Текст книги "Загадка миллиардера Брынцалова"

ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАСИВУЮ ЖИЗНЬ

Оказалось, еду я не одна, а с голландскими телевизионщиками. Нас рассадили по двум уютным микроавтобусам каких-то там импортных кровей. Голландцев было трое, включая оператора. При них – наша девушка-переводчица. Октябрь 1996 года.

Почти тотчас же мы и тронулись в сторону дачной Салтыковки. Но я-то догадывалась – мчимся на хорошей скорости в красивую жизнь, в заповедный уголок, где ожидают сюрпризы, где будет трудно сдержать восторженные «ах!» и «ох!»

Голландцы едут молчком, лишь изредка бросая какие-то реплики по поводу несущихся мимо в багрец и золото одетых берез и кленов, деревянных домиков с мезонинами и прочих примет российского быта… Если бы кто-то из них отличался красотой – я бы об этом сказала. Но мужчины эти имели настолько заурядную внешность, что даже как-то обидно было… Вообще женщине, сколько б долго ни жила она на земле, как я заметила, то и дело не хватает то мужской красоты, то мужественности… Хотя бы для погляда…

Ну Бог с ними, голландцами. Уж какие есть, такие и есть. Другое дело – интересно же, что они там собираются снимать? Что должно привлечь их телевизионное внимание? Какое задание получили они от начальства?

Александр втолковывал мне:

– Учтите, Брынцалов давным-давно не был маленьким человеком. Он в Черкесске возглавлял трест, где работало пятнадцать тысяч человек. Кстати, – улыбнулся, – эта цифра для него какая-то магическая. И пчелосемей у него было пятнадцать тысяч, и работников на «Ферейне» – столько же.

– Александр, он ведь в Москву приехал совсем недавно, в восемьдесят восьмом? – тяну свое.

– В восемьдесят восьмом.

– И в какие-то считанные годы уже миллиардер?

– Понимаешь, это человек колоссальной энергии и одного-единственного, но точного рывка. Он очень удачно вложил свои деньги, которые заработал на пчелах и зверях… Он в подвале того самого дома, который ему еще государство дало, разводил песцов. Говорит: «Не успевал шкуры обрабатывать, у меня их скупали живьем, песцов».

– Все сам, своими руками? Или все-таки был кто-то?

– Сначала сам, потом, говорит, помогали ему. Ну, рассказывает, что дело это нелегкое – мороженую рыбу приходилось раздирать руками, иногда до крови просто обдирал ногти. Не чурался тяжелого труда, нет. Но вообще, мне кажется, с чего бы он ни начал – довел бы до ума. Все равно стал бы явлением. Понимаешь, это человек, который умеет отдавать приказы, как он говорит, шепотом.

… Что мне мерещилось, когда я воображала это – «дача миллиардера В.А. Брынцалова»? Ну нечто большое, светлое, просторное, ну что-то похожее на виденное в загранфильмах про самых богатых. Ну, естественно, где-то тут должен был сиять нетленной лазурью бассейн.

И каково же было мое удивление! Небольшой, в сущности, коттедж предстал взору, краснокирпичный, в три этажа. У немецких сельчан я видела и побольше, поосанистее…

Голландцы, едва остановились наши машины, тотчас выскочили внимать и попросили посторонних убраться с первого плана. А на первом плане, перед коттеджем зеленел ровнехонько подстриженный газон и высился каменный забор с железными воротами – вход на территорию дачи. Очень хороши, высоки, ярколисты были тополя вокруг, словно бы тоже сотворенные в момент согласно пожеланию Владимира Алексеевича.

Пока голландцы нацеливали объектив туда-сюда, я оглядывала дачу и дом справа, закрытые кирпичным забором от любопытствующих глаз.

– Александр, что это справа?

– Дом для охраны и прислуги. И там же гараж.

– А почему нас не встречает никто?

– Как же никто? – Александр посмотрел на меня с легким недоумением.

Ну да, охранник в темном и еще один у ворот тщательно, придирчиво разглядывают нас. Когда же голландцы закончили съемку подъездных путей к этой невеликой крепости, охранники отворили железные ворота и мы вошли на территорию дачи, появился еще один охранник, там, в двери двухэтажного дома, предназначенного частично для этих ребят.

