Текст книги "Билет на вчерашний трамвай"

Старушка-нянечка, которая меня сопровождала, торжественно пообещала не спать до полуночи и лично отвезти меня и сына в палату.

Я успокоилась.

Меня уложили на жесткую кушетку и оставили одну. Стало скучно.

Сын внутри меня молчал и ничем не намекал на то, что он хочет родиться.

Стрелки больничных часов показывали восемь вечера.

Пришли врачи. Долго читали мою карту. Щупали мой живот. Разговаривали:

– Схватки?

– Слабые.

– Воды отошли?

– Нет еще.

– Стимуляция?

– Подождем. Сама должна.

– Шейка?

– На пять сантиметров.

– А почему не рожаем?!

И все посмотрели на меня.

Мне стало стыдно. Да, я приехала сюда рожать. Но я понятия не имею, почему не рожаю! И не смотрите на меня так!

Я икнула и тут почувствовала, как подо мной растекается теплая лужа. Испугалась и заорала:

– Рожаю!!!

Ко мне подошли, пощупали живот, похвалили и ушли.

Через минуту пришла акушерка, поменяла мне простынь и села рядом.

– Боишься? – спрашивает, а сама улыбается. Очень смешно. Из нее вода не течет…

– Боюсь, – честно отвечаю. И тут же меня колотить начало, как в ознобе.

– Завтра бегать уж будешь. Колбасой по коридору.

Улыбается.

Я рот открыла, чтоб ответить что-то, и тут дыхание перехватило: по всему позвоночнику прошла волна боли, докатилась до коленей и пошла на убыль.

Сын твердо решил родиться до полуночи.

…Через три часа я лежала на мокрой от моего холодного пота кушетке, сквозь багровую пелену боли видя только свои покусанные руки и чьи-то холодные пальцы, убирающие с моего лица прилипшие волосы, и при каждой новой схватке выгибалась дугой.

Кто-то перевернул меня на бок и сделал укол.

Стало легче.

Потом я увидела трех девочек-практиканток, которые без интереса смотрели мне куда-то между ног и тихонько переговаривались:

– Порвется…

– Не-а.

– Спорим?

– Не буду.

– Голова лезет…

– Надо Елену Анатольевну позвать…

Голова лезет?! Уже?! Где?!

Руки непроизвольно потянулись под живот, но тут же были перехвачены на полпути.

– Ты че? Куда ты руками лезешь? Инфекцию занесешь!

Второе дыхание открылось. На выдохе быстро спрашиваю:

– Волосы какого цвета?

– Темные. Плохо видно.

– А глаза? Глаза видно?

Сдавленное хихиканье:

– Угу. Еще как.

Пришла врач. Тоже посмотрела. На голову и на часы. Потом протянула мне руку.

– Вставай. Только осторожно, на голову ему не сядь. Боком, боком поднимайся… Вот так… теперь идем… Тихонечко, не упади… Теперь давай лезь на кресло… Ножки вот сюда клади… Вот эти, как будто рычаги, видишь? Хватайся за них двумя руками, подбородок прижми к груди и тужься! Давай! Ну, еще чуть-чуть!

Ничего не вижу уже. Глаза щиплет от пота, волосы в рот лезут. Заколку где-то за кушеткой потеряла. Тужусь так, что позвоночник трещит. Слышу, как трещит.

– Давай, давай еще сильнее! Стоп! Все! Не тужься! Кому сказала – не тужься! Голова вышла, теперь тельце само родиться должно. Дыши, дыши глубже и не тужься, а то порвешься…

Не тужься. Как будто я могу это контролировать. Но – стараюсь. Дышу, как паровоз Черепановых на подъеме.

Хлюп.

Такой странный звук… Как будто кусок сырой печенки на пол уронили.

И – пустота внутри. И дышать можно стало. Зажмурилась и почувствовала, что мне на живот что-то положили.

Теплое. Мокрое. Скользкое. И живое. И оно ползет!

Открываю глаза… Тяну руки. Накрываю ладонями маленькое, жидкое, как у лягушонка, тельце…

СЫН… Это МОЙ СЫН!

Животом чувствую, как стучит его маленькое сердечко.

Кто-то осторожно убирает мои руки и просит:

– Еще потужься разок, девочка…

Делаю все, как просят.

Через полминуты слышу детский крик. Поворачиваю голову вправо: надо мной стоит врач. Лица его не вижу – оно за повязкой. Вижу глаза. Морщинки лучиками разбегаются в стороны:

– Ну, смотри, мамочка, кто у нас тут?

