Текст книги "Александрийский квартет: Жюстин. Бальтазар"

«На четыре дня вокруг особняка вырос целый город из шатров и навесов – ковры, роскошные люстры, праздничные украшения. Александрия была выметена начисто – в ней, по-моему, не осталось ни единого оранжерейного цветка, ни единой хоть сколь-нибудь значимой в свете персоны – вся эта роскошно разодетая публика снялась с места и тронулась в явно скрашенное изрядной долей иронии путешествие в Карм Абу Гирг (ничто не способно вызвать в городе такое количество язвительнейших сплетен и пересудов, как фешенебельная свадьба), чтобы засвидетельствовать свое уважение и поздравить Лейлу. Все окрестные мюриды и шейхи, все крестьяне, все официальные лица из близлежащих – и не из близлежащих – мест толпами шли и ехали на праздник – от бедуинов, чьи владения граничили с землями Хознани, прибывали одна за другой живописные группы всадников; они скакали во весь опор вокруг имения и палили в воздух из ружей – целая канонада, словно Жюстин была “настоящей невестой”, девственницей. Представь себе улыбки Атэны Траша, Червони и прочих! Сам старик Абу Кар собственной персоной въехал по парадной лестнице прямо в гостиную на белом своем арабе с вазой, полной цветов…»

«Лейла же, Лейла ни на секунду не сводила умных черных глаз с Жюстин. Она следила за каждым ее жестом, словно зевака, сподобившийся видеть знаменитость. “Разве она не прелесть?” – спросил я, проследив за направлением ее взгляда, и она глянула на меня быстро, по-птичьи, прежде чем снова вернуться к предмету сосредоточенного своего изучения. “Мы старые друзья, Бальтазар, и я могу говорить с тобой прямо. Я уже успела убедиться, что она очень похожа на меня – в молодости, конечно, – и что она авантюристка: этакая маленькая черная змейка свернулась кольцами в самом сердце нессимовой жизни”. Я начал было протестовать, из чистой вежливости, надо заметить; она пристально посмотрела мне в глаза и медленно усмехнулась. То, что она сказала дальше, удивило меня. “Да-да, она – как я – безжалостна в погоне за наслаждениями и притом бесплодна: все молоко в ней высохло и превратилось в жажду власти. Но она похожа на меня и в том, что она нежна, добра, и – она та женщина, которая нужна мужчине. Я ненавижу ее, потому что она слишком похожа на меня, ты понимаешь? И боюсь – она может читать мои мысли”. Она вдруг начала смеяться. “Дорогая моя, – обратилась она к Жюстин, – иди сюда, сядь со мной рядом”. И она буквально сунула ей под нос тот единственный сорт сладостей, который сама просто на дух не переносила, – засахаренные фиалки, – и я не мог не заметить, сколь сдержанно Жюстин их приняла – она ведь тоже их терпеть не может. Вот так они и сидели рядышком, сфинкс под вуалью и сфинкс без оной, и ели фиалки в сахаре, обеим вполне отвратительные. Я был просто очарован возможностью понаблюдать за женщиной в самой примитивной ее ипостаси. Хотя, конечно, валидность подобных суждений весьма относительна. Мы ведь все на них горазды – друг в отношении друга».

«Но вот что странно: невзирая на явную антипатию, сразу возникшую между двумя этими женщинами, – антипатию по взаимному сходству, так сказать, – с нею вместе росло странное чувство близости, ощущение редкостного сродства душ. Так, например, когда Лейла в конце концов отважилась встретиться с Маунтоливом, сделано это было втайне, и организовала встречу Жюстин. Именно Жюстин свела их вместе во время карнавала, и оба были в масках. По крайней мере, так мне рассказывали».

«Что же касается Нессима, то я позволю себе, рискуя упростить все до предела, сказать нечто в следующем роде: он был настолько невинен, что не понимал вполне очевидной вещи: невозможно жить с женщиной и хоть сколько-нибудь в нее не влюбиться – ведь ревность на девяносто процентов состоит из чувства обладания! Сила собственной ревности напугала его, привела в смятение, и он честно испытал себя в чувстве, совершенно для себя новом, – в безразличии. Истинном или притворном? Я не знаю».