Вообще ощущение было не из приятных. Ну, наверное, играл свою роль так называемый «советский менталитет». Когда на тебя, не очень-то и стесняясь, глядят холодноватые, без всякого выражения глаза вооруженных парней, делается как-то очень не по себе. Чуешь невидимую, непереходимую черту между собой и некой особой, может высшей, цивилизацией.

А голландцы теперь уже снимали во дворе, и все мы, посторонние, старались не попасть в кадр, ибо им надо было показать своим телезрителям некое безлюдное пространство, строения, так сказать, в чистом виде.

Что мне понравилось с первого взгляда внутри крепостцы? Красивые черные решетки на окнах дачи… И еще зеленый газончик между двумя домами.

Александр мне сказал:

– Посмотрите вон туда. Там шашлыки готовят.

Посмотрела. Что-то вроде грота, белый стол и белые стулья, привалившиеся к нему спинками, видимо, спрятанные от дождя. Отдыхающие вещи, которые пока не у дел.

А на лужайке – детские качельки… И еще яркий предмет – вроде надувного круга… Да! И бассейник невеликий, ну совсем невеликий, и в нем плещется серая осенняя вода… И вообще вдруг от всего этого безлюдья и малости, урезанности, обрамленной кирпичной высокой стеной, на меня вдруг явственно пахнуло какой-то печалью и временностью, какой-то надуманностью и ненастоящностью, да простит меня великодушно «Великий и Ужасный» Владимир Алексеевич!

И еще эти качельки, покачивающиеся под ветром… И еще эти выстроенные в рядок у цоколя дома редкие, осыпающиеся розы. Одним словом – не на чем глазу понежиться и словно бы «кого-то нет, кого-то жаль, и чье-то сердце мчится вдаль».

Я с чисто женской въедливостью допытываюсь у Александра:

– Здесь их дети играют?

– Конечно.

– И к ним ходят другие дети, друзья?

– Редко. Надо понимать, это дети самого Брынцалова. А сейчас и у нас, как известно, детей воруют, чтоб с родителей содрать куш…

Вместе с голландцем идем в дом, где живет прислуга… Ковры, светильники, узкая деревянная лестница на второй этаж. Похоже на декорацию к фильму начала века…

В просторном гараже две машины. Одна из них светлая «Волга», вторая – какая-то импортная.

Я интересуюсь у Александра, когда же мы увидим саму владелицу данных обустроенных пространств…

– Сейчас пойдем в дом – и там, – обещает он.

Голландцы же всерьез заинтересовались машинами. Им хочется узнать, чья из них чья. Им хочется, чтобы импозантный пресс-секретарь постоял возле них в этакой созерцательно-небрежной позе. Дисциплинированный, вежливый Александр стоит как желательно…

– Нет, нет, светлая «Волга» – для прислуги. А вот вторая – это для хозяев.

Гараж большой, в нем уместится, пожалуй, машин шесть, а может, и семь.

В коридоре гудит пламя, открытое, фиолетово-белое, так и рвущееся с горелок, видимо, отсюда идет тепло во все сооружения. Или что? Пламя гудит неистово, пугающе – так и хочется оглянуться на него еще раз.

Теперь пора идти в «покои», к хозяйке, как я полагаю. И вдруг слышу голос Александра, он спрашивает охранника, худого парня с холодными, словно застывшими, какими-то сиротскими глазами:

– А где «мерседес» Натальи Геннадиевны? Где она сама?

– Только что перед вами уехала.

Александр разводит руками:

– Уехала.

Я же чего-то совсем не понимаю и пристаю к нему:

– Но ведь вы с ней договаривались? Как же так? Зачем же я тогда ехала?

