Текст книги "Софья Петровна. Повести, стихотворения (сборник)"

Стихотворения

Во вступлении к одной из первых публикаций своих стихотворений в России, в июне 1990 г., Лидия Чуковская рассказывала:

«Я пишу стихи всю мою жизнь, с детства, сколько я себя помню. Опубликована же до сих пор моя единственная книжка – “По эту сторону смерти” – лишь за границей в 1978 году[1]1
  Paris, YMCA-Press, 1978.


[Закрыть] и в 1989 году одно единственное стихотворение в Москве[2]2
  «Новый мир», № 2. «Сверстнику».


[Закрыть]. Печататься мешала мне не цензура (хотя, разумеется, цензура не пропустила бы ни строки), а, главным образом, любовь моя к чужим стихам. По сравнению с чужими, любимыми, собственные всегда казались – и кажутся мне – еле-еле существующими. Однако я, наконец, решила проверить их существование на читателе»[3]3
  Лидия Чуковская. Я слышу памяти шорох // Горизонт. М., 1990, № 7, с. 47 – 54.


[Закрыть].

Почти двадцать лет назад, в 1992 году вышел единственный изданный в России сборник стихотворений[4]4
  Лидия Чуковская. Стихотворения. М.: Горизонт, 1992.


[Закрыть]. Подборка стихов, посвященных мужу, М. П. Бронштейну, расстрелянному в 1938 году, напечатана в «Сочинениях»[5]5
  Лидия Чуковская. Сочинения. В 2 т. Т. 1. М.: Арт-Флекс, 2001.


[Закрыть].

В 1980-е годы я записала на непрофессиональный магнитофон многие стихи в авторском чтении. В 2000 году был выпущен малотиражный диск с этими записями[6]6
  Лидия Чуковская. Стихи разных лет. М.: Агентство Звук, 2000. Составитель и редактор Павел Крючков.


[Закрыть]. Теперь эти записи доступны в Интернете на сайте http://www.chukfamily.ru.

Долгие годы стихи существовали только на страницах авторского дневника. Лидия Корнеевна читала их друзьям, иногда дарила рукописи стихотворений.

Привожу несколько отзывов современников:

Корней Чуковский: «Я часто читаю и перечитываю “Стихи последних лет”[7]7
  Лидия Корнеевна подарила отцу на день рождения самодельный сборник, написав на титуле: «Стихи последних лет. Издание автора. 1950».


[Закрыть]. Мне очень по душе стихи про ручеек, про библиотеку, про трамвай, “Каюсь: я уже чужой судьбою”, “И маленький глоток свободы на ночь” – особенно последнее (я читаю его чаще всего). Всюду предельный лаконизм, энергия и свежесть выражения, великолепная смелость метафор – и осердеченность каждого образа. Все это произведения большого поэта. (Иногда смелость переходит в вычурность: “А клен, наверное, закату брат” и т. д. и еще в двух-трех случаях; чаще же всего и вычурность художественно убедительна.)

Изо всех подарков, какие я когда-либо получал ко дню рождения, этот мне дороже всего. Вот уже сентябрь, а я все еще радуюсь этому подарку – и завидую поэту, который может находить для своих чувств такие слова»[8]8
  Корней Чуковский – Лидия Чуковская. Переписка. 1912 – 1969. М.: Новое литературное обозрение, 2003, с. 339. Письмо от сентября 1950 г.


[Закрыть].

Борис Пастернак: «Вы не можете себе представить, как мне нравятся Ваши стихи, Болшевское, “Сердце сахаром кормить” и “Встреча”. Как я Вам благодарен за последнее! Оно – как талантливый, полный сходства рисунок с дорогой модели, который так ценно держать в руках и так легко с первого чтения запомнить наизусть. Глубокое, глубоколичное Вам спасибо. Я не мог удержаться, чтобы не сказать Вам этого. В нем Вы выразили больше, чем я мог сказать в “Свидании”»[9]9
  Борис Пастернак. Собр. соч.: В 11 т. Т. 10: Письма, М.: Слово, 2005, с. 54 – 55. Письмо от 5 ноября 1954 г.)


[Закрыть].

