Текст книги "Софья Петровна. Повести, стихотворения (сборник)"

 
Мы расскажем, мы еще расскажем,
Мы возьмем и эту высоту,
Перед тем, как мы в могилу ляжем,
Обо всем, что совершилось тут.
 
 
И черный струп воспоминанья
С души без боли упадет,
И самой немоты названье
Ликуя, рот произнесет[19]19
  Начато в Ташкенте 28/XI 1942.


[Закрыть].
 

1944

 
В трамвае, запечатанном морозом,
Я ехала сквозь ругань, сквозь Москву
(Авоськи, спины, злость, толчки, угрозы)
И все-таки мечтая наяву —
Что если бы – вот только дверь открою! —
А там полно и мачт, и парусов,
И сосны темные, и море вновь со мною.
И ветер – брат убитых голосов!
 

Февраль 1945, Москва

Но в мире нет людей бесслезней

Надменнее и проще нас.

Анна Ахматова

 
Среди площадной и растленной —
Из всех рупоров, наизусть!..
Ты вправду бываешь надменной,
Лишенная голоса грусть.
Беззвучна – а громче салюта.
Ты жизнь обняла, как вода, —
Глубокой печали минута,
Пока я жива – навсегда.
 

Март 1945

 
Изранены крылья, повисли,
Глаза не хотят, не глядят…
И вдруг, как предчувствие мысли,
Румянцевский добрый фасад.
Под маленькой лампой зеленой,
В свечении лиц и страниц,
Я снова очнусь окрыленной,
Полету не зная границ.
 

Март 1945

 
…Чтоб хлынуло и рассказалось
Все-все, чем истомила мгла.
Чтоб наконец немая жалость
В словах пристанище нашла,
Чтоб целовать неудержимо,
Здесь, на поруганной земле,
Все то, что нами здесь любимо
И тонет в беспросветной мгле.
 

Март 1945

 
С тех пор, как я живу ничья
В суровом вихре лет, —
Легко струится жизнь моя,
Но жизни больше нет.
Она осталась за чертой
Далекой той весны,
Улыбки той и песни той,
Что в прах превращены.
 

Май 1945

 
Слово мир – а на душе тревога.
Слово радость – на душе ни звука.
Что же ты, побойся, сердце, Бога,
Разумеешь только слово – мука?
 
 
Все стучишь: крута зима в Нарыме.
Бухенвальд, Норильск, Тайшет, Освенцим.
Если б можно было память вынуть,
Не рассказывать про это детям!
 
 
Но без ладанки стучится в грудь —
Память, трепет, пепел: не забудь!
 

Май 1945

 
Теперь я старше и ученей стала
И прятаться умею от тоски.
А может, и она слегка устала,
И ей за мной гоняться – не с руки.
Как бы там ни было, мы разминулись с нею,
И я о том, конечно, не жалею.
 
 
Но было что-то доблестное в ней,
Пронзительное что-то и живое,
Как зыбкой ночью очерк кораблей…
Сказать попроще – что-то молодое.
 
 
Теперь она ушла и горе увела.
Но горе было все, чем я жива была.
 

Июнь 1945

 
Мне б вырваться хотелось из себя
И кем-нибудь другим оборотиться.
Чтоб я – хотя б на миг один! – была не я,
А камень, или куст, или синица.
Ведь куст не помнит города того,
Бездымных труб из моего окошка.
Он вообще не помнит ничего.
От памяти я отдохну немножко.
А там опять – в постылый, мертвый путь.
Иду, иду, иду – а все на месте.
Никак за угол тот не завернуть,
Где страшные меня настигли вести.
 

Февраль 1946

 
И маленький глоток свободы на ночь
Из милой книги наскоро хлебнуть.
Усни, усни… Разбудят утром рано.
Закрыта книга. Пробую уснуть.
И вот пошло – заныла, закачала
Медлительная ласковая мгла,
И жизнь моя вся началась сначала,
Но не такой, какой она была.
Все те же камни, те же волны, птицы,
И обещанья шумные лесов.
Но властью сна дано осуществиться
Пророчеству нестройных голосов.
Любовь не раной, а самой любовью.
Доверчиво она не ждет конца.
И слава наклонилась к изголовью,
В тюремной тьме не кутая лица.
И прежний дом мне стал как прежде домом,
В чьи окна мне не боязно взглянуть,
И не до слез, а просто мне знакомым
По милым улицам к нему обратный путь.
Не ужас там живет и слова просит.
Там девочки глаза, а не тоски.
Но тут рассвет свои поправки вносит
И новый день меня берет в тиски.
 