Смотрю во все глаза. Улыбка до крови надрывает сухие, потрескавшиеся губы…

Потерянно смотрю на морщинки-лучики и выдыхаю:

– Сынулька…

Все смеются.

Мне осторожно кладут на живот сына.

Сын ползет к моей груди и тоненько плачет.

Прижимаю к себе родного человечка, боясь его раздавить.

Слезы капают на подбородок и на сыновью макушку. Целую его в головку и всхлипываю:

– Сын… Мой сын… Мой сыночек, моя кровиночка, моя радость маленькая… Мой.. Только мой… Самый красивый, самый любимый… Мой Андрюшка!

Имя выскочило само по себе. Почему вдруг Андрюшка? Хотели Никитку…

Но вы посмотрите: какой же он Никитка? Он не похож на Никиту! Это же самый настоящий Андрюшка!

Я ждала тебя, сын. Я очень тебя ждала. У тебя есть дом, малыш. Там есть маленькая кроватка и желтый горшок. Есть коляска и игрушки. Там живут твои папа, бабушка и дедушка. Там теплое одеяльце и ночник-колобок. Тебе понравится там, сын…

На часах – ровно полночь.

Меня на каталке вывозят в коридор и протягивают телефонную трубку.

Прижимаю к уху кусок казенной пластмассы, пахнущей лекарствами, облизываю губы и шепотом туда сообщаю:

– Папа Вова… У нас уже целых полчаса есть сын! Он маленький, красивый, и его зовут Андрюша. Мы ошиблись, папа… Это не Никита. Это Андрюша. Наш сын!

К Пашке на кухню я вернулась только через полчаса.

– Уснул? – шепотом спросил он.

– Похоже, да… – шепотом ответила я.

Телефонный звонок раздался так неожиданно, что мы с Пашкой вздрогнули.

– Блин, кому руки оторвать? – прошипела я, разыскивая трубку радиотелефона. – Одиннадцатый час вечера, между прочим.

Трубка обнаружилась у Пашки под задницей.

– Алло! – по-прежнему шепотом спросила я в трубку.

– Белка, я тебя не разбудил?

Ну, ё-мое… Сегодня просто праздник какой-то! Динька.

– Диня, твою мать! Ты на часы смотришь? У меня только-только Дюшка уснул!

– Блин, прости, не посмотрел… – Диньке явно неудобно. – Слушай, я могу к тебе через полчаса зайти?

– Что-то случилось или соскучился?

– Соскучился.

– Тогда зайди в магазин, возьми «Трофи» фейхоавовый, пару баночек, и дуй ко мне. Кстати, я не одна.

– Ага, – ответил Диня, и тут же осекся: – А с кем ты?

– С мужиком, – серьезно ответила я и посмотрела на Пашку.

Денис пребывал в явном замешательстве:

– Может, я тогда лучше в другой раз зайду?

– Не-а. Именно сейчас. Я очень хочу вас познакомить.

Положив трубку, я снова посмотрела на Пашку.

– Не ссать. Щас ко мне зайдет мой самый лучший друг. Считай, брат. Познакомитесь. Только, чур, сидеть тихо.

Пашка улыбнулся.

– Я похож на ссыкло?

– Не-а. Это у меня издержки воспитания просто. Иногда грублю. Наплюй.

Динька пришел через полчаса, минута в минуту. Я увидела его в окно и побежала открывать дверь.

«Трофи» мне доставили на дом, в холодильнике у меня обнаружилась бутылка водки, и вечер встречи начал набирать свои обороты.

…Через полтора часа, обсудив все что только можно, Пашка с Диней принялись за меня.

– Паша, – Диня нагнулся вперед и попытался сфокусировать взгляд на Пашкином веснушчатом лице. – Паша, я ж Белку люблю как родную. У меня ж сердце на части рвется, когда я на нее смотрю… Такая баба – и одна.

– Я готов на ней жениться, Денис! – в запале выкрикнул Пашка, за что получил от меня подзатыльник. После чего снизил тон и продолжил шепотом: – Я б хоть завтра на ней женился! Я ж люблю ее. Я ее уже год люблю…

Я кашлянула, пытаясь намекнуть потенциальному жениху о том, что сижу у него за спиной, но Рыжему, равно как и Денису, это было, похоже, по фигу.

