!..

– А представь себе, Люда, именно такие-то и умирают… Вспомни твою мать, Ниночку Джаваху, Альму Френц, умершую от дифтерита в четвертом классе, – все они были такие светлые, такие хорошие! И Варюша также… Нет! Нет! Это ужасно, если она умрет! Надо молиться за нее! – заключила она, помолчав немного, и ее миниатюрная фигурка с распустившимися прядями волос соскользнула с постели и, опустившись на пол, стала усердно отбивать земные поклоны.

В ту ночь Варюша особенно металась и стонала, а проснувшись утром, мы с удивлением заметили, что ее постель пуста.

Сестра Елена объяснила нам, что нашего бедного Соловушку перенесли в маленькую комнату, где помещали только самых тяжелобольных.

Глава XVI. Тайна маленькой комнатки. – Нежданный посетитель

Несколько дней спустя, встав утром с постели, я заметила голубой дымок, словно прозрачным облаком окутавший комнату. Легкая, едва уловимая струйка ладана потянулась в воздухе… Потом и запах ладана, и облако рассеялись, но я уже не могла отделаться от тяжелого впечатления и с тревогой обратилась к только что проснувшейся Краснушке:

– Маруся, ты ничего не чувствуешь?

Она повела своим немного вздернутым носиком, и вдруг лицо ее разом побледнело.

– Чувствую! – чуть слышно прошептала она.

– Что?

Она приблизила ко мне свое побелевшее личико и таинственно произнесла:

– Я чувствую, Люда, как пахнет покойником!..

– Медамочки, – послышался взволнованный голосок Мили Корбиной, – я слышала сквозь сон, как где-то пели… Ужас что пели!..

И Миля сделала круглые глаза, что означало у нее высшую степень испуга.

– Ну, говори же! Что ты слышала? – напустились на нее девочки.

Миля с минуту помолчала, потом сказала загадочным шепотом:

– Я ясно слышала, как за стеной пели «Со святыми упокой». Вот что я слышала!

Мы вздрогнули и переглянулись.

Одна и та же мысль, казалось, поразила всех пятерых девочек: «Что, если Варюши уже нет в живых?»

Вошла сестра Елена. Мы кинулись к ней:

– Сестра, голубушка, что с Варей?

– Она очень плоха, дети, – ответила крестовица. – Будьте тихи сегодня… Варюша при смерти…

– Она умерла? – вскрикнула Мушка, самая слабенькая и впечатлительная из всех нас.

– Бог с вами, Катюша! – взволнованно произнесла сестра Елена. – Чикунина жива, слава Богу! Ей только очень плохо…

Мы успокоились немного и стали проситься навестить Варю.

– Нет, нет, ни за что! – с непривычной для нее строгостью возразила крестовица. – Вы только взволнуете ее, и ей будет хуже!

– Нам бы только хоть одним глазком посмотреть! – молила Милка своим по-детски трогательным голоском.

– Нельзя, дети! Maman запретила не только навещать Варю, но и близко подходить к дверям ее комнаты, потому что всякое беспокойство, всякое волнение может повредить вашей подруге.

Мы не возражали. Но в наших головах уже созрело решение во что бы то ни стало навестить больную.

– От ласки и участия не может быть вреда, – заявила Маруся по уходе сестры Елены, – мы пойдем к ней вечером и отнесем ей розу… Она так любит палевые розы, бедная Варюша.

– Да-да, – подхватили мы все, – пойдем и отнесем ей розу!

Задумано – сделано. Лазаретная Аннушка принесла нам великолепную желтую розу, приобретенную вскладчину на наши скромные средства. Дождавшись, когда сестра Елена ушла на половину «младших» для вечернего обхода, мы бесшумной гурьбой на цыпочках двинулись к маленькой комнате, где поместили Варю. Впереди, как самая смелая из всех нас, шла Маруся с желтой розой в руках. У дверей Варюшиной палаты мы остановились на минуту, прислушиваясь. Потом Маруся храбро повернула ручку двери, и мы вошли.

Чикунина лежала на постели посреди комнаты, ноги были закрыты, руки сложены на груди. Свет лампады падал на ее лицо и длинные ресницы. В полумраке комнаты нам казалось, что она смотрит на нас…

– Ты не спишь, Варя? – приблизившись к ее постели, шепотом спросила Краснушка. – Здравствуй! Мы пришли к тебе… Мы соскучились без тебя. И принесли тебе розу… Ты ведь их так любишь!..

Но Варюша не отвечала.

– Она спит, медамочки, – полуобернувшись к нам, сказала Краснушка. – Я положу розу ей на грудь и тихонько поцелую ее от всех нас… Хорошо?

С этими словами девочка осторожно наклонилась к спящей и коснулась губами ее лба. И вдруг ужасный, нечеловеческий вопль огласил своды маленькой комнатки.