«А с другой стороны, поменяв орла на решку, я почти уверен: Жюстин отнюдь не обрадовалась, когда обнаружила, что брачный контракт, столь обдуманно заключенный, на уровне всего-то навсего коммерческой сделки, оказался на поверку помехой куда более серьезной, чем обручальное колечко на пальце. Женщина никогда не станет думать дважды (если есть на то санкция страсти), прежде чем изменит мужу; но измена Нессиму казалась ей чем-то вроде кражи из фамильной шкатулки. Что ты на это скажешь?»

Мне кажется (расе [134]134
  Да позволит (лат.).


[Закрыть] Бальтазар), Жюстин просто начала мало-помалу открывать для себя нечто спрятанное глубоко в душе этого одинокого, милого, успевшего многое выстрадать человека: а именно ревность, тем более опасную, что доселе она не находила себе выхода. Иногда… но мне бы не хотелось бы обнародовать некоторые из тех тайн, что поведала мне Жюстин за время нашего с ней так называемого «романа», который так дорого мне стал и во время которого, как я понял теперь, она всего лишь использовала меня – в качестве прикрытия для совсем иного рода деятельности. Я уже писал об этом; если же я стану излагать все, что она говорила о Нессиме ее же словами, возникнет опасность, primo, углубиться в материи, которые читателю будут решительно неприятны, да к тому же и по отношению к Нессиму это было бы нечестно. Secundo, я более не уверен в – пусть даже относительной – истинности этих сведений, в том, что они не являются частью хорошо обдуманного замысла. Во мне теперь даже сами тогдашние чувства («важные уроки» и т. д.) все окрашены в единый цвет сомнения: Бальтазаров Комментарий сделал свое дело. «Истина есть источник противоречий…» Господи, какой все это фарс!

Однако то, что он пишет о Нессимовой ревности, правда, ибо я сам долго жил в ее тени, да и, глядя на Жюстин тогда, сомневаться в существовании оной не приходилось. Едва ли не с самого начала она поняла: за нею следят, она под наблюдением, и это обстоятельство, конечно же, не прибавило ей уверенности в себе; неуверенность же становилась еще страшнее оттого, что Нессим никак своей ревности не обнаруживал. Невидимая тяжесть висела над ее головой – постоянно, назойливо, меняя смысл самых что ни на есть обыденных фраз, невиннейших послеобеденных прогулок. Он сидел против нее за столом, между высокими свечами, и улыбался ласково, а в голове у него прокручивался раз за разом, гулко отдаваясь в ушах, протокол допроса.

Простейшие, не подлежащие сомнению вещи – визит в публичную библиотеку, список покупок, несколько слов, набросанных на карточке, лежащей у прибора на званом обеде, – обращались в загадку под оком ревности, корни которой – в бессилии чувств. Нессиму причиняло боль каждое ее желание, ей – сомнение, ясно читаемое в его глазах, сама та нежность, с которой он накидывал ей на плечи манто. Ей казалось – удавку на шею. Странным образом их отношения порой напоминают ее же описанные в Moeurs отношения с первым мужем – Жюстин ведь стала тогда для них всех скорее Случаем, нежели человеком, ее и в самом деле едва не свели с ума бесконечные допросы. Но они тогда не знали меры, не понимали, что даже больного следует на время избавить от опеки. Да, она и в самом деле попала в ловушку, вне всякого сомнения. Эта мысль отдавалась у нее в голове, как безумный смех, – приступ за приступом. И я до сих пор слышу эхо.

Они шли по жизни плечом к плечу, как два опытных спортсмена, и вся Александрия завидовала им, пыталась им подражать и терпела фиаско. Нессим – снисходительный, любящий муж, Жюстин – прекрасная, счастливая замужем.

«По-своему, – замечает Бальтазар, – он, я думаю, тоже всего лишь охотился за истиной. Рефрен уже и не смешной даже, а? Давай его опустим, с общего согласия. В конце концов, все настолько запутанно… Хочешь еще пример, из другой области? То, что ты написал о смерти Каподистриа на озере, всем нам в то время казалось более всего похожим на правду: хотя, конечно, вслух об этом ничего не говорил».