Александр резонно отвечает:

– Ну что поделаешь! А разве так уж не интересно посмотреть, как живут миллиардеры? Мы сейчас пойдем в дом. Наталья Геннадиевна разрешила…

Он распахивает входную дверь, и мы все попадаем в холл, или прихожую, кому как нравится. Оператор вскидывает на плечо «Бетакам»…Пухлые кожаные кресла… Огромная, судя по всему, предназначенная для просторного помещения и высоких потолков, хрустальная люстра. На противоположной стороне то, что в просторечии называется «стенкой», но явно штучная работа – красивая резьба и «медальоны», где маслом изображены сцены из жизни грациозных молодых, возможно греческих богов и богинь среди зелени и цветов. Да, забыла, – справа, у входа в соседнюю комнату, – портрет В.А. Брынцалова – голова крупным планом.

Голландцы работают – снимают. Потом одна створка «стенки» открывается и… Как же назвать эту женщину в фартуке, небольшого роста и средних лет? Ну, согласно читаному, в том числе и классике – горничная… Так вот, горничная тихим, приветливым голосом предлагает нам раздеться. Каждый плащ или куртку она старается самолично накинуть на плечики и уже эти плечики зацепить за поперечную круглую палку внутри «стенки». Но вот ведь незадача – палка укреплена высоко, с расчетом, возможно, на рост среднего баскетболиста, и терпеливой женщине приходится привставать на носки и тянуться, чтобы выполнить предписанное правилами здешнего дома…

И со второго, тоже не очень-то высокого этажа, свисала-сверкала большая, тяжелая, роскошная люстра.

А поднимались мы по довольно узкой лестнице, застланной мягким, и держались за поручни из мраморных брусков. Кое-где между тяжелыми брусками темнели щели – пригнали их не ахти…

Кроме тяжелой большой люстры, на втором этаже сиял свежей полировкой коричневый рояль и стоял телевизор, а над ним – иконы. По стенам – картины, антикварные. И мягкие-мягкие диван и кресла розоватого тона.

– Здесь, – объяснил Александр, – собираются родственники и приглашенные на домашние вечера…

Здесь же ковры с изумительным подбором цветов.

А далее – кухня. Ну, разумеется, та, что называется современная… И тут голландцы не очень-то задержались. Здесь мыла что-то в раковине тихая женщина в белом фартуке, с которой никто как-то не поздоровался, а она и не претендовала…

Зато то, что называется «столовая», вывело из себя даже уравновешенных, неторопливых, скупых на слова и жесты голландцев. Да и мы с переводчицей уже на пороге замерли в растерянности и восхищении.

– О! О! – шептали голландцы и наставляли жадный объектив камеры то на то, то на это.

Что уж так поразило всех нас? Ну, во-первых, огромный длинный деревянный стол с наборной столешницей мастерской работы. И деревянные тяжелые даже с виду стулья-престолы с витыми ножками-спинками, сверкающие то ли серебряной, то ли золотой нитью, кажется, парчовых сидений. И стульев этих – много, с расчетом на большую компанию.

Но, конечно, особенно удивительно величавы были два стула, возглавлявшие торцы, с вензелями высоко в изголовье. С вензелями, как положено на царских-графских вещах.

Но и это еще не все! Мастерством неведомого умельца на скошенной стене потолка трапезничали, воплощенные в деревянной мозаике, Христос и двенадцать апостолов. «Тайная вечеря» раскинулась от одной стены до другой, вызывая восторг и оторопь…

– Где нашли таких мастеров? Кто это? – пристала переводчица к пресс-секретарю.

– Да один краснодеревщик. Работает на «Ферейне», – спокойно поведал наш гид, видимо, за месяцы службы привыкший десятки раз отвечать на этот вопрос умиленных созерцателей.

А на полу, прислонившись к стене, здесь же стоял вроде как неприкаянно портрет чиновника царских времен… В мундире. Длинный такой, свежесделанный портрет, на котором чиновник изображен чуть ниже колен…

– А это кто? – спросили мы Александра хором.

– Это – один из родственников Брынцалова. Служил по почтовому ведомству.