Маруся в страхе отпрянула от Вариной постели и бросилась прочь. Толкая друг друга, охваченные паникой, ничего не соображая, с плачем и криками мы кинулись за нею.

– Сестра! Сестра! Господи! Да что же это? Как страшно!..

– Что, что такое? – спрашивала подоспевшая крестовица, перепуганная нашими криками.

– Там… там… В маленькой комнатке… – лепетала между истерическими всхлипываниями Маруся. – Там Варюша лежит… Вся холодная, как лед…

– Зачем вы заходили к ней, ведь я же просила! – укоризненно воскликнула крестовица и, помолчав немного, произнесла торжественно и печально: – Варя Чикунина скончалась два дня тому назад… Помолитесь за нее, дети!

Скончалась!.. Умерла! Так вот почему мы слышали погребальные напевы, чувствовали запах ладана, тянувшийся от двери!

Умерла! Бедная Варюша! Бедный, милый, дорогой Соловушка, ты никогда не споешь больше твоих чудных песен, никогда не осуществится твоя заветная мечта – посвятить себя служению искусству! Зароют тебя, милая девушка, и никогда уже больше не услышим мы твоего хватающего за душу, звучного грудного голоса!..

Мы были настолько поражены, что даже не могли плакать. Говорили только о Варе, о мертвой Варе, и ни о чем другом. Если какая-либо из нас по забывчивости начинала громко говорить или смеяться, другие тут же шепотом останавливали ее:

– Что ты? Или позабыла? Она еще там… Не тревожь ее!..

Тревожить мертвую считалось еще более ужасным, нежели обеспокоить больную. Варюша занимала все наши мысли и чувства. Сейчас, после ее смерти, мы почувствовали, как не хватает нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой…

В институте обычно боятся покойников, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы по очереди читали над нею молитвы, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглой сиротой, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти.

Ее унесли с пением и молитвами…

Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением от смерти подруги.

– Медамочки! А ведь ее душа здесь, с нами! – неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая в вопросах религии.

– Где? – встрепенулась, со страхом оглядываясь по сторонам, Миля.

– Дурочка! Душа невидима! – поясняла Таня. – Ты ее не можешь видеть, но она здесь!

– Ай! – не своим голосом завопила Миля. – Петровская, противная, не смей делать «такие» глаза!..

– Я «делала глаза»? Корбина, вы с ума сошли! – возмутилась Таня. – Медамочки, будьте судьями!

– Стыдитесь! – неожиданно прикрикнула Краснушка. – Стыдись, Корбина: кого ты боишься? Или ты думаешь, что ей это может быть приятно? Умереть – и служить пугалом для своих же подруг!..

Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться.

Мы томились в стенах лазарета, скучая и капризничая. С классом не было никакого сообщения – во избежание распространения заразы. У нас не было ни книг, ни учебников (скарлатина действует на глаза, и возможны осложнения, поэтому нам не позволяли читать). От безделия мы постоянно ссорились и придирались друг к другу.

– Бог знает что, – злилась Краснушка, – сколько уроков пропустили!

– Запольская, не ропщи, душка, – останавливала ее религиозная Танюша, – роптать – грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно.

– Ах, отстань, пожалуйста, – огрызалась та, – надоела!

Мы принимали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни тянулись невыносимо медленно… Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холщовый халатик заменят на зеленое форменное платьице и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам.

«Заразный» лазарет казался совсем отдельным миром, «позабытым людьми», как говорила Кира. Мы всей душой рвались отсюда в класс. Но, как и в забытые уголки порой светит солнце, так и в нашу «щель», по выражению той же Киры, проник яркий луч света, радости, счастья…

Однажды, когда мы, перессорившись и накричавшись вволю, сидели сердитые и надутые каждая на своей постели, в палату вбежала взволнованная сестра Елена и проговорила, захлебываясь и с трудом переводя дыхание:

– Дети, оправьтесь! К вам сейчас будет генерал, посланный из дворца от имени Государя, навестить вас и узнать о здоровье.

Мы встрепенулись, вскочили с постелей, одернули холщовые халаты, белые косынки на груди, наскоро пригладили растрепавшиеся косы и устремили глаза на дверь в ожидании почетного гостя.

Он вошел не один. С ним был доктор Франц Иванович в белом балахоне. Но на почетном госте балахона не было. Его мощная, высокая фигура, облаченная в стрелковый мундир, дышала силой и здоровьем. Чисто русское лицо с окладистой бородой приветливо улыбалось нам большими добрыми серыми глазами, проницательный взгляд которых оглядел нас всех в одну минуту. Полные, крупные губы улыбались ласково и добродушно. Он страшно напоминал кого-то, но кого – мы решительно не могли вспомнить.

