Текст книги "…Вот, скажем (Сборник)"

* * *

…Вот, скажем, журналист У. решает, что он все-таки человек, у него все-таки есть права, и одно из этих прав – не читать неделю российских новостей. Ну вот не читать, не читать, не читать. Тем более что у журналиста У. как раз случается отпуск, он уезжает с молодой женой в Верону – и в первый же день чувствует себя абсолютно, совершенно счастливым. И во второй в целом довольным. Но уже на третий день ему делается как-то нехорошо. К вечеру третьего дня он уже прямо заболевает, мается, то отбросит планшет, то притянет к себе робкою рукою. И непонятно даже, почему ему так плохо: должно же быть наоборот? Но журналист У. держится, потому что он человек, у него есть права, и молодая жена, очень любимая, тоже есть, вот они догуливают пешком по этому волшебному городу до маленького ресторанчика, балкон, воздух, закат, морепродукты, и совершенно непонятно, почему у молодой жены такое растерянное лицо. Она говорит, что – да, он угадал, ее что-то мучает, но она и сама не понимает – что. И вдруг говорит: «Поняла, поняла! Я же оставила дома ключи от машины! То-то я чувствую – у меня не болит попа. Они же обычно лежат в заднем кармане, я на них сижу, и у меня болит попа. А тут не болит, и я прямо чувствую – что-то мне нехорошо». И тогда журналист У. открывает планшет и принимается взахлеб читать российские новости, подряд, за все три пропущенных дня. Ну да.

* * *

…Вот, скажем, в компании литератора З. речь заходит о том, как в детстве некоторые боялись актера Караченцова. Как покажут по телевизору актера Караченцова – так некоторые залезали под кухонный стол и там сидели, пока не начнется «Клуб кинопутешествий». А другие, оказывается, боялись певицы Пугачевой. Хотя она была тогда совсем еще… ну, другой. И говорили, что у них болит живот, надо пойти в кроватку полежать. И тут человек, вхожий в определенные круги, вдруг рассказывает, что один видный кремлевский деятель в детстве ужасно боялся д’Артаньяна и трех мушкетеров. Не актеров по отдельности, а именно этих четверых скопом. И вот соберется семья у телевизора, начнут показывать д’Артаньяна – а его, бедного, прямо тошнит от ужаса. Но папа будущего кремлевского деятеля, сам тот еще деятель, был устроен так, что о бегстве под стол даже думать не приходилось. А тут эти четверо – бабах! – с грохотом скрещивают шпаги и рявкают: «Один за всех и все за одного!» И будущий кремлевский деятель, бедняжка, дрожит мелкой дрожью – но сидит. И только жалобно спрашивает маму: «Мама, мама, зачем они это делают?» А мама смотрит в телевизор и говорит: «Им за это деньги платят».

* * *

…Вот, скажем, гей-пара средних лет спорит о чем-то посреди кухонной утвари в магазине «ИКЕА». В руках у одного из них довольно объемная кастрюля, второй рассматривает ее без особого восторга.

– Куда тебе больше? – недовольно спрашивает первый, демонстрируя достоинства кастрюли так и этак. – Она и так огромная, зачем еще больше!

– Я советская женщина! – строго говорит второй. – Советской женщине полагается иметь в хозяйстве выварку!

* * *

…Вот, скажем, немолодой человек в куцем пальтишке, какое непонятно даже, где сегодня и берут, приходит вечером одного буднего дня на детскую площадку, расположенную недалеко от важного тюремного заведения. Заведение это часто фигурирует в печати: здесь сидят враги народа и прочая деловая интеллигенция, не желавшая делиться деньгами с властью. Немолодой человек не кажется представителем деловой интеллигенции, но его сопровождает очень интеллигентного вида собачка; такие бывают у московских стариков – коротколапые, одышливые, пегие, с пузиком, трущимся об асфальт. Мужчина с собачкой приходят на детскую площадку перед тюрьмой поздно вечером, в неплотной темноте, и приносят с собой большую черную сумку, какими в кино пользуются для рабочих нужд террористы. Мужчина ставит собачку на спину сильно обшарпанного коня-качалки, а сумку размещает на крыльце серой неприветливой избушки с выломанной дверью. Некоторое время мужчина изучает окна тюрьмы, а потом принимается доставать из сумки петарды и втыкать их в размокшую землю центральной клумбы. Закончив работу, он берет собачку под мышку и забирается вместе с ней в избушку. Не без труда высунувшись по пояс из маленького грязного окна, человек запускает всю заготовленную пиротехнику. Пока в небе рядом с тюрьмой грохочут и вспыхивают фейерверки, человек с собачкой курит, сидя на корточках у окна детской избушки, и поглядывает на освещенные окна тюрьмы. Собачка, сидящая у него на коленях, вздрагивает от каждого взрыва, но ведет себя на удивление тихо.