1946

 
Переулками в библиотеку
Ранним утром по снегу иду.
Много ли и надо человеку!
На минуту позабыть беду,
Увидать, какой земля укрылась
Неприкосновенной белизной…
Ты не тай, останься, сделай милость,
Белый снег, еще побудь со мной!
 
 
Варежку сниму. Сугроб поглажу.
Будто детство и лесная тишь.
Весь в сугробах, в солнце весь овражек,
Хлопанье и быстрый посвист лыж.
 

1946

 
Мы, недобитые войною,
Любовью и тридцать седьмым,
Мы, непрощенные собою,
Придуманные плохо Им.
Мы – раненые не на́смерть.
Когда настанет наш черед?
Когда судьба нас допоет?
Когда нас родина добьет?
Только бы поскорее.
 

1946

 
Каюсь, я уже чужой судьбою —
Вымышленной – не могу дышать.
О тебе и обо мне с тобою,
И о тех, кто был тогда с тобою,
Прежде, чем я сделаюсь землею,
Вместе с вами сделаюсь землею.
Мне б хотелось книгу прочитать.
 

1947

 
Я очень устаю от телефона,
От радио, от злости за стеной.
А мне бы на губах волны соленой
Невкусный вкус, когда кипит прибой.
А мне бы пышный шум сосны зеленой,
Колдующей над бедной головой.
 
 
Они еще над морем вьются, чайки,
Крылатые подруги парусов.
В прибрежной роще птенчики-всезнайки
Галдят и падают в дремучий лес цветов.
И по камням, торчащим на лужайке,
Плывут, как прежде, тени облаков.
 

1946

 
Какую я очередь выстояла —
Припомнить и то тяжело,
Какой холодиной неистовою
Мне бедные руки свело.
Какими пустынными стонами
Сквозь шум городской он пророс,
Далекими, смутно-знакомыми, —
Бензином пропахший мороз!
Какие там мысли обронены
И ветром гудят в проводах.
Какие там судьбы схоронены
В широких безмолвных снегах.
 

1947

М.

 
В один прекрасный день я все долги отдам,
Все письма напишу, на все звонки отвечу,
Все дыры зачиню и все работы сдам —
И медленно пойду к тебе навстречу.
Там будет мост – дорога из дорог —
Цветущая большими фонарями.
И на перилах снег. И кто б подумать мог?
Зима и тишина, и звездный хор над нами!
 

1947

 
И не в тюрьме, и не в больнице —
На воле, на своих ногах.
Но дурно естся, трудно спится,
Не покидает душу страх.
Душа, его одолевая,
Как Зоя по снегу идет,
Своих тихонько призывая.
 
 
Но пуст холодный небосвод.
 

1948

 
И все-таки я счастлива бываю.
Не странно ли о счастье говорить?
Я путаюсь, сбиваюсь, я не знаю,
Каким стихом тебя определить.
 
 
Ты не весна. В холодное жилище
Давно уже нет доступа весне.
Ты не любовь. Меня испепеливши,
Любовь забыла думать обо мне.
 
 
Спокойно, друг! Спокойнее дыханье,
Хотя дышать, чем дальше, тем больней,
Хотя судьбы ясны предначертанья…
 
 
За ясность я и благодарна ей.
 

1950

IV

 
…И этот страшный, желто-черный,
Изглоданный страданьем лик.
Лежит в недвижности упорной
Сердитый маленький старик.
Скорей забыть и лба покатость
(О, ты ли это, бедный друг?),
И этих губ запавших сжатость,
И ледяную тяжесть рук.
(Да, эти губы много лгали,
Когда случалась в том нужда,
Прежде чем сжались и запали
И замолчали навсегда.)
И помнить только лес – и нежный
Деревьев первозданный дым,
И голос твой – горячий, прежний,
Задором полный молодым.
 

1952

 
Четыре ели-великанши,
Четыре хмурые сестры
Молчат все там же, где и раньше,
На склоне медленном горы.
И тишиной усыновленный
Все так же тикает движок,
Что для меня во тьме зеленой
Свет ранний в деревнях зажег.
И я иду, глазам не веря.
А даль все так же хороша.
Закат распахивает двери
Во что-то глубже, чем душа.
И, повинуясь приказанью,
Гляжу без боли и без слез,
Разоружив воспоминанья,
На тени светлые берез.
 