– Здравствуйте, дети, – прозвучал густой бас нашего посетителя, – я привез вам привет от Его Императорского Величества.

– Благодарим Его Величество! – хором, как по команде, ответили мы, низко приседая перед дорогим гостем.

– Ну, как вы поживаете? – продолжал он. – Успешно ли поправляетесь? Как они? – обратился он к Францу Ивановичу.

– Слава Богу, опасность миновала, – отвечал тот с глубоким поклоном.

– Его Императорское Величество соизволил спросить вас через меня, сыты ли вы, так как Государь знает, что у выздоравливающих всегда большой аппетит.

– Сыты! – дружно отвечали мы.

– Пожалуйста, передайте Государю, – неожиданно выступила вперед Бельская, – чтобы он приказал нам чего-нибудь солененького давать!

– Что? – не понял посетитель.

– Солененького, ваше превосходительство, ужасно хочется! – наивно повторила белокурая толстушка Вельская.

– Ах ты, гурманка, – рассмеялся генерал и потрепал Белку по пухленькой щечке, – будет тебе солененькое… Распорядитесь, чтобы детям ежедневно отпускали икры, – обратился почетный посетитель к сестре Елене.

– Ну а еще не нужно ли чего кому-нибудь из вас? Государь приказал узнать о ваших нуждах… – снова раздался мягкий бас нашего гостя.

Мы молчали, решительно не зная, что сказать. И вдруг бледная рыжеволосая девочка отделилась от нашей толпы, и звонким, дрожащим от волнения голоском, запинаясь, проговорила:

– Ваше превосходительство… Передайте Государю… Что у меня есть папка… старенький… седенький папка… Он учителем в селе Мышкине и бедствует… ужасно бедствует, право!.. Когда я кончу институт, я буду помогать ему… Но пока ему очень трудно… Пожалуйста, генерал, передайте это Государю… Я знаю, как добр наш Император и что он непременно поможет моему бедному папке…

В глазах Краснушки дрожали слезы, бледные пальчики нервно теребили рукав халатика, но личико, смело поднятое на гостя, дышало глубокой уверенностью в исполнении ее заветного желания.

Что-то неуловимое промелькнуло в глазах генерала. Его большая рука с драгоценным перстнем на указательном пальце легла на рыжие кудри девочки, а густой бас прозвучал необыкновенно мягко, когда он обратился к ней:

– Как твое имя, дитя мое?

– Мария Запольская! – твердо ответила та.

– Я передам твою просьбу Государю. Будь уверена, что твоему отцу будет оказана помощь и поддержка. Обещаю тебе устроить это именем нашего Монарха!

Потом, окинув всех нас ласковым взглядом, он снова спросил:

– А что передать мне от вас Его Величеству, дети?

– Что он наш ангел, что мы его обожаем! – помимо воли сорвалось с моих губ вместе с выступившими на глазах слезами.

Это был искренний, радостный крик сердца, исполненного чувством безграничной любви к нашему общему отцу.

Мой возглас раздался так неожиданно, что и я сама, и окружающие меня подруги смутились. Смутился и добрейший Франц Иванович, и сестра Елена.

Только почетный посетитель смотрел на меня все тем же пристальным, пронизывающим душу ласковым взглядом, полным бесконечного участия и любви, каким он минутой раньше смотрел на Краснушку.

Не знаю, возможно, мне показалось, но в больших, глубоких глазах генерала блеснули слезы…

– Твое имя, девочка? – спросил он, и его рука нежным отеческим движением прикоснулась к моему горящему лбу.

– Власовская! – тихо ответила я.

– Славное имя славного героя! – ответил он задумчиво. – Твой отец был убит под Плевной?

– Да, генерал.

– Заслуга его перед Россией неоценима… Государь хорошо помнит твоего отца, дитя. Я тоже знал его и рад познакомиться с его дочерью.

И с этими словами почетный посетитель положил свою большую руку мне на плечо.

Не отдавая себе отчета, я схватила эту руку обеими своими и, прежде чем кто-либо опомнился, прижала ее к губам…

Наш гость еще раз кивнул нам всем головой и в сопровождении сестры Елены и доктора вышел из палаты. На пороге он немного задержался и обернулся к нам еще раз.

И снова его удивительное сходство с каким-то бесконечно дорогим и милым сердцу образом поразило меня. Необъяснимый восторг охватил все мое существо. Я хотела броситься вперед, рыдать и смеяться в одно и то же время…

В ту же минуту сестра Елена, проводившая важного посетителя до двери, вернулась к нам.

Лицо ее сияло, губы улыбались широкой, блаженной улыбкой.

– Дети, – произнесла она трепещущим от волнения голосом, – поздравляю вас! Это был сам Император!..