* * *

…Вот, скажем, представитель еврейской интеллигенции, видный либеральный журналист сорока с небольшим лет, демократ, правозащитник, активный участник движения за права человека, звонит около двух часов ночи своему старшему брату в панике и тоске.

– Сеня! – говорит он. – Моя пятнадцатилетняя дочь впервые уехала отдыхать одна. Она поехала во Францию учить французский в международном юношеском лагере, на месяц. Сеня! Я вдруг понял, что, если она познакомится с немцем и выйдет за него замуж, и уедет в Германию, и родит там детей, и они начнут говорить, и я приеду к ним в гости, и мои внуки бросятся мне навстречу и радостно закричат на немецком, меня вырвет. Сеня! Мне кажется, я больше не интернационалист.

* * *

…Вот, скажем, охранник за кулисами модного показа устало глядит поверх голов бегающих кругом него голых моделей.

* * *

…Вот, скажем, прекрасная израильская семья, долго ждавшая появления на свет дитяти номер два, приезжает с новорожденным младенцем домой. Происходят спонтанные смотрины, в которых участвуют друзья родителей, коллеги родителей, бойфренд одной бабушки, диетолог другой бабушки (сами бабушки проживают в Хайфе), уборщица, рассыльный из супермаркета, престарелый соседский кот, – словом, все ближайшее окружение. Пятилетнее дитя номер один (по имени Шуши), несколько прибалдевшее от всего происходящего, терпеливо и вежливо отвечает на многочисленные поздравления по поводу рождения сестрички. Все, кому не лень, считают своим долгом приконопатиться к ребенку с каким-нибудь важным вопросом:

– Шуши! Ты любишь свою новую сестричку?..

– Шуши! Ты отдашь новой сестричке свои игрушки?..

– Шуши! Ты будешь помогать маме ухаживать за новой сестричкой?..

Словом, все пристают к Шуши с тем нескончаемым потоком глупостей, который взрослые выливают на голову ребенка, если ребенок, на свою беду, отличается выдержкой и снисходительностью. Шуши – отличается. Наконец, первая волна благожелателей откатывается, и семья в ожидании набега других родственников получает возможность заняться своими делами. Наступает пятница, потом суббота, и вот вечером субботы на пороге квартиры появляются обе бабушки.

– Шуши! – с порога кричат радостные бабушки. – У тебя родилась новая сестричка!

И тогда Шуши бледнеет и спрашивает еле слышным голосом:

– Что, опять?..

* * *

…Вот, скажем, поэт К. рассказывает о концерте музыканта М., мол, «в музыке ему послышалось даже что-то ономатопоэтическое». «Ты это слово вчера узнал?» – интересуется поэт Р. «И вовсе не вчера, – с достоинством отвечает поэт К., – третий день осваиваю».

* * *

…Вот, скажем, энергичный молодой человек обходит незнакомый офис и читает аккуратные таблички, врытые в хорошо разрыхленный грунт каждого цветочного горшка: глициния такая-то, посажена тогда-то, пересажена тогда-то; цереус такой-то, приобретен тогда-то, удобрен тогда-то…

– Ребята! – внезапно говорит этот энергичный молодой человек. – А что если начать хомячков прямо с надгробиями продавать?..

* * *

…Вот, скажем, поэт Леонид Шваб, глядя в темное окно своей иерусалимской квартиры, совершенно внезапно говорит:

– Между прочим, я знал в Бобруйске одну болонку, которая ела семечки и выплевывала шелуху.

* * *

…Вот, скажем, переводчик Саша Б. рассказывает, как по молодости ездила с разными прочими студентами в неизбежный советский колхоз. Среди этих студентов были двое нежных мехматовских юношей, сочетавших в себе, подобно многим мехматовским юношам, удивительную покладистость с удивительной нежизнеспособностью. Соответственно, добрая украинская бабка, к которой поселили этих юношей, немедленно принялась их опекать, беречь, подкармливать и всячески защищать от суровых колхозных работ. За что и получила довольно скоро выговор по идеологической части на соответствующем собрании. И отправилась после собрания домой с твердым намерением приспособить умных мехматовских юношей к суровым колхозным работам. Но ее большое женское сердце было против. И она нашла для этих самых юношей такое колхозное дело, с которым даже вша бы справилась (по ее мнению).