– Ха-ха! – неестественно захохотал Денис. Даром, что в Щукинском учился. – Так она и пойдет за тебя, как же. Я, например, ее десять лет уже знаю. И люблю столько же. Хотя нет. Вру. В школе она была редкостной уродиной и занудой. Ну, года три ее люблю – это точно. Думаешь, я б ее замуж не позвал, если б знал, что у меня хоть один шанс есть? Еще раз – ха-ха. Нет у меня шансов. И у тебя их нет. У тебя их даже меньше, чем у меня. Так что и не мечтай.

Я с интересом слушала этот диалог, делая одно открытие за другим.

– Нет, Денис… – Пашка раскраснелся и нервно тянул себя за ворот свитера. – Ты не понимаешь… Я еще когда мы с ней работали вместе, как все из офиса уходили, руки себе в кровь о стены разбивал. Выл. Плакал даже пару раз. С братом из-за нее ругался насмерть… Леха мне говорил, чтоб я губы не раскатывал, что москвички все твари и что Ксюха уже подцепила себе сынка начальницы… В лицо мне смеялся. А однажды я не выдержал. Сцепились мы с ним крепко… А Ксюха даже ничего не знала. Она прилетала на работу счастливая и со мной уже даже курить не выходила. Да я и не хотел. Знал, что она там, на лестнице, с Женькой целуется… И снова выл ночами. А ты, брат, не понимаешь…

Я сидела тихо как мышь. Даже шевельнуться боялась. Пашка выплескивал сейчас Диньке все, что носил в себе больше года. А я почему-то чувствовала себя сволочью.

Я же знала, вернее, догадывалась… Я по Пашкиным глазам все читала-видела. И мне это нравилось. Нравилось осознавать, что вот он – он меня любит. Просто любит… Нет, я не играла с ним. Но… Поговорить с Пашкой мне не приходило в голову. И вот сейчас он рассказывает все это не Денису, а мне. Сидя ко мне спиной. Не глядя на меня. Но слова его, каждое слово, – сказаны для меня.

– Нет, брат, ты тоже многого не знаешь… – услышала я голос Дениса и перевела взгляд на него. – Думаешь, я не страдал, не переживал? Может, я на стену не лез, может, не выл ночами, но откуда тебе знать, что у меня внутри? Я каждый раз, когда ее вижу, говорю ей: «Господи, когда ж ты себе мужика-то найдешь хорошего?» Заметь, искренне говорю. И в ту же секунду мысль в голове, как удар током: «А я? А как же я? Я не хочу, чтоб ты досталась кому-то другому! Ты на меня внимательнее посмотри, дура!» А она мне всегда отвечает: «А ты меня сам замуж взять не хочешь?» – и смеется, зараза такая. И я, вместо того чтоб заорать: «Да! Да!! ДА!!!» – тут же отвечаю: «Да на фиг ты мне сдалась? Мы ж с тобой похожи, как близнецы. Один и тот же характер. Как мне с тобой жить, с такой стервой? Нет уж, сама себе жениха ищи!». А потом ухожу домой, и ты даже не представляешь, что у меня в голове происходит. И внутри. Где-то вот тут.

Динька прижал к груди сжатый кулак, а я громко кашлянула.

– Извините, что помешала вам деньги прятать, как говорится. Послушайте, я себя чувствую настолько некомфортно, что или прям щас разревусь, или выгоню вас обоих по домам. Устроили тут «Мы делили апельсин, много нас, а он – один». Не умеете пить – пейте молоко!

С этими словами я схватила со стола почти опустошенную бутылку водки, выплеснула остатки в раковину и встала между двумя неудавшимися моими судьбами.

– Ксюх, можно мне у тебя остаться, а? – спросил Динька и виновато посмотрел мне в лицо.

– Нет, – отрезала я. – И Пашки это тоже касается. Сейчас выйдем на лестницу, покурим и разойдемся по домам. Всё. Это не обсуждается. Мне надо побыть одной и о многом подумать, ясно?

– Ясно…

– Тогда встали, собрались, и на лестницу. И побыстрее.

…Когда они ушли, я разделась, забралась под одеяло и попыталась собраться с мыслями.

Не получилось.

Я попыталась еще раз, а потом выключила свет, уткнулась лицом в подушку и заревела.

Я ревела, сама не зная, почему.

И чувствовала, что мне от этого становится легче.

А наревевшись, нашарила под подушкой «Унесенных ветром» и сказала сама себе:

– Завтра. Я подумаю об этом завтра.