Давид Самойлов: «И проза и стихи производят огромное впечатление, сумма которого – художественность. Это литература особого рода. Ее можно назвать – поэзия личности. Ибо с личности здесь все начинается и ею кончается. Вы скажете, что в любой отрасли художества все начинается с личности. Это верно. Но обычно личность – начало, от нее идут лучи в разные стороны. У Вас – кольцо. Может быть, так можно сказать (с точки зрения читателя): обычно в персонажах или героях произведения ищешь сперва себя, потом автора. У Вас ищешь только Вас. У Вас во всем, во всей ткани прозы и стихов – автор и авторство. Вы – нечто противоположное фольклору…

Ваши стихи – стихи Ваши, Вашей литературной личности. И судить их можно только в контексте Вашей литературы: дневников об А. А. (которые не совсем дневники), статей (которые не совсем статьи), последней книги (которая не роман, не драма, не мемуары, не публицистика, не ода, а все вместе – т. е. в жанре поэзии личности)[10]10
  Д. Самойлов имеет в виду книгу Лидии Чуковской «Процесс исключения».


[Закрыть].

Ваше проявление в литературе целостно»[11]11
  Давид Самойлов – Лидия Чуковская. Переписка. 1971 – 1990. М.: Новое литературное обозрение, 2004, с. 100 – 101. Письмо от 27 декабря 1978 года.


[Закрыть].

В настоящее издание вошли стихи из архива Лидии Чуковской. Стихи, публикуемые впервые, отмечены в «Содержании» звездочкой. К некоторым стихотворениям существуют авторские пояснения, которые также впервые воспроизводятся в печати.

Как-то Лидия Корнеевна сказала:

– Мне дороже всего те читатели, которые любят мои стихи.

Хочется надеяться, что с выходом этой книги у стихов появятся новые читатели.

Елена Чуковская

I

 
И вот на посмешище мира,
Смущенье свое не тая,
Выходит не муза, не лира,
А жизнь прожитая моя.
 
 
Ее подчистую украли,
Ее по листочку сожгли.
Не в карты ль меня проиграли?
Не химией ли извели?
 

Юрию Кочетову

 
Пойдем туда, где ветер веет.
Ты знаешь, там,
Там о тюрьме никто не смеет
Напомнить нам.
 
 
Овраги, горы. Выше, выше
Небес чертог.
Горят кресты, пылают крыши
У наших ног.
 
 
Смеркается. Мы выйдем в поле,
Ты будешь песни петь.
Вот здесь на высоте, вот здесь на воле,
Вот здесь бы умереть.
 

Май – июнь 1927, Саратов

М.

 
…А то во сне придет и сядет
Тихонько за столом моим.
Страницы бережно разгладит
Узорным ножиком своим.
 
 
Себе навстречу улыбнется.
То к полкам книжным подойдет,
То снова над столом нагнется,
Очки протрет, перо возьмет…
 
 
И я проснусь, похолодею,
В пустую брошенная тьму.
Никак тебя не одолею —
Сердцебиенье не уйму.
 

1938

 
Я пустынной Москвою
Прохожу одиноко.
Вспоминаю и жду.
Мы любили с тобою
Чаши, полные света,
Что в Охотном ряду.
 
 
Нас игрушечный поезд
Увозил в подземелье,
Где веселая тьма.
Ах, игрушечный поезд!
Обещал ты веселье.
Оказалось – тюрьма!
 

Июнь 1939

 
Мне тоже захотелось написать
О маленьких ростках травы, о злаках,
Что лезут в эту серую тетрадь
Щекочут, колются и так мешают плакать.
Их стебельки все льнут к моей руке.
Их горький вкус отраднее, чем сладость.
И где-то, на каком-то языке
Зеленый лист обозначает радость.
А клен, наверное, закату брат.
Румянцем расцветает зелень клена.
И не о братстве ли они всегда шумят,
Лесных владык могучие знамена?!
 

1939

М.

 
Консервы на углу давали.
Мальчишки путались в ногах.
Неправду рупоры орали.
Пыль оседала на губах.
 
 
Я шла к Неве припомнить ночи,
Проплаканные у реки.
Твоей гробнице глянуть в очи,
Измерить глубину тоски.
 
 
О, как сегодня глубока,
Моя река, моя тоска!
 