1953

 
…Опять чужая слава
Стучит в окно и манит на простор.
И затевает важный, величавый,
А в сущности базарный разговор.
Мне с вашей славой не пристало знаться.
Ее замашки мне не по нутру.
Мне б на твое молчанье отозваться,
Мой дальний брат, мой неизвестный друг.
Величественных строек коммунизма
Строитель жалкий, отщепенец, раб,
Тобою всласть натешилась отчизна, —
Мой дальний друг, мой неизвестный брат!
Я для тебя вынашиваю слово.
День ото дня седее голова.
Губами шевелю – и снова, снова
Жгут губы мне, не прозвучав, слова.
 

Январь 1953

 
…А рядом боль моя лежала,
В той старой папке, в стороне.
А мимо родина бежала,
В глаза заглядывая мне.
Она не пристально глядела.
Так, мимоходом, васильком
Да огоньком. Ей много дела
В дому неприбранном своем.
Со стен смывает крови пятна, —
(Для новых пятен, может быть).
Из недр ведет сынов обратно, —
(Не всех успела пристрелить).
И снова, как во дни былые,
Во дни застенка и войны,
Не до меня моей России —
Мои ей боли не больны.
Но где-то там, за поворотом,
Там, там, ручаюсь головой,
За пропастью, за горным взлетом,
За кладбищем верней всего —
Она разыщет папку эту
И боль своею назовет
И голосом, подобным свету,
Мои слова произнесет.
 

1956

 
И что-то страстное, родное,
В наивном очертаньи губ.
И нежно властное, такое,
Как пенье, как рыданье труб.
 
 
И как звезда, как дань гордыне,
Таинственная седина,
Которой рано, рано ныне
Вознаграждает нас страна.
 

1954 – 1956[20]20
  Примеч. автора: Вспомнено 23/VI 90. Когда-то нравилось Пастернаку. Об этом его письмо с наклеенной фотографией.


[Закрыть]

М.

 
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе – я и ты,
Сведенные навек судьбою.
Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.
А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шепотом о детстве.
 
 
Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.
Сквозь шепот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез – не нарыдаться.
Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.
 

 
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд:
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать.
 

1956

 
Однажды ты проснулся
И вспомнил невпопад,
Как он рыдал и гнулся,
В ногах валяясь, сад,
И клики электричек,
И немоту моста,
И имя «Беатриче!»,
Обжегшее уста.
И сразу стали прахом
Подруга, стол и стул.
И ты единым махом
Окошко распахнул.
Ты принял быль за небыль?
А быль была. Ну что ж!
Она зовет на небо,
И ты за ней пойдешь.
 

Б. П.

 
Я шла, как по воздуху, мимо злых заборов.
Под свинцовыми взглядами – нет, не дул, а глаз.
Не оборачиваясь на шаги, на шорох.
Пусть не спасет меня Бог, если его не спас.
 
 
Войти – и жадно дышать высоким его недугом.
(Десять шагов до калитки и нет еще окрика «стой!»)
С лесом вместе дышать, с оцепенелым лугом,
Как у него сказано? – «первенством и правотой».
 

1958, Переделкино

 
Убит он не пулей Дантеса.
Самим фарисейством – в упор.
О зная угрозы! О леса
С горы негодующий взор!
И музыки вкрадчивой звуки,
Венки за венками у ног,
Опять этой страшной науки
Напрасно смягчают урок.
Уже ничего не исправить.
Как губы запали – гляди.
Учись ненавидеть. Прославить
Успеют века впереди.
Звенят над могилой лопаты.
Прикончен. В могилу зарыт.
И нет за расправу расплаты.
Где Лермонтов? Тоже убит.
 

1960, 1983

 
Как на ладони, как на блюде,
Одолевая забытье,
Вдруг поднесли чужие люди
Мне детство зимнее мое,
Я их об этом не просила,
Ни пианиста, ни кларнет,
Но музыка сама включила
Над прошлым стосвечовый свет —
И звуки, щупая дорогу,
Как фары, иглами огней
Нашли полянку-недотрогу
И тишину, и след саней.
 