А завтра уже был новый день…

Часть вторая

«У каждого из нас на свете есть места,

Куда приходим мы на миг отъединиться,

Где память – как строка почтового листа

Нам сердце исцелит, когда оно томится…»

И. Тальков

Никогда не входи в одну реку дважды

У каждого из нас, где-то глубоко-глубоко внутри, есть сундучок. Маленький такой сундучок. В него мы на протяжении всей жизни осторожно складываем свой первый выпавший молочный зуб, первый синяк на лбу, первую двойку в школе. Потом туда же отправляются первый поцелуй, первая любовь, первые стихи о разбитом сердце.

Проходят годы, а сундучок все пополняется: первая машина, первое слово ребенка, первая потеря близкого человека…

Для чего он нужен, этот сундучок? Почему мы так трепетно охраняем его от чужих глаз?

Наверное, чтобы иногда, услышав знакомую мелодию по радио, незаметно для окружающих нырнуть туда. И вытащить далекий летний день девяносто первого года, лавочку во дворе своего дома, бутылку портвейна «777», в народе – «Три топора», и магнитофон «Весна». И ведь никто не догадается, почему в твоих глазах скользнула легкая, как паутина, тень улыбки. Скользнула – и исчезла.

Вот, наверное, для того он и нужен, этот сундучок.

Когда я была молода и красива, когда целлюлит еще не свисал из моих штанин снизу, когда все носили лосины и джинсы диких, кислотных цветов, а губы красили сиреневой помадой, – меня вожделели все половозрелые жители поселка N, неподалеку от которого мой дед-инвалид получил когда-то свои законные шесть соток.

Мода на ватники и телогрейки, царившая в нашем садоводческом товариществе «Родина», вызывала у меня кислую отрыжку, поэтому местным Жан-Полем Готье стала именно я.

Это я заставила всех девок-дачниц шляться по лесу на каблуках и в кожаных юбках.

Это я пугала мальчиков-дачников мэйкапом в стиле «Авария – дочь мента».

Это я наращивала ресницы, кроша ножницами вату в мамину ленинградскую тушь «Плюнь-намажь».

А еще у меня были джинсовые шорты, как у певицы Сабрины.

Джинсы-трусики. Сильно рваные. Увешанные ключами от пивных банок.

Я была не отразима ни в одной луже, и мой дедушка-ветеран охаживал меня по горбу костылем за то, что с восьми часов вечера и до двух ночи под окнами нашей дачи стоял свист молодецкий, вопли: «Ксюха! Выходи гулять!» и рев мотоциклов, а также за суицид, происходивший под окном дедовской спальни раз в неделю.

Суицид всегда происходил с ушастым мальчиком Петей, которому пора было идти в армию, а он не мог туда пойти, не будучи уверенным, что я буду ждать его оттуда два года.

Я не хотела ждать мальчика Петю. Я вообще никого и ниоткуда ждать не хотела. Я хотела покорять дачу и окрестности джинсовыми трусами и вызывающим макияжем.

Петя впадал в уныние и отчаяние.

И, вооружившись старым бритвенным лезвием «Нева», удрученно пилил себе запястья, сидя в моем саду под облепихой, при этом жалобно напевая:

 
О, маленькая девочка со взглядом волчицы,
Я тоже когда-то был самоубийцей…
 

Дед открывал форточку и наугад тыкал в облепиху костылем. И всегда метко. Ибо не зря носил Звезду Героя.

Петя спасался бегством, а через неделю снова пел песни под облепихой.

А я понимала, что Петя меня недостоин, и ждала ЕГО. Того, кто оценит мой мэйкап и шорты по максимальной шкале красоты.

Как-то поздним вечером, нарисовав сиреневой помадой влажную похотливую улыбку и надев майку с Микки Маусом, я с подружкой Полиной пошла к партизанам.

То есть, в город за пивом. Город славился своим пивом и соответственно партизанами.

Мы надеялись получить и то и другое. Желательно бесплатно.

Пиво мы себе купили сами, а вот партизан пришлось поискать. Искали долго. Часа полтора. И все-таки нашли.

Два стриженых затылка сидели на бревне и пили водку. Мне понравился затылок справа. Я подкралась к нему со словами:

– Откройте мне пиво!

Левый затылок уронил пластиковый стаканчик, куда струйкой вливал нектар из мутной бутылки обладатель правого затылка, и зарычал:

– Сука! Я тебе щас череп вскрою без наркоза, нах!