1939

 
Вот и кончился отдых. Опять я в миру, на ветру.
В бездорожном пути.
Снова жадная жизнь затевает двойную игру.
Не спастись, не уйти.
 
 
Чем попотчует нынче? Какое еще поднесет
Неизвестное блюдо с приправой родной клеветы?
В чьем бреду окровавленном и кого оболжет и сожрет?
Как названье грядущей беды?
 
 
Впрочем, может быть, лучше не спрашивать, лучше не знать.
Нам ли с будущим ведаться! Лучше я свет погашу.
Мне бы только уснуть, только б спать.
Спать иди, мое завтра! Я подушкой тебя придушу.
 

1940

Л. А.

 
Неправда, не застлан слезами!
В слезах обостряется взгляд.
И зорче мы видим глазами,
Когда на них слезы горят.
Не стану ни слушать, ни спорить.
 
 
Живи в темноте, – но не смей
Бессмысленным словом позорить
Заплаканной правды моей.
А впрочем, она не заметит,
Поешь ли ты иль не поешь.
Спокойным забвением встретит
Твою громогласную ложь.
 

1940

Г. Е.

 
О прислушайся, друг мой, и ты в тишине различишь
Отдаленное уханье, грохот немой канонады.
Это немцы вступают без выстрела в падший Париж.
В черной совести нашей небывшие рвутся снаряды.
 
 
Видишь – родину родин они распинают в огне.
Слышишь – «юнкерсам» сдались небесные гордые дали,
Чтобы тех площадей, что любили мы видеть во сне,
Мы – рабы, мы – лжецы никогда наяву не видали.
 

Июнь 1940

 
Нам слово гибель, узкое и злое,
Привычней слов: письмо, береза, дом…
Оно свое, оно как хлеб родное —
Ведь запросто мы с гибелью живем.
 
 
Надеешься еще? Оставь, не лги.
Возлюбленный погиб, Париж погиб.
 
 
Но я хочу, чтоб тот, кто сир и слаб
В непроницаемой послепогромной мгле
Уныло бродит, полоумный раб,
По кровью друга политой земле, —
 
 
Чтоб каждый знал – иной настанет час,
Час гибели всего, что губит нас.
 

1940

М.

 
Быть может, эта береза
Из милого выросла тела.
Так нежно она лепетала
Над бедной моей головой.
Быть может, босая девчонка
Твоими глазами глядела,
Когда, надышавшись морем,
Я возвращалась домой.
 
 
По эту сторону смерти,
Рукою держась за сердце,
По эту сторону смерти
Я вести торжественной жду.
Я слышу гудки паровозов,
Я слышу возгласы чаек.
Такая бывает зоркость
Сознания – только в бреду.
 

1940, Ольгино[12]12
  Примеч. автора: Близь Левашово, где, оказалось, похоронен Митя. 20/Х 95.


[Закрыть]

 
Бессонницу благословляю.
Утраченной жизни черты
Отчетливей я различаю
При свете ночной темноты.
 
 
Ну что же сказать в оправданье?
Она не из легких была.
А впрочем, к чему причитанья?
И то хорошо, что прошла.
 
 
И вот уже стонет четыре
Сквозь чей-то соседский уют.
А тени в предутреннем мире
Шатаются, шепчут, живут.
 

1940, Ленинград

II

Н. Д.

 
«Я рад, что Вы еще в тепле», —
Мне друг мой написал.
Теперь мой друг лежит в земле
И как мне холодно в тепле —
Когда б он знал…
 

1941

 
Опять уходит за порог
Мое дитя, мое живое счастье,
В открытый мир, в зловещий топот ног,
Под пули в голод и ненастье.
Я не хочу в который раз познать,
В который раз! всю злую власть бесчинства.
В слезах озлобленных проклясть опять
Бессилье мысли, тщетность материнства.
 

 
Будто бы под наркозом
(Мир, как тогда, невесом)
Вижу, вижу сквозь слезы
Сбывшийся дурной сон.
 
 
Жарких твоих заборов
Засиженный мухами ад.
Пьяных твоих разговоров
Охотнорядский яд.
 
 
Я не могу очнуться —
Чистополь, Чистополь.
Не в Каму ли окунуться,
Чтоб заморозить боль?
 