Что же, желание воскресить «корни» – достойнейшее… Видимо, почтовый чиновник будет висеть здесь, в зале, поблизости от «Тайной вечери»…

И повел нас Саша дальше… Да, кстати, все это время за нами неслышно (ковры же кругом) ходил охранник… И попали мы, свят, свят, свят, в спальню Владимира Алексеевича и Натальи Геннадиевны. И писать я о ней ничего не буду. Ну кровать, ну широкая, ну гарнитурная… Ну все сияет-блистает… И опять же ковер…

А вот что заметила, потому что уходила самой последней, – горничная… или как ее здесь называют, едва мы за дверь… ну давай распылять какую-то довольно вонючую жидкость из баллончика.

– Что это у вас? – спрашиваю.

– Противобактериальный препарат, – был ответ.

Между тем нас ведут на третий этаж, где располагаются комнаты для гостей. Очень, надо сказать, уютные комнаты: в одной покрывало, белое, воздушное, в другой – розовое, воздушное, в третьей – сиреневое, воздушное… И всюду большие и не очень вазы, которые делает на своем заводе младшая сестра Владимира Алексеевича Татьяна из местной глины в манере старинных мастеров.

Еще нам оставалось осмотреть ванные комнаты хозяев дачи. И мы их осмотрели… ну мрамор, ну а почему бы и нет? Тут же и сауна. И еще побывали в туалете, где в се, разумеется, суперсовершенно, как… Даже не знаю, как сказать… Ну чудо и чудо! Выйдешь оттуда и хочешь не хочешь, почувствуешь себя человеком с большой буквы.

А еще нам показали зальчик, уставленный тренажерами. Замелькали цифры – пять тысяч, десять тысяч долларов… Спортивные эти штуковины тоже сияли-сверкали и лоснились первоклассной кожей и прелестно смотрелись на фоне ярко-синих стен.

Только я вот, опять же как женщина, а значит, существо вредное, лезущее то и дело куда его не просят, спросила всезнающего Александра:

– А где здесь вентиляция?

Добросовестно пошарил глазами, не нашел, пожал плечами.

Мне же подумалось: как же это упустил вездесущий Владимир Алексеевич, каким же нужно обладать сверхздоровьем, чтобы изматывать свое тело в этом помещеньице, где так казенно, невкусно пахнет и ниоткуда не бьет живительная струя свежего воздуха и ни краешка неба не видать!

Ну да какое же мое свинячье дело!

Впрочем, раз я сподобилась сие увидеть – как не покумекать, даже если и не просят…

В последний раз прошли под последней люстрой, свисающей с низковатого потолка так доступно, что, кажется, при желании можно с ней поцеловаться, и опять очутились на улице…

Судя по вопросам переводчицы, я поняла, что голландцы рассчитывали снять уж если не саму Наталью Геннадиевну, то хотя бы ее детишек. Но им Александр объяснил:

– Сейчас дети спят…

Стало быть, таинственные дети и таинственная Наталья Геннадиевна остались для нас где-то там… А мы прошли поблизости, что-то увидев и поняв, а что-то недоглядев и только догадываясь, к чему это и о чем то…

Однако «красивая жизнь» миллиардера В.А. Брынцалова на всем этом, что было нам показано, вовсе не оборвалась.

– Едем смотреть новый дом, который дарит Владимир Алексеевич своей жене, – сказал неутомимый пресс-секретарь.

Сели в машины, поехали. Высадились возле монументального кирпичного строения этажей в пять, похожего то ли на будущее административное здание, то ли на замок. Оно находилось пока в том самом далеком от совершенства состоянии, когда только что воздвигнуты стены, в пустых провалах окон гуляет ветер, кругом лежат стройматериалы и пахнет сыростью. Голландцы тотчас же принялись снимать…

Кстати, забыла упомянуть одну деталь, связанную с посещением той, обжитой дачи. Один из иноземцев, когда мы все вышли из столовой, где над длинным столом чуть внаклон темнело деревянное «полотно» «Тайной вечери», сотворенное безымянным талантливым мастером, – остался там, с Евангелием в руках для одинокой молитвы… И молился довольно долго.

В этой же недостроенной громадине наши голоса гулко отдаются от стен, здесь легко потеряться в обилии будущих комнат и залов.