Февраль 1959

 
От звонка до звонка
Я живу, словно лагерным сроком.
И большая рука
Прикоснется к моей ненароком.
 
 
И большие слова
Прозвучат на прощанье в передней.
И болит голова
От несбыточных сбывшихся бредней.
 

 
Это сердце устало,
А не я.
Я-то жива еще.
У меня еще ночи и дни впереди.
Я опять начинаю сначала
Старую песню.
Молча прошу тебя:
«Не уходи».
 

 
Сердце сахаром кормить,
Капельки на сахар капать.
Не звонить. Не ждать. Не плакать.
«Не расстраиваться». Жить.
Проку в этом никакого
Я не вижу, милый друг.
Жизнь – безжизненное слово.
Опустело все вокруг.
 
 
Снова жить и верить снова?
 
 
Нет!
 
 
Но ничего другого
Не придумать, милый друг.
 

 
И каждую секунду забывая,
Зачем пришла сюда, зачем открыла газ,
 
 
Хватаясь за стены, за двери, как больная,
Я вдруг воды под краном напилась
И вспомнила, что я не пить хотела,
В десятый раз не чайник вскипятить,
А положить предел – ведь боли нет предела —
И газом жажду утолить.
 

 
Я не в окно гляжу – в свою судьбу.
Я трезвость утра прижимаю к лбу.
Ведь нелюбви твоей она сестра —
Квадратная законченность двора.
 

Декабрь 1961

 
Я никем не хранима.
Я только судьбой хранима.
И если бомба мимо,
И черный ворон мимо —
 
 
Это она захотела
Сберечь мою душу и тело
Для какого-то дела,
Мне неизвестного дела…
Это ее дело.
 

 
…Но я еще помню живого простора громаду.
«Правее!» Большая рука на моей, на весле.
Какой-нибудь час, и мы подойдем к Ленинграду.
Руке моей больно в мозолистом, жестком тепле.
 

 
А друзья еще живы.
Еще руки теплы, голоса еще молоды,
Еще можно кого-то обрадовать:
«Это я говорю, это я!»
Торопись дозвониться
И, за руки взявшись, уехать из города.
Торопись повидаться.
Они еще живы, друзья.
 

 
И те дома еще стоят
На том же самом месте,
И те мосты еще летят,
Где мы бродили вместе,
И я на том же берегу,
Где та волна бурлила,
Еще могу, еще могу,
Потрогать те перила.
 

 
А ночью мне приснился ты
В обличье прежнем. Ты ли, ты ли?
Мы поднимались на мосты,
Стихов на гребни восходили.
 
 
По набережным, площадям
Мы шли стихами, как попало,
И девочка навстречу нам
Живою рифмой выбегала.
 

1965

 
Настала бы она под шум вот этих волн,
Когда душа полна не памяти, а сна.
Под колыбельный шум, который детства полн,
Под корабельный плеск настала бы она.
 

1964 , Комарово

 
Летит, серебрится снежок.
Квадратная ходит лопата.
Опять этот нежный ожог —
Снег, неба с землею расплата.
За праздно пролитую кровь
Не будет ни мзды, ни прощенья.
Небесная сыплет любовь —
Снег, белое это забвенье.
 

1965, Москва

 
И наконец самой собою
Я заслужила право быть.
Стучать о стенку головою
Молиться или просто выть.
 
 
Надежда – поздно, слава – поздно,
Все поздно, даже быть живой…
Но, Боже мой, как звездно, звездно…
Лес. Я. Звезда над головой.
 

Август 1966

 
Маленькая, немощная лира.
Вроде блюдца или скалки, что ли.
И на ней сыграть печали мира!
Голосом ее кричать от боли.
Неприметный голос, неказистый,
Еле слышный, сброшенный со счета.
Ну и что же! Был бы только чистый.
Остальное не моя забота.
 

1968

 
Чья там гибель? Твоя ли? Моя ли?
Вместе ль будут иль порознь мстить?
Мы на весь горизонт просияли:
За сияние надо платить.
Чем расплатимся? Каторгой вечной
По обычаю, на руднике.
Или попросту мышцей сердечной,
Стуком в дверь, замолчавшим в руке.
Но так близко подходит расплата
(Так к окну подступает вода),
Что горячим дыханием брата
Надышаться спешу навсегда.
 