– Пацаны! – сурово сказала бабка, отрывая юношей от утреннего сеанса игры в «гидроэлектростанцию» (на слово «экуменический»). – А ну, пойдите, рубаните теленочку ботвичку!

Покладистые мехматовские юноши тут же прервали игру и испуганно сказали:

– Конечно, Марья Николаевна! А где у теленочка ботвичка?..

Больше Марья Николаевна с такими глупостями к ученым людям не приставала.

* * *

…Вот, скажем, с приближением Пурима один еврейский детский сад рассылает родителям письма с рекомендациями касательно того, какими должны быть детские маскарадные костюмы: «Дорогие родители! <…> Кроме того, просим вас воздержаться от постмодернистских жестов, например черных футболок с надписью „Объект, рассматривающий самое себя в качестве объекта“ или белых рубашек с черными брюками, изображающих „костюм менеджера среднего звена“. К сожалению, вашему четырехлетнему ребенку эти шутки доставляют меньше удовольствия, чем вам».

* * *

…Вот, скажем, в очереди на маршрутку сутулый господин со старой спортивной сумкой через плечо изумленно говорит своей спутнице: «Вчера в метро толпа такая была, вечер четверга. Ехал-ехал, толкался-толкался, вышел на поверхность, а мне девушка мимо так пробегает и говорит: ой, у вас сумка открыта! У меня все внутри как прыгнуло: а правда, покупал карточку, забыл закрыть! Смотрю, кошелек на месте, шапка на месте… Зажрались люди, Наташа».

* * *

…Вот, скажем, в тихом дворе московского дома примерно в восемь утра мальчик и девочка младшего школьного возраста истошно вопят: «Синички! Синички! Летите сюда! Мы вам зимовать поможем! У нас есть угощение! Летите к нам, синички!» – и размахивают кусочками сала с налипшими на них шерстяными ниточками от варежек.

* * *

…Вот, скажем, молодая норовистая дама, трепеща ноздрями, тычет пальчиком в ноутбук и отчитывает робкую девушку, нервно наматывающую локон на торчащую за ухом дужку очков: «…Теперь, Катя, смотрим ту же серию, третью сцену. Вы пишете: „Кирилл и Маргарита о чем-то спорят на улице. Кирилл крепко хватает Маргариту за руку повыше локтя. Маргарита громко вскрикивает от боли. К ней бросается встревоженный милиционер…“ Катя, вы вообще в какой стране живете?!»

* * *

…Вот, скажем, на выставке «Исповедального женского еврейского комикса» в одном из музеев Нью-Йорка пара немолодых русских туристов внимательно читает длинные, как ночь одинокой женщины, иллюстрированные ламентации об ужасах покупки первого лифчика в присутствии еврейской мамы (или об ужасах чтения «Лолиты» под руководством еврейской бабушки, или об ужасах написания любовных писем под руководством еврейского психиатра – неважно, все это примерно один и тот же текст с примерно одними и теми же иллюстрациями).

– Хорошо, что мы все-таки записали нашего Пашеньку евреем, – вдруг говорит дама. – Так он назло нам на русской женится.

* * *

…Вот, скажем, поэт Л. и редактор Х. в состоянии некоторой подвыпитости терпеливо объясняют восхищенно глядящей на них девушке основные принципы современного искусства:

– Что ты рисуешь – совершенно неважно, – говорит поэт Л.

– Абсолютно неважно, – соглашается редактор Х. – И даже как именно ты это рисуешь – совершенно неважно.

– Абсолютно неважно, – вторит поэт Л.

– Главное – что ты думаешь о том, что ты рисуешь, – говорит редактор Х.

– И тогда совершенно неважно, что и как ты рисуешь, – подхватывает поэт Л.

– Но лучше всего, если при этом ты рисуешь хер черной икрой по белому ковру, – завершает редактор Х.

– Да, это действительно лучше всего, – соглашается поэт Л.