Полинка испугалась и тут же спряталась за кустом, где заодно и пописала. А я не испугалась, потому что знала, что у меня майка с Микки Маусом и помада, очень модная в этом сезоне.

Правый затылок обернулся порывисто. В его движении угадывалось непреодолимое желание выбить мне зуб. А я очаровательно улыбнулась и добавила:

– Пожалуйста…

Затылок, оценив майку и помаду, плюнул мне на новые туфли и вежливо процедил сквозь зубы:

– Давай сюда свою мочу. Открою.

Из-под куста вылезла еще одна бутылка. Затылок посмотрел туда, откуда она вылезла, сморщился, но и ее открыл.

За это время я уже успела оценить затылок в анфас и в профиль, и он мне понравился. Поэтому уходить я не спешила и развязно предложила:

– Мальчики, а вы нас до дома не проводите? Мы дачницы…

Кодовое слово было произнесено. Дачницы. Партизаны всегда делали стойку на это слово. Потому что все они хотели жениться на дачницах и жить в Москве.

Но это оказались неправильные партизаны. Потому что они хором ответили:

– А че вы тут делаете, дачницы? Идите в жопу.

Полинка снова пописала, натянула трусы и двинула в сторону нашего поселка. А я осталась. И с нажимом повторила:

– А нам страшно идти одним. Понятно? Меня зовут Ксеня, я знаю Борьку Лаврова, и меня непременно надо проводить до дома. Ага.

Абориген, вызвавший у меня симпатию и легкое сексуальное возбуждение, сплюнул себе под ноги и трезво ответил:

– Вот пусть Лавров тебя и провожает. Че ты до нас-то домоталась, чепушила?

Полинки уже и след простыл. Микки Маус померк на моей плоской груди, а помада осталась на горлышке пивной бутылки.

Аргументы закончились.

Я развернулась и тут же во что-то вляпалась.

Наклонилась, чтобы вытереть туфлю о траву, и явила миру свою попу в джинсовых трусах.

С тех пор я уверовала в то, что задница – это лучшее, что у меня есть. Потому что тут же почувствовала на ней чьи-то руки, и голос, принадлежащий симпатичному аборигену, вдруг сказал:

– Где, говоришь, ваша дача?

…Его звали Слава. Он работал машинистом электрички, был высок, красив, зеленоглаз и остроумен.

Через неделю я влюбилась в него по уши.

По ночам мы воровали у Славкиного соседа старый «УАЗик» и гоняли на нем по городу.

Мы гуляли по просмоленным шпалам до электродепо и обратно.

Мы ночевали в лесу возле костра.

Мы сломали диван у него дома.

Он называл меня «куклой».

Его мама звала меня «дочей».

Я выкинула сиреневую помаду, шорты-трусы и майку с Микки Маусом.

Я научилась готовить пищу.

Меня позвали замуж.

Замуж мне не хотелось ну совершенно. Поэтому я вновь откопала своего Микки Мауса и порношорты, с неподдельным сожалением призналась Славе в том, что на роль жены совсем не подхожу, и первой электричкой вернулась в Москву.

Конечно, сердце у меня – не камень. Конечно, я долго страдала и переживала. Конечно, я писала ему длинные письма, ни разу не получив ответа.

Но потом жизнь пошла своим чередом, я вышла замуж, – разумеется, не за Славу, – у меня родился Андрюшка и, как водится, ушел муж.

Всё как у всех практически.

Но пердящий «УАЗик», теплые шпалы и костер в лесу заняли особое место в моем сундучке. С годами я ныряла в него все чаще, доставала свои воспоминания, облизывала их, протирала от пыли и осторожно укладывала обратно. На лучшую полочку в кладовой своей памяти.

Года два назад мне даже пришла в голову идея написать книгу. Про настоящую любовь. А не про розовые сопли и «его нефритовый стержень нежно проник в розовый бутон Жозефины, и их накрыла волна экстаза». Я сидела на работе и, забив на всех и вся, писала книгу про любовь. Про меня и про Славу. И даже написала, что характерно.

Потом ее читали мои подруги и мамы подруг, все долго ржали и в конце концов потеряли единственный напечатанный экземпляр. Так, не начавшись, погибла моя карьера писательницы.

Семь лет прошло, а мне все чаще хотелось съездить на дачу и зайти в десятый дом на Октябрьской улице. Как будто что-то изменилось бы от того, что я туда припрусь. И я никуда не приезжала. Просто сидела и по-старушечьи копалась в своем сундучке.