«Однако в полицейских протоколах все свидетели упоминают одно занятное обстоятельство – а именно: когда его тело выловили из воды, где оно плавало рядом с черной повязкой, и стали переваливать через борт в лодку, изо рта у покойника выпала вставная челюсть, с грохотом ударилась о стлани и всех перепугала. А теперь послушай: три месяца спустя я обедал с Пьером Бальбзом, он был дантистом Да Капо. Он-то и заверил меня, что у Да Капо были прекрасные здоровые зубы и ни о какой вставной челюсти, которая могла бы со стуком выпасть изо рта, не могло быть и речи. Кому в таком случае принадлежал сей труп? Я не знаю. Ну а если Да Капо просто исчез и подставил вместо себя обманку, у него были на то веские причины: за ним осталось долгов на два миллиона. Как тебе?»

«Факт по самой своей природе – вещь изменчивая. Наруз сказал мне как-то: я, говорит, люблю пустыню за то, что “ветер задувает твои следы за тобой, как свечи”. Вот и реальность, сдается мне, делает то же. Так не является ли всякий поиск истины делом изначально обреченным?»

* * *

Помбаль колебался между дипломатическим тактом и низменным коварством провинциального прокурора; он сидел, соединив пальцы, в покойном глубоком кресле, и противоборство чувств явственно читалось на жирном его лице. Но маску он старательно держал – безмятежного, как ему казалось, спокойствия. «Говорят, – сказал он, испытующе глядя мне в лицо, – что теперь ты работаешь на британскую Deuxieme. А? Нет, нет, ничего не говори, я же знаю, тебе нельзя. И мне нельзя, если ты меня о том же спросишь. Ты думаешь, что знаешь, что я работаю на французскую, – но тут я встаю в позу и принимаюсь все как есть отрицать. Я просто задаюсь вопросом, а можем ли мы с тобой и дальше жить под одной крышей? Это выглядит несколько… как бы это сказать?.. Черт знает, как это выглядит. Нет? Я, собственно, подумал: а почему бы нам не продавать друг другу некоторые идеи, а? Я знаю, ты не станешь. Я тоже не стану. Наше чувство юмора… Я говорю только, что если мы работаем на… хм. Но, понятное дело, ты это отрицаешь, и я это отрицаю. Значит, мы не работаем. Но ты ведь не настолько горд, чтобы не пользоваться моими женщинами, а? Autre chose [135]135
  Разные вещи, совсем другое дело (фр.).


[Закрыть]. Хочешь выпить, а? Бутылка с джином вон там. Я ее прячу от Хамида. Конечно, я в курсе: что-то у нас такое затевается. И не теряю надежды разобраться. Что-то эдакое… хотел бы я знать… Маунтолив, а?»

«Что у тебя с лицом?» – говорю я, чтобы сменить тему. Недавно он решил отпустить усы. Он хватается за верхнюю губу, так, словно в моем вопросе содержится прямая угроза сбрить их насильно. «А, усы, ты об этом! У меня было последнее время столько нареканий по работе, причем к работе, собственно, не имеющих никакого отношения, что мне пришлось сесть и проанализировать себя, au fond [136]136
  В глубине (фр.).


[Закрыть]. Знаешь, сколько человеко-часов я теряю, то есть трачу на женщин? Ты даже и представить себе не можешь. Вот я и подумал, что усы (они ведь просто ужасны, не правда ли?) хоть немного их отпугнут, но не тут-то было. Как шло, так и ехало. Все дело, дружище, не в каком-то особенном шарме, а в низком уровне здешних стандартов. Они любят во мне дипломата с этаким – как по-английски будет – faisandé [137]137
  Душком (фр.).


[Закрыть]? Ну чего ты смеешься? Ты, кстати, тоже тратишь уйму женщино-часов. Но за тобой-то стоит британское правительство – фунт и все такое, а? Та барышня сегодня снова здесь была. Mon Dieu, какая она худая и неухоженная! Я предложил ей позавтракать, но она отказалась. А какой у тебя в комнате бардак! Она, кажется, гашиш покуривает, так ведь? Ну ладно, когда я уеду в отпуск в Сирию, в вашем распоряжении будет вся квартира. При условии, что ты будешь с уважением относиться к моему каминному экрану – это ведь настоящее произведение искусства, hein [138]138
  А? не правда ли? (фр. разг.)