 
Какая-то ахинея.
Я теплюсь едва-едва.
Мертвея и цепенея.
При чем тут Кама? Нева!
 

Сентябрь 1941, Чистополь

 
И теми глазами,
Которые видели море, Сенат и тебя —
Устало слежу за степями, орлами, горами.
За розовыми, пышно взбитыми облаками.
Чужбина. Ну что ж – поживем, ничего не любя.
 

3 ноября 1941,

Поезд: Новосибирск – Барнаул

 
На чужой земле умереть легко,
Чужая земля не держит.
Ни в огне огоньком, ни во ржи васильком,
Ни памятью, ни надеждой.
 
 
Только жить нельзя на чужой земле.
Недаром она чужая.
Звездами, как дитя, разыгралась во мгле,
О горе твоем – не зная.
 

3 – 4 января 1942, Ташкент

 
Ташкентские розы в кокетливо-хрупком снегу.
Минутной зимы ледяные блестят небылицы.
Но я на красивое больше смотреть не могу.
Кощунственна эта лазурь, лепестки и ресницы!
 

Январь 1942, Ташкент

 
Живу, хранимая стихами
Твоими и твоей мольбой
Не умереть, остаться с вами,
Не уходить, побыть с тобой.
 
 
Сказала: – Только не погибни.
О, выживи! И вот уже
Бессильно солнце, тщетны ливни
И нету на меня ножей.
 

28 февраля 1942, Ташкент[13]13
  Примеч. автора: АА [Анна Ахматова] мне говорила: «Главное, чтобы Вы не погибли».


[Закрыть]

 
Как странно, есть еще живые.
Руками машут, говорят,
Большие, шумные такие
И не лежат и не молчат.
Цел мостик, речка вольно плещет,
Туман, где хочет, там плывет.
И не от ужаса трепещет —
От ветра – тополь у ворот.
 

21 марта 1942, Ташкент

 
Я никогда не вернусь домой[14]14
  Примеч. автора: Я прочла ей «Я никогда не вернусь домой». – «Время вам пишет книгу», – сказала АА. («Записки об Анне Ахматовой». Т. 1. М., 2007, с. 458).


[Закрыть].
Никогда. Ни за что на свете.
Снова увидеть город мой
После всего, что случилось с тобой
И с ним. Видеть стены эти…
 
 
Я никогда не вернусь домой —
При жизни. Но из могилы —
Мертвая, равная, в город мой
Я притащусь к двери родной,
Воздух целуя милый.
 

29 марта 1942

 
Уже ни о чем на свете,
Пожалуй, нельзя говорить.
Уже обо всем на свете
Следует помолчать.
Это счастливые люди
С горя могли пить
Или кричать от боли,
Или стихами стонать.
 

19 мая 1942

 
Говорливых ручьев, тополей в этом городе много.
Он и розами весь, он и звездами ярко зарос.
Тенями разубрана, светлая вьется дорога,
И родины дальней и юности жалко до слез.
 

Июнь 1942 , Ташкент

 
Я там оставила, я не взяла с собой,
Среди вещей любимых позабыла,
Ту тишину, что полночью пустой
Мне о грядущем внятно говорила.
Теперь она, убитая, лежит
В той бывшей комнате – фугаской иль снарядом?
И зеркало, где лик судьбы дрожит,
Осколок зеркала сияет с нею рядом.
 

1942 , Ташкент[15]15
  Примеч. автора: Я прочла это стихотворение АА. Она выслушала и сказала: – Зеркало и тишина. Об этом стоит подумать. – И подумала. Через некоторое время она прочла мне строфу из «Поэмы», которая (строфа) кончается так:
  В дверь мою никто не стучится,
  Только зеркало зеркалу снится,
  Тишина тишину сторожит.


[Закрыть]

 
Ну что ж, приходи, приходи, я тебя поджидаю.
Все щурюсь на солнце – не выйдешь ли из-за угла.
Как жаль, что ни дня, ни недели я точно не знаю.
Я б письма любимые к этому сроку сожгла.
Их пепла не бойся: опущено знамя разлуки.
Я только спрошу: не обидишь? – и сразу отдам
Усталые руки, уже усмиренные руки
Твоим молодым, побелевшим от горя губам.
 