И почему-то мне все время казалось, что я пропустила что-то очень важное.

Что уже когда-то давно я уже стояла на развилке у камня с высеченной на нем надписью: «Направо пойдешь – счастье найдешь, налево пойдешь – отымеют, прямо пойдешь – в дерьмо вляпаешься», и смутно подозревала, что пошла я прямо, но по пути свернула налево…

И с каждым годом утверждалась в этой догадке все больше и больше.

До того самого дня, когда в моей квартире раздался телефонный звонок.

– Алло, – сказала я в трубку.

– Ш-ш-ш… – ответила мне трубка.

– Это кто? – предприняла я вторую попытку.

– Ш-ш-ш… – повторила трубка.

– Ну и идите в пень, я вас не слышу, – вежливо сказала я тому, кто шипел, и положила телефон на стол.

Он снова зазвонил через десять секунд.

– Алло!

– Ксень, это ты?

Я осела на стул, как фрекен Бок, у которой сперли плюшки. Несколько секунд помолчала. Икнула. Потом глубоко вдохнула и спросила, зная ответ заранее:

– А это кто?

– А это я. Слушай, Ксень…

Дальше я уже не слушала. Потому что в тот момент над моей головой засиял нимб, ангелы ворвались в мою квартиру и стали хаотично носиться под потолком, играя на фанфарах, баянах, балалайках и губных гармошках.

На меня снизошла Божья благодать, надо думать. Давно пора. Я ее заслужила однозначно. Наконец-то мои молитвы дошли до адресата.

Семь лет, Боже мой. Семь лет прошло…

Символичная цифра. Наверное.

– …на «Новослободской» в семь. Сможешь? – закончили в трубке.

Я весело спросила:

– Чего?

– Ты вообще меня слушала? – поинтересовались на том конце провода.

– Нет, – еще веселее ответила я, – а ты что-то сказал?

В трубке помолчали, потом вздохнули и терпеливо повторили:

– Завтра у меня на работе корпоратив. В честь десятилетнего юбилея. Звезды разные приедут, «Блестящие» там… Любишь «Блестящих»?

– Обожаю!

– Ну вот… Каждому сотруднику можно привести с собой одного человека. Я подумал, что этим человеком можешь быть ты…

– Я могу!

– Не перебивай. В общем, завтра в семь на «Новослободской». Я тебя жду. Буду ждать, то есть. Ты придешь?

– Да! Слав, подожди. Ты… Ты что, до сих пор не женат? – спросила я на одном дыхании и зажмурилась.

Пауза.

– Женат. Дочке четыре года. Жена идти не захотела просто.

Под потолком предательски сфальшивил на губной гармошке последний оставшийся ангел и исчез, прихватив с собой мой нимб.

Как обычно. Чудес не бывает.

– Понятно. Я приду, Слав.

– Спасибо, Ксень. Спасибо. И еще…

Сердце у меня застучало, ладони вспотели.

– Я очень соскучился, Ксюш.

– Я тоже. Очень. Правда.

– Ну, до завтра, кукла?

И гудки в трубке. Ку-кла, ку-кла, ку-кла…

Подняла голову кверху, пытаясь вкатить слезы обратно в глаза. Ангелов там уже давно не было. Зато обнаружилось пятно на потолке. Формой напоминающее костер. Костер в лесу.

Весь следующий день прошел в лихорадочных сборах.

– Полинка! – орала я в телефон, прижимая правым плечом трубку к уху, а левой рукой с остервенением выщипывая брови. – Слушай, дай мне на один вечер свою рыжую курточку!

– Дубленку, что ли? Сдурела? Сентябрь на дворе, мать. Упреешь ведь.

– Сысоева, у меня на тебя вся надежда. У меня сапоги рыжие есть, сумка есть. Почти рыжая. Ну, в темноте так вообще просто апельсиновая. А куртка у меня красная. Сама понимаешь…

– Ты куда собралась, кляча?

– На свидание! – выкрикнула я и выдрала половину правой брови. – Черт!

– А с кем?

– Полин, что ты мне допрос устраиваешь, а?

– А мне интересно, куда ты намылилась в моей дубленке, да еще когда на улице плюс пятнадцать градусов.

– Сысоева, не будь занудой. Твоя куртка мне для имиджу нужна. Под сапоги…

– А сапоги тебе в такую жару зачем?