[Закрыть]?

У него огромный, веселенькой расцветки, на заказ сработанный каминный экран с надписью: «LEGERETE, FATALITE, MATERNITE» [139]139
  «Легкомыслие, неизбежность, материнство» (фр.).


[Закрыть].

«Ну да ладно, – продолжал он, – будет об искусстве в Александрии. Что касается Жюстин, то эта туземка более достойна твоего внимания, нет? Но она же – а? Не говори ничего. И чего тебе еще не хватает? Вы, англичане, народ вечно мрачный и помешанный на политике. Pas de remords, mon cher [140]140
  Не нужно угрызений совести, дорогой мой (фр.).


[Закрыть]. Две женщины в тандеме – кто бы тебе не позавидовал? И одна из них еще и с левой резьбой – так Да Капо называет лесбиянок. Тебе приходилось слышать о репутации Жюстин? Ну, я, со своей стороны, ни о чем подобном…»

И Помбаль плывет дальше, несомый течением, во всем великолепии своем и благости, по мелкому речному руслу жизненного опыта – а я стою на балконе и смотрю, как темнеет небо над гаванью, и слышу зловещий рев корабельных сирен, от которого еще острее понимаешь, насколько одиноки мы здесь, отлученные от теплого Гольфстрима европейских идей и чувств. Все течения сворачивают к Мекке или теряются в непостижимой пустоте пустыни, здесь же, на этом конце Средиземного мира, этот город – наш единственный плацдарм, и мы научились жить в нем и ненавидеть его и заразили его нашим самокопанием, самопрезрением.

А потом я вижу, как вниз по улице идет Мелисса, и сердце мое сжимается от сострадания и счастья, когда я иду открывать ей дверь.

* * *

Тихие, замороченные солнцем дни на острове – прекрасный фон, когда бредешь один по пустынному берегу моря или делаешь простую работу по дому, лишенному женских рук. Но куда бы я теперь ни шел, в руке моей – Комментарий, – готовлю я еду, учу ребенка плавать или колю дрова для камина. Да, слова, всего лишь навсего слова, но в них оживает Город, в чьи жемчужные небеса поднимаются по весне только белые стебли минаретов да стаи голубей, легкие и яркие, серебро и аметист; в чьих веридических [141]141
  Отражающих действительные события (о бреде, галлюцинации) (психиатр.).


[Закрыть] черного мрамора водах отражаются тупые рыла иностранных военных судов: они разворачиваются медленно и неохотно, словно гигантские флюгеры, навстречу ветру; и шумно глотают чернильно-черные свои отражения, дробленные водой, беспокойные, наползающие друг на друга – как самые те секты, языки и расы, за которыми они бессонно бдят: символом европейского духа, чья мощь стала сталью, – мрачная проповедь пушек против желтого озерного металла и города, который раскрывается на закате, как роза.

Часть 2

VI

«Персуорден!» – пишет Бальтазар.

«Не могу сказать, чтобы ты был очень уж к нему несправедлив, – вот только из написанного тобой никак не складывается живой образ человека, с которым я как-никак был знаком. Сдается мне, он для тебя так и остался загадкой. (Может быть, мало преклоняться пред гением, нужно еще хотя бы чуть-чуть любить в нем человека, нет?) Конечно, тебя могла ослепить твоя к нему ревность, ты об этом достаточно понаписал, но и здесь меня одолевают сомнения: как можно завидовать фанатику? Он ведь был как пес, взявший след, а во всех прочих не интересовавших его сферах бытия – простак, настоящий простак, доходило даже до чудачеств (так, например, деньги его просто пугали). Я признавал и признаю в нем великого человека, и знал я его достаточно хорошо – несмотря на то что так и не удосужился до сих пор прочесть ни единой его книги, даже этой последней трилогии, которая столько шуму наделала во всем мире, – хотя на людях я и делаю вид, что читал. Я заглянул туда пару раз, наугад. Мне хватило».