На последнем, верхнем этаже приятно пахнет деревом и еще борщом. Золотистыми деревянными панелями закрыт потолок и покатые стены. Здесь же за столом обедают рабочие. Горячий, с парком борщ, котлеты горкой. Чувствуется добротная, сытная пища. И лица веселые, довольные.

– Ах, как хорошо у вас тут! Какое красивое дерево! – говорю я.

– Из Италии везли! – бойко и чуть горделиво отвечает один из них.

– А что, у нас в России такого не нашлось?

– Видно, не нашлось, – и беспечально объясняет, – весной все это дерево отдерем и выбросим, надо будет крышу делать.

– Как так?!

– А так…

Между тем Александр стоит с голландцами у окна и через переводчицу объясняет им:

– Владимир Алексеевич называет этот дом Наташиным… Он хочет, чтобы здесь ей было хорошо, удобно, уютно. Вон там, вдали, видите, пруд? Он хочет, чтобы дом стоял не в окружении маленьких частных строений, как сейчас, а в парке, в саду. Поэтому он собирается скупить все дома, что стоят вокруг, очистить, так сказать, дорогу к пруду. Чтобы этот дом занимал не восемь-десять соток, а много места. В пруд собирается рыбу запустить, а предварительно его очистить. Чтобы жить и радоваться жизни.

– А куда денутся люди из домов, которые вон там и вон там? Куда они выселятся? – интересуются голландцы.

– Владимир Алексеевич это продумал, – отвечает Александр. – У него была возможность либо надавит на местных чиновников, которые бы сами выселили это население, или поступить как настоящий капиталист-социалист. Он выбрал второй путь, предложил людям, которые живут поблизости от этого его нового дома, – новые коттеджи, двухэтажные, со всеми удобствами здесь же, в Салтыковке. Вон в то окно видны дома, которые он построил уже и где живут. И электричество провел, и заасфальтировал дорогу… Все за свой счет.

В окно действительно видны новенькие кирпичные дома. Впрочем, я видела их по телевизору. Репортеры просили новоселов сказать что-нибудь о том, как им нравится новое жилье, и те об этом говорили, кто более складно, а кто и не очень.

– Александр, а все переселенцы славят Владимира Алексеевича? Все довольны? – интересуюсь. Потому что это и впрямь интересно – явились внезапные, посторонние люди и в угоду своему капиталистическому капризу сломали пусть старенькое, но родное, родовое, привычное жилище… Это же, крути не крути, а сюжет, близкий к знаменитой распутинской «Матере»…

– Знаешь, – отзывается Александр, – чем больше он, Брынцалов, тут делает, тем меньше довольства. Вообрази – голосовали за Зюганова!

– Эти самые осчастливленные?

– Ну! Дарит дом, говорит: «Вот тебе дом. За кого будешь голосовать?» Тот говорит: «За коммунистов». «Почему?» Отвечает: «Потому». Кстати, здесь, в Салтыковке, Владимир Алексеевич построил для своих родственников, для друзей семь хороших домов. Повторю: это человек общинный. Он хочет, чтобы было хорошо не только ему, но всем близким, всем тем, кто всегда был с ним вместе, помогал, сочувствовал. Он помнит добро.

Далее Александр повел голландцев демонстрировать широкую, в будущем явно парадную лестницу и сообщил как бы между прочим:

– Вообще стоимость этого дома восемнадцать миллионов долларов. Коробку делали югославы, те самые, которые строили цеха на «Ферейне». Очень хорошие строители. А вот по этой лестнице будет нестись водопад…

– Как так?!

– Не настоящий, голографический. Вообрази – гости поднимаются по ступенькам в кипении водопадных струй… А вон там будет бассейн… А вон там спортивный зал… А вон там…

Рабочие, я заметила, чуть усмешливо наблюдали на нами и прислушивались к словам пресс-секретаря.

– Ну как вам все это? Работа на миллиардера и его жену? – не утерпела, спросила.