– Нет, ты патологическая зануда. Зачем-зачем… За шкафом! Ты мою книжку читала?

– Про то, как у тебя в магазине трусы из штанины вывалились?

– Да. То есть, нет. То есть книга не про трусы! Вот ты не романтик, Полин. Там же что главное?

– Смешно было очень.

– Да-да. Только главное что? Любовь. Любовь, Сысоева, родная ты моя… Дай куртку, жмотина, я с Славкой на свидание еду.

– Ах, вот оно что… – протянула Полинка. – Ну, тогда заходи, дам. Еще могу дать зеленый шарф, пудру с блестками и малиновую помаду. Для Славки в самый раз.

– Сысоева… – Я начала злиться. – Он в ста километрах от Москвы живет. Что ты прям какого-то колхозного панка из него делаешь?

– Фролова, у тебя что с чувством юмора стряслось, а? Релакс, детка. Заходи за курткой.

Я выдрала последние три волоска на месте правой брови, посмотрела на себя в зеркало, плюнула в отражение и двинула к Полинке.

Метро «Новослободская». Семь часов вечера. Кручусь у входа, оглядываясь по сторонам, как потерявшаяся собачонка, и нервно почесываю нарисованную прямо на лбу правую бровь.

Не вижу никого. Достаю телефон, набираю номер:

– Ну, ты где?

– У тебя за спиной.

Оборачиваюсь с такой скоростью, что волосы стегают меня по правой щеке, как пощечиной…

Что? Думали, сейчас будет сцена из «Титаника»? Щас. На этом сопли закончились.

За спиной стоит Роман Трахтенберг. Только лысый, без бороды, с сивыми волосами на руках.

Он улыбается, сияя пятью железными зубами, и говорит голосом Славы:

– Кукла моя… Ты совсем не изменилась…

Дорогая тетя, как ты исхудала… Сто десять килограммов жира, покрытые грязным, свалявшимся каракулем, – это мой Славка?!

Куда делись стальные мышцы, о которые я ломала ногти на руках и ногах, когда билась в оргазмических корчах? Где, блин, улыбка в тридцать два собственных зуба?! Где густые русые кудри? Хотя с кудрями понятно. Они теперь везде.

Сейчас, к слову, расскажу, с чем можно сравнить мои ощущения.

Была у меня подруга Ленка. Девушка чрезвычайно красивая и настолько же темпераментная. Стрекоза из басни дедушки Крылова. Каждый день на тусовках, где много пьют и долго… любят.

И вот как-то просыпается она утром от звонка будильника. На работу идти надо – а Лена нетранспортабельна. И сушняк еще долбит.

Включает она свет, и первое, что видит – это стакан с розовой жидкостью, стоящий на столе у кровати ее младшего брата Лелика. Лена хватает стакан и, зажмурив глаза, начинает жадно глотать жидкость. В процессе она понимает, что это какая-то неправильная жидкость и что-то сильно напоминает, но все равно пьет. До дна. И дышит-дышит-дышит. Потом открывает глаза и наталкивается на изумленный взгляд Лелика, который сначала смотрит на сестру, открыв рот, а потом начинает истерически, до икоты, ржать. А отсмеявшись, говорит:

– Ленк, я позавчера на улице поссал и член застудил. Мать мне марганцовки развела и сказала, чтоб я в ней письку полоскал десять раз в день. Сейчас я должен был это сделать в десятый раз… Ха-ха-ха!

Ясен пень, на работу в тот день Ленка не пошла…

В общем, я стояла и понимала, что чувствовала Ленка, выжрав стакан марганцовки, в которой ее брат болт полоскал. Очень хорошо понимала.

Я. Семь. Лет. Жила. Воспоминаниями. О самой. Светлой. И большой. Любви.

В своей, сука, жизни.

Я книгу, книгу, мать твою, написала!

Для чего? Для кого? О чем? Зачем?!

«Ляпис Трубецкой» правильно поет: «Любовь повернулась ко мне задом…»

Что делать? На лице у меня отпечаталась вся гамма переполнявших меня чувств.

Бывший мой кумир перестал улыбаться и отшатнулся.

Я тоже отпрыгнула и засеменила в сторону метро.

Мой возлюбленный настиг меня в два прыжка и задышал мне в ухо:

– Ну, что? На корпоратив идем или сразу к тебе?

– Нет! – отчеканила я и попыталась вырваться.

– Я скучал! – посуровел Слава.

– Писать хочется! – решила я давить на жалость.