 
Научись улыбаться в остроге
(«А до смерти четыре шага»),
С неумышленной мыслью о Боге,
С неупомненной строчкой стиха,
С ненадежной надеждою зыбкой
(Помереть, так уж лучше во сне),
С незаслуженной встречной улыбкой
Щедрой – вдруг обращенной ко мне.
 

 
Мы опять повстречались, деревья и снег!
Я люблю вас, пушистые ветки.
Одиночество словно родной человек.
На сугробах колючки и метки.
Мы с тобою еще помолчим, тишина!
Белым снегом умоемся, совесть!
По следам разберемся, про что там она —
Пережитого вьюжная повесть.
 

 
Затихает город за окном.
Звук трамваев тихо умирает.
Ну, а сердцу это нипочем.
Все равно оно не засыпает.
Все стучит, стучит, зовет вперед
Раненое, загнанное тело.
Ни за что укрыться не дает
В сон – куда я так спастись хотела!
 

1946, Москва

 
Протяжный шорох отдаленный:
За лесом поезд пролетел.
Там кто-то, как и я бессонный,
Пытает тьму про свой удел.
Но там огнями и огнями
Ему откликнется стекло.
Здесь лес и я. И между нами
Молчанье ночи залегло.
 

1960, Переделкино

 
Все спешит, спешит, спешит и ухает.
Хватит, сердце! Слишком много лет.
Словно колокол в груди беззвучно бухает.
Звука – нет.
 
 
Все спешит, спешит, спешит, торопится.
А куда? На человечий суд?
Каждый перед нами посторонится:
Гроб несут.
 

Февраль-март 1973, Переделкино

V

 
А здесь, наверно, хорошо лежать.
Как до рожденья или в колыбели,
Когда еще до жизни птицы пели,
И после жизни – спи! – поют опять.
 

 
В домике скворца живут бельчата
На березе за твоим окном.
Ты на них поглядывал когда-то,
Поднимая руку над письмом.
И береза излучает свет
Глаз твоих, которых больше нет.
 

 
Одна в глубоком обмороке
Немых ветвей.
Одна в глубоком сумраке…
Ответь! Повей!
............................................
Снег черный. Не из ада ли?
Гроб на земле. В гробу
Ты. И снежинки падали,
Не таяли на лбу.
 
 
Зачем же ты притворствовал,
Как будто неживой,
И нечести потворствовал,
Кружившей над тобой?
 

1975

VI

 
Живем, не разнимая рук.
Опасности не избегая.
Обыденное слово «друг»
Почти как «Бог» воспринимая.
 
 
Увы, все реже на пороге
Хранительные эти боги.
 

Декабрь 1974

 
Аэродром похож на крематорий.
В обоих по два «эр» и горе, горе, горе…
Но есть отличие от похорон:
Покойник жив и в судорогах он.
 

 
Россия уезжает из России…
«Счастливый путь! И даже навсегда —
Счастливого пути!»
А нам – беда.
Но и беда не чья-нибудь: России.
 

 
Ежедневные обряды
Разудалых похорон.
За него мы рады, рады!
Сколько настрадался он!
Хорошо, что он спасен!
 
 
Рюмок звон, гитары звон.
 
 
Впереди работа, слава
И достаток, может быть.
И оправданное право:
Быть.
 

1975

 
Очень длительно и старательно
Лил и капал и капал дождь,
Даже чуточку назидательно:
Ты зачем все чего-то ждешь?
То письма, то справедливости,
То конца, наконец, труду.
Никакой не дождешься милости!
Дождь как дождь. Иду и иду.
 

1975

 
Сверкнет, начищенный до блеска,
Валютный купол в небесах,
Над злым разором деревенским,
Подъемля красоту и страх.
Сияя искреннею верой
И показухой золотой…
Нет, лучше купол неба серый,
Над серой, серой, серой, серой,
Над Богом брошенной землей.
 

1975

 
Стихи. Лубянка. Передзимье.
Передразлучье. Спички. Сор.
О родине и о чужбине
И вслух и молча разговор.
 

 
Вы с нами ехали или одни?
Домой Вы ехали или из дома?
А впереди заздравные огни,
Загробные огни аэродрома.
По очереди все мололи вздор.
«Бензину, что ли, выпить после водки?»
Вы вслушивались в глупый разговор,
Переводили с губ на губы взор,
Как будто бы из-за перегородки.
 