* * *

…Вот, скажем, писатель П. старается поддержать своим сочувствием друзей – менеджеров среднего звена:

– Когда рабочий день чаще раза в месяц – это, конечно, очень тяжело, – говорит писатель П. – А реже – даже приятно.

* * *

…Вот, скажем, дочь художника К. решает, что для полного раскрытия ее творческого потенциала ей необходимо записаться на курсы кройки и шитья. И ходит на эти самые курсы с большим энтузиазмом. И семья ее тоже с большим энтузиазмом следит за ее прогрессом, интересуется, как прошел урок и что задали на дом.

– Сегодня мы занимались выворачиванием канта, – гордо говорит дочь художника К.

– То есть звездное небо – внутри нас, а нравственный закон – над нами? – вворачивает известную шутку художник К.

– Это Фома Аквинский, получается, – тихо бурчит из угла политолог Ф.

* * *

…Вот, скажем, поэты Г. и Ц. в ранней молодости снимали комнату у одной скромной петербургской старушки. Старушка была всем хороша, но страсть прижимиста – хотя и богата, по тогдашним петербургским меркам. Поэтов Г. и Ц. она терпела с трудом и больше всего боялась, как бы эти представители творческой интеллигенции и их постоянно шастающие в гости друзья не попортили ей стоявший в арендуемой комнате ценный диван. И сразу предупредила, что ежели чего с диваном случится – с поэтов двадцать пять рублей. Естественно, поэты в первую же неделю постоя успели этот самый диван залить портвейном и прожечь глаголом. А утром пошли и украли из дворницкой топор. И за те пять минут, что старушка ходила в булочную, разрубили диван на куски. И в течение следующих трех недель выносили труп по кускам в рюкзаках, мешках и портфелях. А потом убедили старушку, что никакого дивана в комнате не было. Никогда. Вообще. А потом убедили дворника, что никакого топора в дворницкой не было. Никогда. Вообще. Хотя на самом деле они, конечно, вернули топор на прежнее место под скамью и даже поленом прикрыли точь-в-точь, как было. Просто остановиться уже не могли.

* * *

…Вот, скажем, во время недавней бомбардировки израильского юга беер-шевский писатель П. столкнулся с проблемой кота. По идее, каждый раз, когда звучала сирена, писатель П. должен был не просто переместиться в защищенную комнату сам, но и найти в трехкомнатной квартире охреневшего от сирены кота, вытащить его из-под мебели, отволочь в защищенную комнату и закрыть дверь, удерживая рвущегося наружу кота ногой. Кроме того, в защищенной комнате кота приходилось время от времени опять ловить и затыкать ему пасть, потому что вой кота перекрывал звуки радио и вой сирены, так что писатель П. не мог понять, отменена тревога или еще нет. Плюс – после перепуганного кота комнату приходилось мыть и проветривать. Тогда писатель П. решил начать готовить кота к постоянной жизни в зоне боевых действий и отнес кошачью миску в защищенную комнату. Кот стал проводить в защищенной комнате большую часть времени, но при звуках сирены порывался ломануться из закрытого пространства наружу, сбивая с ног вбегающего писателя П. Тогда писатель П. стал при звуках сирены бежать к защищенной комнате, бросаться у порога на колени и хватать в объятия летящего ему навстречу кота. И в этом, конечно, было что-то такое трогательное, что бывает, по большому счету, только во время войны.

* * *

…Вот, скажем, интеллигент Т. признается, что покупает своим морским свинкам какой-то там сверхочищенный высокопафосный импортный корм по 650 рублей за килограмм, потому что его мучает нормальная интеллигентская тревога, что он этим самым свинкам что-то должен.

– А вы им в клетку кредитку киньте, – неожиданно говорит Гаврилов.

– Чтобы они сами купили, чего захотят? – воодушевляется интеллигент Т.

– Нет, – говорит Гаврилов, – чтобы им было удобнее этот самый корм в дорожки сгребать.

* * *

…Вот, скажем, мелкий продюсер Л. загорается идеей провести конференцию под названием «Почему все так плохо?» Серьезную, коммерческую, с платой за вход. Про механизмы неудач. Пригласить спикера про механизмы неудач в личной жизни, еще одного спикера – про механизмы неудач в бизнесе, еще одного – про механизмы неудач в творчестве, в общественной жизни, в самореализации… К сожалению, организовать эту конференцию мелкому продюсеру Л. не удается уже почти год по совершенно непонятным причинам.