– А чего? – ответил уклончиво один из них, пожав плечами. – наше дело маленькое…

И вот тут хочешь не хочешь, но задумалась невольно не только о происходящем вширь и вглубь процессе созидания замков-дворцов для отдельно взятых новоиспеченных миллиардерш, но и о формовке всякого рода слуг для них, лакеев, рабочих, коим предписано исполнять все их миллионерско-миллиардерские пожелания. И сколь недолго вращалась я, так сказать, в этой «высшей сфере», а не могла не заметить, трудно, ох как трудно перековываться недавнему советскому человеку в услужителя барской воли. Тем более что все эти люди где-то про себя уж непременно держат колючее, язвительное, с молоком матери всосанное – «гляди на них, из грязи да в князи». Юморок в глазах на вопрос о «хозяевах» я замечала не только у строительных рабочих дворца-замка с намеченным голографическим водопадом, но и в глазах другой обслуги. И вывела, вероятно к огорчению миллионеров-миллиардеров, что нет как нет к ним почитания у набранных там-сям лакеев-швейцаров и тому подобного.

Вообще, это весьма непростое занятие для «новых русских» – создать класс такой обслуги, чтоб она не только расторопно исполняла всякого рода поручения, но и при этом не насмешничала про себя, несмотря на свои самые хорошие заработки, над добычливыми, хваткими хозяевами, разбогатевшими в рекордно короткие сроки.

Хочешь не хочешь, а такие «лакеи» все одно соглядатаи в доме, все равно в той или иной степени твои, пусть пассивные, но недоброжелатели. Уж по одному тому, что ты су мел ухватить больше, чем не только тысячи других, но миллионы. В русском народе все гуляет известная пословица: «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Не выбьешь, нет, да в один удар…

Забуду на время пр Брынцалова. Полистаю классиков. И лишний раз убеждаюсь: «новые русские» – это плоть от плоти старые, еще с тех, дореволюционных времен. Ну разве что в другие пиджаки-брюки одетые и жаргончик чуть посовременней. Но вот как приметлив «человек из ресторана» из одноименного рассказа Ивана Шмелева, вот как этот рядовой официант описывает «гостей»: «Вот поди ж ты что значит капитал! Прямо даже непонятно. Мальчишкой служил у паркетчика, а теперь в такой моде, что удивление. Домов поставил прямо на страх всем. И ничего не боится. Ставит и ставит по семь да по восемь этажей. Так его господин Глотанов и называет – Домострой! А настоящая фамилия – Семин, Михайла Лукич! Выстроит этажей в семь на сто квартир и сейчас же заложит по знакомству с хорошей пользой. Потом опять выстроит и опять заложит. Таким манером домов шесть воздвиг. И совсем необразованный, а вострый. И насмешил же он меня!

По случаю какого торжества – неизвестно, а привез с собой в ресторан супругу. И в первый раз привез, а сам три года ездит. Как вошла и как увидала все наше великолепие, даже испугалась. Сидит в огромной шляпе, выпучив глаза, как ворона. А я им служил и слышу, она говорит:

– Чтой-то как мне не ндравится на людях есть… Чисто в театре…

А он ей резко:

– Дура! Сиди важней… Тут только капиталисты, а не шваль…

– Она ежится, а он ей:

– Сиди важнее! Дура!

А она свое:

– Ни в жисть больше не поеду! Все смотрят…

А он ей – дурой! Умора!..»

И далее, с той же острой наблюдательностью услужающего, незамечаемого, презираемого: «Сто двадцать пять рублей бутылка! За такие деньги я два месяца мог бы просуществовать с семейством! Духов два флакона дорогих, по семи рублей, сожгли на жаровне для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа и хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одна тарелочка для десерта по двенадцать рублей! Из атласных ящиков вынимали, что бывает не часто. Вот какой ужин для оркестра! Это надо видеть! И такой стол вышел – так это ослепление. Даже когда Кавальери была – не было!

Зернистая икра стояла в пяти ведерках-вазонах на четыре фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок – самое нежное блюдо для дам! У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин – груша по пять целковых штучка…»

И годы, годы так-то в беготне с подносами, в созерцании чужих роскошеств-излишеств со считанными денежками в собственном кармане… И что же? Это и ест путь к смирению, к покорности? На нет и нет: «И всю-то жизнь в ушах польки и вальсы, и звон стекла и посуды, и стук ножичков. И пальцы, которыми подзывают… А ведь хочется вздохнуть свободно и чтобы душа развернулась и глотнуть воздуху хочется во всю ширь, потому что в груди першит и в носу от чада и гари и закусочных и винных запахов… Очень неприятно».