 
И вот оно: шоссе, деревья, мост.
Молчание теснило всех в машине.
Разлука поднималась в полный рост.
Вы озирались, словно на чужбине.
А я ждала. Бог весть чего. Свистка
Орудовцев. Сама не знаю. Чуда.
 
 
В руке Вашей дрожит моя рука
(Рукопожатье через и оттуда).
У Вас в руке моя рука, кольцо…
И синий камень дарит Вам сиянье.
Но вглядывались Вы в мое лицо
Уже как бы с большого расстоянья.
 

Сентябрь 1973

 
Дай, я сотру эти синие пятна!
Краше без них.
Вот и пришел ты домой, обратно —
В прозу, в стих,
В страстномечтаемую прохладу
Ле́са. Реки́.
Преодолев наконец надсаду
Писем. Тоски.
Желтых песков пустой пустыни
Камень. Зной.
Только зачем же ты в домовине?
Дай мне проститься с тобой в домовине!
На полпути из твоей пустыни
Домой.
 

1978

 
Огражденная музыкой,
Награжденная белым жасмином,
Я живу в ожидании,
Когда срок, мне назначенный, минет.
Слишком долгоиграющей
Показалась мне эта пластинка,
Запинающейся, ускользающей —
Паутинка, былинка, пылинка.
 

Август 1978

 
Так кулаком грозятся тучам,
Размазывая слезы,
Так последнюю бутыль с горючим
Швыряют в танк.
 
 
Опять уносим в катакомбы
Туда, куда ушла весна,
От лжи, от водородной бомбы
Свои хороним письмена.
 
 
Да прорастут их семена
Воскреснут наши имена.
 

 
Я с музыкой живу,
Она сродни разлуке,
Темным-темно, мрак стынет ледяной.
Она ж лучи протягивает, звуки
На помощь мне —
Как те родные руки,
Которых нет, которые со мной.
 

 
Облить себя бензином.
Поджечь себя, как факел.
Мальчишка рот разинул,
А бородач заплакал.
 
 
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло,
Чтобы вражья сила
Огонь не погасила.
 

1979

Отцу

 
Дом притворился обитаемым —
Притворный дом, обманный дом.
Давно покинутый хозяином,
Когда-то обитавшим в нем.
Мне просто не хватает мужества
Под вечер музыку включить.
Она сосредоточье ужаса,
С ней рядом невозможно жить.
Она поставит под сомнение
Все, даже память о былом.
И рухнет он в одно мгновение —
Объятый музыкою дом.
 

Май-декабрь 1975

 
В этом доме я могу повеситься
На гвозде любимой фотографии.
Каждая ступенька этой лестницы
Пострашнее вашей грозной мафии.
 

1975

 
Ночные поиски очков
Посереди подушек жестких.
Ночные призраки шагов
Над головой – шагов отцовских.
Его бессонницы и сны,
Его забавы и смятенья
В причудливом переплетенье
В той комнате погребены.
А стол его уперся в грудь
Мою – могильною плитою,
И мне ни охнуть, ни вздохнуть,
Ни встать под тяжестью такою, —
Под бременем его труда,
И вдохновения, и горя,
И тех легчайших дней, когда
Мы, босиком, на лодке, в море.
 

1980

 
Я еще на престоле, я сторожем в доме твоем.
Дом и я – есть надежда, что вместе мы, вместе умрем.
 
 
Ну, а если умру я, а дом твой останется жить,
Я с ближайшего облака буду его сторожить.
 

1983

 
А счастье – это голоса
Любимых в комнате соседней.
В последний раз иль в предпоследний
Моих любимых голоса.
 

 
Я разлюбила дружбу и друзей.
Нет, не друзей, а что-то, что-то, что-то…
Какая-то своя, своя забота
Меня отъединяет от людей.
Не по руке урок мне. Помогите.
Я помощи прошу, а не похвал.
Темным-темно, услышьте! помогите!
А если недосуг вам – отойдите.
И дальше, дальше, даже убегите!..
 
 
Я помашу тому, кто убежал.
 

1975

 
На Олимпийских играх в Монреале
Кому-то первенства не удержать.
Кому-то не дали. Кому-то дали.
Олимп! А я? Ни плавать, ни бежать!
 
 
Другой игрой в монастыре зеленом
Я занята под грохот тишины.
И присягала я не стадионам.
Мне никаких медалей не должны.
 

1976