1942 , Ташкент

Ленинграду

 
И не мой, и не твой
И не юности нашей кровавой —
Это он и не он
В смуглом серебре тех же ночей,
Обесславленный новою славой
И не наш, и не их.
Ничей.
 

1942 , Ташкент[16]16
  Примеч. автора: Я читала его АА. Она взяла отсюда (впоследствии в стихах к Мандельштаму) «окровавленной юности нашей».


[Закрыть]

 
Вот оно, письмо из Ленинграда.
Лучше бы не трогать, не читать.
Слов оттуда не хочу, не надо,
Все равно на мне его печать.
Он меня и днем и ночью точит
Тиканьем утраченных часов.
Он меня и днем и ночью кличет
Тишиной убитых голосов.
Что же ты, письмо из Ленинграда?
Что такое можешь мне сказать,
Что бы он всей мощью, всей громадой
Сам не мог сквозь версты простонать?
 

1942 , Ташкент

 
Я к ним хочу. К моим убитым.
Их голоса во мне звучат,
На пустырях тайком зарытым
Рукой бесстрастной[17]17
  Примеч. автора: Эпитет «бесстрастный» принадлежит АА. У меня было «холодной», она поправила.


[Закрыть] палача.
 
 
И к ним, в боях под Ленинградом,
Наш грех искавшим искупить.
Я к ним хочу. Я с ними рядом
Достойна голову сложить[18]18
  Примеч. автора: У меня было «Достойна Лету переплыть». КИ [Чуковский] сказал: «Не надо Леты». АА: «К. И. вообще не понимает античности».


[Закрыть].
 

1942 , Ташкент

 
Оно ведь с тобою, твое безысходное счастье.
Его синевою и полночь чужая горит.
И бьется и дышит оно сквозь беду и ненастье.
Оно неприступно. Оно Ленинградом стоит.
 

Январь 1943, Ташкент

 
Вишни все в цвету. Весна.
 
 
Ах, такие молодые
И уже совсем седые,
Эти вишни у окна.
 
 
Не весна. Война.
 

Апрель 1943, Ташкент

М.

 
И снова карточка твоя
Колдует на столе.
Как долго дружен ты со мной,
Ты, отданный земле.
Уж сколько раз звала я смерть
В холодное жилье.
Но мне мешает умереть
Бессмертие твое.
 

7 октября, Чистополь

 
Ты нищих шлешь, но и они немеют.
Молчат под окнами, молчанием казня.
И о тебе мне рассказать не смеют
И молча хлеба просят у меня.
 

 
Но пока я туда не войду,
Я покоя нигде не найду.
 
 
А когда я войду туда —
Вся из камня войду, изо льда, —
 
 
Твой фонарик, тот, заводной,
Ключик твой от двери входной,
 
 
Тень от тени твоей, луч луча —
Под кровавой пятой сургуча.
 

Июнь 1943, Ташкент

 
Только все совершив, что положено
Совершить на земле под луной,
Можно ласково так, бестревожно,
Щедро так отходить на покой.
 
 
Тишину охраняет снотворная,
Золотая арыков молва.
И стоит над землей лучезарная,
Над горами склоненная, добрая,
Утешительная синева.
 
 
Но ни памяти, ни суровости,
Не зажить, не смягчиться в тепле.
Детским почерком страшные новости
Пишут тени на светлой земле,
 
 
Словно письма оттуда… И пыльные
Так зловеще молчат тополя,
Словно памятники надмогильные
Впрок воздвигла и эта земля.
 

Август-сентябрь 1943, Ташкент

 
«И твердые ласточки круглых бровей…»
Не надо. Не надо. Не надо.
«Сказать, что они отлежались в своей…»
Какая от слез прохлада!
Какая отрада – сквозь лютый зной
Схватиться за слово поэта,
Чтоб строки на север вели за собой
К могиле, затерянной где-то.
 