* * *

…Вот, скажем, крепкая готичная девушка, с намертво перепутанными синими косами и следами черной помады на зубах, улыбается широкой американской улыбкой хозяину корейского ресторана в Мидтауне и ласково говорит ему на прощанье: «Это была прекрасная курица! У меня бы рука не поднялась убить такую прекрасную курицу!»

* * *

…Вот, скажем, тель-авивский таксист говорит по телефону, произнося каждое слово с хорошим твердым аканьем: «Сестра тут у меня вышла за одного питерского… Да нет, он в Иерусалиме уже двадцать четыре года… Короче, за одного иерусалимского вышла сестра. А дети растут, понимаешь, питерские. Вчера говорю: „Дай, Итан, мне конфетку“, а он: „Это трюфель, дядя“».

* * *

…Вот, скажем, под традиционный разговор о том, какими холодными стали зимы, поэт С. мрачно замечает, что самые странные вещи происходят с людьми именно что от холода.

– Однажды, – говорит поэт С., – мы себе спокойно пили шампанское. Ну, много, но не так уж много. Ну, так пили шампанское, как вообще люди пьют шампанское. А потом Лена говорит: надо переходить на самбуку, а то очень холодно. И мы перешли на самбуку. А потом мы вспомнили, что припарковали машину на разделительной полосе. А Вадик был трезвый, и мы пошли перепарковываться. И тут выяснилось, что у машины открывается крыша, а Вадик даже не знал, потому что раньше никогда не пытался лечь на заднее сиденье. Было минус пятнадцать, и валил снег, но мы все равно открыли крышу. И снег стал валить прямо нам в коньяк, и Лена сказала, что от этого коньяк кажется гораздо теплее. И тогда я высунулся через крышу и стал ловить снег в коньяк, но он очень быстро таял, поэтому я очень быстро пил. И тогда мы стали очень громко ехать, потому что я раскинул руки и пел: «…Сильный, державный, царствуй на славу!», потому что у меня замерзла голова и в ней произошло сужение сосудов. И нас остановили укуренные гаишники и сказали, чтобы я не высовывался через крышу, потому что у них от холода нет сил с нами разбираться. И это как-то так закончилось, что я проснулся в обезьяннике, а милиционер меня обнимал, чтобы согреться.

На этом месте поэт С. обводит слушателей суровым взглядом и строго говорит:

– Вот почему мы больше не празднуем Новый год в этой вашей холодной Москве.

* * *

…Вот, скажем, журналист К. раздраженно тычет пальцами в клавиатуру ноутбука.

– У меня залипла кнопка «контроль»! – рычит журналист К. – У меня залипла кнопка «контроль», и я ничего не могу с этим сделать! Я не понимаю, что с этим делать! Я не могу ничего делать, если у меня залипла кнопка «контроль»!..

– Она у тебя в пять лет залипла, – тихо говорит жена журналиста К.

– Что ты там шепчешь? – раздраженно спрашивает журналист К. – Я не слышу, что ты там шепчешь! Я не могу эффективно принимать решения, когда мне непонятно, что ты там шепчешь!

* * *

…Вот, скажем, неглубоких еще лет израильская старушка в девять утра бойко шлепает кроксами по берегу тель-авивского моря. На плече у старушки гигантская неоновая сумка, полосатые шорты подпоясаны блестящим ремнем, поверх белой майки развевается гавайская рубашка, широкополая ковбойская шляпа время от времени сползает на огромные солнцезащитные очки. Навстречу прогуливающейся по берегу старушке прогуливаются по берегу две российские туристки, проживающие, по видимости, в одной из прибрежных пятизвездочных гостиниц. На туристках узкие черные джинсы, тщательно уложенные волосы скромно прикрыты шелковыми платками а-ля «Тельма и Луиза». Острые шпильки каблуков иногда проваливаются в песчаные щели между ровными плитами, и поэтому неброско накрашенные лица дам постоянно сохраняют выражение некоторой отстраненной напряженности. Маленькие утренние клатчи дамы осторожно придерживают на уровне живота. Бодрая старушка с уважением пропускает дам, отдергивая в сторону остро заинтересовавшуюся ими бесформенную собачку на оранжевом поводке. Несколько секунд старушка и собачка смотрят вслед удаляющимся дамам, а потом старушка внезапно говорит собачке:

– Хорошая у нас жизнь, Мики.