И это все от лица малообразованного, «темного» человека! А наши-то «лакеи», как я убедилась, при «новых-то русских», как правило, с образованием, а то и с двумя. С ними надо держать ухо еще как востро! Он книжек начитались! У них мысль в глазах так и светится!

… Александр Толмачев предложил нам:

– Кто хочет подняться по этой будущей парадной лестнице?

– Нет, – сказала я. – Пока это голый бетон. Другое дело, когда тут лягут белые и пушистые дорожки и забьет фантастический голографический фонтан!

Но тут же и догадалась, что уж тогда-то мне тут не бывать. Ведь сотворяются все эти чудеса техники и немереные красоты для соответствующих гостей того еще ранга… Ну что я и подобные мне? Зачем мы здесь? Даже петь-развлекать не умеем. А тут, как рассказывают нравы строгие и своеобычные. Если верить газетам, даже популярная певица Маша Распутина не сумела вписаться в общую экспозицию вечера у Брынцаловых, хотя до этого – всюду свойская, энергичная, вдохновенная и раскрепощенная. А тут – стой! Несмотря на то, что сам Хозяин оплатил ее выступление на банкете десятью тысячами долларов. Но, если опять же верить газетчику, не снесла самолюбивая Маша того, что на шее Натальи Геннадиевны листало бриллиантовое колье (ух ты! Передохну, потом вымолвлю!) за… восемьсот пятьдесят тысяч долларов, и разнервничалась, собственный перстенек принялась крутить нервно на пальце. И спела в результате не в полный накал, не оправдала, стало быть, трат…

Или это все-таки байка? Ну сплетня такая, но так или иначе – не абы какие людишки станут топтать ковры во дворце-замке Натальи Брынцаловой, а отборные…

Мы же, голландские тележурналисты, переводчица и я с Александром, сошли наконец с долгих, пока еще грязных лестниц будущей резиденции Брынцаловых, сели в машины и помчались обратно в Москву. И для меня таки осталось тайной, почему Н.Г. Брынцалова не захотела встретиться с иноземными телевизионщиками, прилетевшими за тридевять земель, и со мной заодно. И почему, как рассказывает пресс-секретарь, это, в общем-то, вполне заурядное и частое явление, когда та, жилая, дача нараспашку для очередной съемочной группы. Уж такая открытость, такая открытость!

Но ведь, собственно, на открытость и весь расчет весьма нестандартного человека по имени В.А. Брынцалов! Он ведь и говорит, мол, вот я весь перед вами со всеми своими капиталистическими замашками. А, вы готовы ненавидеть меня за то, что покупаю себе дорогую одежду, жену украшаю бриллиантами-изумрудами и проч. и проч. и проч.? Но я хочу добиться любви через ненависть!

Ну в самом-то деле, кто еще в нынешней России так выпячивает свое несметное богатство, свои суперботинки, суперчасы и прочее? Вопрос о том, а как же он не боится всяких-разных разбойников, был снят Александром быстро.

– Охрана хорошая. Охраняют не только дачу в Салтыковке, где мы только что были, но и другую, где живут его дочь и первая жена.

В сущности, я еще и права не имею на свое собственное окончательное суждение о Владимире Алексеевиче и его семье, – мне надо время…

– Послушай, – просветил меня позже друг-писатель, – а ведь это прекрасно – русский предприниматель такого масштаба! Широкий человек! Вроде Саввы Морозова или Третьякова! Вполне вероятно, именно с него начнется та насыщенная искусством, полноценная столичная жизнь, о которой с таким восторгом писал сам Шаляпин!

Не поленилась, отыскала воспоминания великого певца. Вот отрывок из них:

«… Так называемое общество я посещал мало. Однако в Москве я с большим интересом присматривался к купеческому кругу, дающему тон всей московской жизни. И не только московской. Я думаю, что в полустолетие, предшествовавшее революции, русское купечество играло первенствующую роль в бытовой жизни всей страны.