1942 – 1943 , Ташкент

 
Они тогда еще живыми были,
Те мальчики, те сверстники мои.
Их навсегда еще не разбудили.
По улицам немым не провели.
И мы тогда еще живыми были.
Не вдовами, не совами в ночи.
Тогда еще нас не приворожили
Бессонных окон желтые лучи.
Мы, кажется, тогда живыми были…
Но что же ты? о чем ты? замолчи.
Пиши о детстве, если ты не хочешь
Свихнуть с ума. Не то смотри – вот-вот
Подпрыгнешь ты, заблеешь, захохочешь,
Заплачешь в голос и махнешь в пролет.
Лицом в слезах о каменные плиты,
Как, помнишь, Гаршин – бедный, дорогой —
Не камнями, но казнями убитый, —
Лицом в слезах о камни мостовой.
Пиши о детстве. «Ковш душевной глуби»
Прижми к губам и медленно тяни
Сквозь немотой обугленные губы,
Студеные, все в невских льдинках, дни.
 

 
Мы были во второй ступени.
Был пуст и ветрен город наш,
Грязцой обросшие ступени
Нас приводили в Эрмитаж.
Под черной пяткой великана —
Не пятка, мощная скала —
Стрелой зеленой стойко, прямо
Травинка нежная росла.
Плечами двери отворяли,
В потемках пялили глаза,
И вот в огромном тихом зале
Уже смолкают голоса.
Мы на картины не смотрели.
Мы плохо разбирались в них.
Мы на диванчиках сидели
Под строгим взглядом сторожих.
Смешны нам были: связки зайцев,
Младенцев щеки, шлейфы дам,
Прозрачность длинных тонких пальцев…
(«Так не бывает никогда».)
Что с нас возьмешь? Мы были дети.
Вот только что, вон там, внизу,
Во дворике возле мечети
Мы собирали бирюзу.
И здесь нам нравились: карнизы,
И позолота на дверях,
Паркеты, зеркала и вазы,
Тарелки в птицах и цветах.
Но что-то медленно сочилось,
Учило думать и гадать,
Оказанное нам, как милость,
Сошедшее, как благодать.
Я помню день, минуту даже,
Хоть года и не назову:
От Леонардо в Эрмитаже
Я вдруг увидела Неву.
Она была в суровой раме
Окна. Она была не та,
Что только что шумела с нами,
Плюясь и пенясь у моста.
Рекою Пушкина и Блока,
Гравюрой, образом судьбы,
Она раскинулась широко,
Поеживаясь одиноко
От дальней пушечной пальбы.
 

 
За окном осталась Нева,
Я уже не смотрю на нее.
Предо мной стоит синева —
Как же я не видала ее?
Синева итальянских гор,
Милой жизни синий простор.
 
 
Мы потом поедем туда,
Кончим школу – поедем туда,
Мы всем классом поедем туда.
Непременно поедем туда.
Это будущего глаза —
Эти ясные небеса.
 
 
В синем облаке склоны гор.
И она синевой залита.
Над младенцем склонила пробор,
Наклонила лицо чистота.
Над младенцем склонила взор,
Вся в блаженстве небес и гор.
 
 
Ножки бархатные у него.
Вот бы нам искупать его.
Вот бы нам домой его,
Насовсем, навсегда его.
Тихо, тихо глядит она.
Тише, чем сама тишина.
 
 
Унеси же его, унеси,
Что же ты сидишь и глядишь?
От бессонных убийц спаси,
Будет распят твой милый малыш!
В синеву свою заверни
Эти маленькие ступни.
 
 
Ты горами его заслони,
А не то найдут и распнут.
Эти маленькие ступни
Заржавелые гвозди проткнут.
Зарыдает твоя любовь:
Это ржавчина или кровь?
 
 
Ничего не сказала ей.
Я еще не знала тогда,
Не видала еще детей,
Чьи глаза – не глаза – города.
В этих, видишь, Воронеж горит.
Из пожарищ они глядят.
Эти – оледенели. Молчит
Город-морг. Молчит Ленинград.
 
 
Ежедневные торжества
Азиатских пустых небес,
Соловьиная синева
И снегов на вершинах блеск —
Это новая рана им,
Им потерянным, им ничьим,
Им, не мертвым и не живым,
Недобитым детям твоим.
 