– Дома поссышь! – отрезала пародия на Трахтенберга и сунула меня в такси, продиктовав водиле мой домашний адрес.

Я совершила две попытки свалить из такси на полном ходу. Не вышло.

Перед глазами покачивались волосатые уши Славы, и писать захотелось по-настоящему.

– А как же «Блестящие»? – захныкала я в спину негодяю и стала тереть нарисованную бровь.

– «Блестящие» уже уехали. Корпоратив кончился. Я нажрался, а ночевать мне негде, – ответил толстый аферист и улыбнулся мне всеми пятью зубами.

Ситуация меня совершенно не радовала.

– Ты откуда мой адрес знаешь? – запоздало поинтересовалась я, понимая, что знание только умножит мою скорбь.

– А ты, когда письма мне писала, любезно его на конверте указывала. Забыла?

– Ха! – Я возликовала, радуясь шансу уличить афериста. – Не ври! Я тебе с той квартиры писала, где с родителями жила. А откуда ты новый узнал? Копаешь под меня? Интриги плетешь, зараза? Ну-ка, останови машину.

– Да нужна ты мне, копать еще что-то… – лениво ответил Слава, облизывая передний зуб. – Я домой тебе позвонил. Мама твоя мне твой адрес и сказала. Новый.

Я откинулась на сиденье и скрипнула зубами.

Вот что плохого, спрашивается, я маме своей сделала? Ну, ладно, Пашке адрес сказала, – спасибо ей за это. А этому фуфлыжнику на фига?

– Приехали! – доложила мне жертва Франкенштейна и скомандовала: – Вылезай!

Вылезла. Встала у подъезда, спиной к двери, закрывая собой домофон.

– Ну, что стоим, кого ждем?

Я медленно подняла глаза и покачала головой.

– Ты ко мне не зайдешь…

Моя большая светлая любовь улыбнулась.

– Да ну? Почему это?

– По кочану. Сказала, не зайдешь. И всё. – И тут меня прорвало: – Скотина! Сволочь жирная! Ты… Ты сука, понял? Я тебя любила, урод! Я семь лет жила воспоминаниями! Я… Я книгу написала, понимаешь?! – Из глаз у меня брызнули слезы. – Я сына хотела твоим именем назвать, упырь волосатый! Я вчера всю ночь не спала, думала о том, как увижу тебя, как обниму, как мы пойдем с тобой гулять по улицам, и я расскажу тебе, как я жила все эти годы без тебя! Я думала, тебе интересно будет узнать! А ты, ты… Ты тварь, Савельев. Ты гнусная мерзкая скотина. Как ты мог?

Я закрыла лицо руками и сползла спиной по двери.

– Ксень… – раздалось над моим ухом, – кукла моя…

– Не смей! Не называй меня так!

– Понял. Ксень, прости дурака… Я ж тоже по-другому хотел… Я и на письма твои не отвечал, потому что знал: отвечу – сорвусь. А у меня семья и дочь… И сегодня хотел по-другому. На концерт тебя сводить, погулять, поговорить…

– Не-на-ви-жу…

– Прости. Я ж никогда пить не умел. Ты помнишь…

Вот только в этот момент я поняла, что рядом – он. Славка. Тот самый, которого я знала семь лет назад. Интонация та же, заискивающая, оправдывающаяся… Поняла, и тут же голову подняла, и глазами с ним встретилась. И увидела его тем двадцатилетним загорелым мальчишкой с зелеными глазами и бровями, сросшимися на переносице.

– Зачем? – только и спросила.

– Не удержался. Захотел увидеть. Сорвался.

Глаза в глаза.

Не моргая.

Молчим.

Я не выдержала первой:

– Уходи. И больше…

– Понял. Я не позвоню. Обещаю.

Закрыла лицо руками и бросила:

– Не смотри. Просто уходи. Не оборачиваясь.

Рядом хрустнули суставы мощного тела. Слава поднялся с корточек и тихо сказал:

– А дочь у меня Ксенией зовут.

Звук удаляющихся шагов.

Я посидела еще минуту и с усилием поднялась.

В тот момент я остро поняла одну непреложную истину: никогда не входи в одну реку дважды.

До тебя не дураки на свете жили. И раз они это сказали – значит, в этом что-то есть.

У меня были воспоминания.

Теперь у меня нет ничего.

Не делайте собственных ошибок. Учитесь на чужих.

А еще лучше – на моих. Потому что у меня их как у дурака фантиков.