Что такое русский купец? Это, в сущности, простой российский крестьянин, который после освобождения от рабства потянулся работать в город.

… Я так и вижу в деревенском еще облике его этого будущего московского туза торговли и промышленности. Выбиваясь из сил и потея, он в своей деревне самыми необыкновенными путями изучает грамоту. По сонникам, по требникам, по лубочным рассказам о Бове Королевиче и Еруслане Лазаревиче. Он по-старинному складывает буквы: аз, буки, веди, глаголь… Еще полуграмотный, он проявляет завидную сметливость. Не будучи ни техником, ни инженером, он вдруг изобретает какую-то машинку для растирания картофеля или находит в земле какие-то особенные материалы для колесной мази – вообще что-нибудь уму не постижимое. Он соображает, как вспахать десятину с наименьшей затратой труда, чтобы получить наибольший доход. Он не ходит в казенную пивную лавку, остерегается убивать драгоценное время праздничными прогулками. Он все время корпит то в конюшне, то в огороде, то в поле, то в лесу. Неизвестно, каким образом – газет не читает – он узнает, что картофельная мука продается дешево и что, купив ее теперь по дешевой цене в такой-то губернии, он через месяц продаст ее дороже в другой.

И вот, глядишь, начинает он жит в преимущественном положении перед другими мужиками, у которых как раз нет его прилежания… С точки зрения последний течений мыслей в России он – «кулак», преступный тип. Купил дешево – кого-то обманул. Продал дорого – опять кого-то обманул… А для меня, каюсь, это свидетельствует, что в этом человеке есть, как и подобает, ум, сметка, расторопность и энергия. Плох для жизни тот человек, который подобно неаполитанскому лаццарони лежит на солнышке и лениво греется.

А то еще российский мужичок, вырвавшись из деревни смолоду, начинает сколачивать свое благополучие будущего купца или промышленника в Москве. Он торгует сбитнем на Хитровом рынке, продает пирожки, на лотках льет конопляное масло на гречишники, весело выкрикивает свой товаришко и косым глазком хитро наблюдает за стежками жизни, как и что зашито и что к чему как пришито. Неказиста жизнь для него. Он сам зачастую ночует с бродягами на том же Хитровом рынке или на Пресне, он ест требуху в дешевом трактире, вприкусочку пьет чаек с черным хлебом. Мерзнет, холодает, но всегда весел, не ропщет и надеется на будущее. Его не смущает, каким товаром ему приходится торговать, торгуя разным. Сегодня иконами, завтра чулками, послезавтра янтарем, а то и книжечками. Таким образом он делается «экономистом». А там, глядь, у него уже и лавочка или заводик. А потом, поди, он уже 1-й гильдии купец. Подождите – его старший сынок первый покупает Гогенов, первый покупает Пикассо, первый везет в Москву Матисса. А мы, просвещенные, смотрим со скверно разинутыми ртами на всех непонятых еще нами Матиссов, Мане и Ренуаров и гнусаво-критически говорим: «Самодур…»

А самодуры тем временем потихонечку накопили чудесные сокровища искусства, создали галереи, музеи, первоклассные театры, настроили больниц и приютов на всю Москву…»

Но далее Федор Иванович, увы, с огорчением вынужден констатировать:

«Насколько мне было симпатично солидное и серьезное российское купечество, создавшее столько замечательных вещей, настолько же мне была несимпатична так называемая „золотая“ купеческая молодежь. Отстав от трудовой деревни, она не пристала к труду городскому. Нахватавшись в университете верхов и зная, что папаша может заплатить за любой дорогой дебош, эти „купцы“ находили для жизни только одно оправдание – удовольствия, наслаждения, которые может дать цыганский табор. Дни и ночи проводили они в безобразных кутежах, в смазывании горчицей лакейских „рож“, как они выражались, по дикости своей неспособные уважать человеческую личность. Ни в Европе, ни в Америке, ни, думаю, в Азии не имеют представления и об этого рода „размахе“… Впрочем, этих молодцов назвать купечеством было бы несправедливо – это просто „беспризорные“…»