 
Там лестница влажной прохладой
За плечи меня обоймет
И важной своей колоннадой
Спокойно наверх поведет.
Хранитель богинь и героев,
И мумий, и звонких могил,
Он летом, средь пыли и зноя,
Хранителем холода был.
Оставив шпаргалки, зачеты,
Я в сумрак его прихожу,
Все кажется, встречу кого-то,
И как-то без толку брожу.
И лестницы тяжкой ступени,
Колонн неподвижный полет,
Томит и глаза и колени,
Как в будущее восход.
 
 
Паркеты скрипят под ногою.
В Италию я не вошла.
Не веришь за окнами зною, —
Такая в Испании мгла.
В коричневой тьме инквизиций
Угрюмый покоится зал.
Мадонны одной бледнолицей
Меня удержали глаза.
 
 
Ей даже воздух тронуть больно.
Бровям печали не поднять.
Я отодвинулась невольно —
Мир от нее не заслонять.
Опущены глаза, но видят:
Дорогу видят, воронье,
Людей, которые обидят
Упрямца милого ее.
В бессонном сне ей снятся, снятся
Следы в пыли и вой камней.
Ей тоже, кажется, семнадцать,
Не больше, кажется, чем мне, —
Но в тьме такое разглядела,
Такое видит впереди,
Что сына худенькое тело
Не смеет прижимать к груди.
Над сыном цепенеют пальцы —
Любимого нельзя спасти, —
Напрасно худенькое тельце
Ты станешь прижимать к груди.
 
 
Расслышала ль она молчанье
Ночей – там, у ворот тюрьмы, —
Где в тайном чаянье прощанья
Год молча простояли мы?
Машины каждую минуту
Сворачивали от моста,
И кто-то прошептал кому-то:
«Опять сюда. Опять сюда».
 
 
Сюда… И, нас пронзив огнями,
Бесшумно замедляет ход…
Не ты, не ты ли вместе с нами
Молчала около ворот?
Она томится без названья,
Та гибель, та немая ночь…
И бомбам не взорвать молчанья!
Молчать невмочь и петь невмочь.
Я помню осенью на Каме
Почтовый ящик над рекой,
С облупленными боками,
Весь вылинявший такой,
И вдруг старуха закрестилась
И перед ним на мостовой
В пыль на колени опустилась —
Она ему, ему молилась,
Письма просила у него.
 
 
И я готова помолиться
И ящику, и небесам,
И тополям, и вольным птицам,
И мертвых светлым голосам —
О жизни мальчика родного,
Увиденного в раннем сне,
Младенце-Слово, Боге-Слово…
В какой сейчас он стороне?
Не он ли там, вдоль стен из глины,
Бредет, все голоден, все бос?
Хлебнуть от мутных вод чужбины
Ему сегодня довелось.
Но я не верю, я не знаю,
Не верю в крест, не верю в меч.
К тебе я руки простираю,
О, человеческая речь!
Вот он бредет, усталый мальчик…
О чем заводит песню он?
Что, если б этот мальчик-с-пальчик
К спасенью был приговорен?
 

1943 – 1944, Ташкент – Москва – Ленинград – Москва

III

 
Из туннеля как дух вырывается
Настигаемый грохотом свет.
Вот он мечется, вот растворяется,
Растворился, его уже нет.
Знаю все, знаю слово: губительно.
Но не надо меня утешать.
Только б светом, вот так же стремительно
Перед жизнью твоей пробежать.
 

Сентябрь 1944

 
Зеленью кудрявятся могилы.
К тишине прислушайся, – вот-вот,
Сквозь зеленый шорох голос милый
Ласково и строго позовет.
Здравствуй, зеленеющее слово!
Маленькие робкие ростки.
Вот они шумят и ропщут снова
Гибели безгласной вопреки.
 

1944

 
Уже я предалась покою,
Снежку, безделию, делам.
Уж различаю под землею
Все станции по фонарям,
Уже я впрямь москвичкой стала.
Да, «мой удел на все похож»;
Цитаты: «сердце уставало»
И: «сердце мне сломила ложь», —
А ты опять начать сначала
Судьбу высокую зовешь.
 
 
Моя судьба тобой творима —
Так было, так и будет впредь.
Но я молю: «Да идет мимо!
Пусть, если можно, идет мимо!»
 
 
Но нет. Судьбы не одолеть.
 

Январь-февраль 1944, Москва