«Я пишу тебе о нем не для того, чтобы спорить с тобой, мудрая твоя голова, но чтобы дать тебе возможность сопоставить два разных образа. Если ты в нем и ошибался, то не сильнее прочих, не сильнее Помбаля, который всегда был склонен наделять его этаким любезным сердцу каждого француза humeur noir [142]142
  Черную меланхолию (фр.). Игра смыслов; в английском black humor (черный юмор) – совсем иное дело.


[Закрыть]. Однако сплин был совершенно ему чужд, в его разочарованности не было и малой толики позы; что же до злого языка – все от той же простоты, мой друг, совершеннейшей его простоты, которая, похоже, и впрямь бывает иногда похуже воровства. Помбаль, мне кажется, так никогда и не оправился от брошенного Персуорденом в его адрес походя: “Le Prepuce Barbu” [143]143
  Бородатая Крайняя Плоть (фр.).


[Закрыть], как, прости великодушно, и ты после того, как он высказался о твоих романах. Помнишь? “У этих книг странный и весьма неприятный привкус жестокости – меня это поначалу в них даже оттолкнуло. Потом я понял: он просто сентиментален донельзя и очень не хочет в том сознаться. Жестокость здесь – оборотная сторона сентиментальности. Он старается ударить первым, потому что в противном случае боится распустить сопли”. Конечно, ты прав, он и в самом деле завидовал твоей любви к Мелиссе – и прозвище, которое он для тебя придумал, тоже должно было ранить, тем более что оно обыгрывало твои инициалы (Личина Грешного Довольства) [144]144
  Перевод вынужденно не совсем точен. Lineaments of Gratified Desire – ближе: Приметы Утоленного Желания. Но поскольку речь идет об инициалах Дарли (да и самого, кстати, Даррелла), приходится искать компромисс. Здесь – явная аллюзия на Джойса. В «Улиссе» Стивен Дедалус (Художник) с явным оттенком зависти называет так своего друга-врага Бака Маллигана. В свою очередь у Джойса – отсылка к одной из эпиграмм Уильяма Блейка:
  Abstinence sows sand all over
  The ruddy limbs and flaming hair,
  But Desire gratified
  Plants fruits of life and beauty there.
  Существующий перевод В. А. Потаповой, на мой взгляд, не передает в достаточной степени принципиальной аллегоричности стихотворения (утоленное Желание здесь – самостоятельное действующее лицо, что для нас в данном случае важно) и некоторых других его особенностей. А посему, ни на что не претендуя, осмелюсь предложить собственный вариант перевода – в качестве рабочей гипотезы:
  Умеренность песком заносит
  Румяну плоть и огненны власы,
  Но утоленное Желанье
  Растит сквозь прах цвет жизни и красы.


[Закрыть]. “Вот идет старик Личина в своем грязном макинтоше”. Так себе шутка, я знаю. И не стоит принимать этого слишком близко к сердцу».

«Я вывернул на стол ящик, полный записей и памятных безделушек, чтобы с карандашом в руке подумать о Персуордене на досуге – сегодня праздник, клиника закрыта. С изрядной долей риска, конечно, но как знать – может, я и смогу ответить на вопрос, который не мог у тебя не возникнуть при чтении первых же страниц Комментария: “Как могло случиться, чтобы Персуорден и Жюстин…?” Я все понимаю».

«До того, как познакомиться с нами, он уже дважды бывал в Александрии, однажды целую зиму прожил в Мазарите, работал над книгой: на сей раз он приехал читать лекции в Ателье, а поскольку и Нессим, и я, и Клеа входили в оргкомитет – как он мог пройти мимо той стороны александрийской жизни, которая впоследствии более всего восхищала его и раздражала? Вот отрывки из его письма к Маунтоливу:

“Дорогой мой Дэвид,

читал о тебе в сегодняшних газетах – как о новом Полномочном. Хотел бы я знать о твоем приезде заранее. Постарался бы остаться, вместо того чтобы сдавать позиции, – я ведь едва ли не на чемоданах. Черт! Хотя, честно говоря, Египет сейчас местечко незавидное, особенно после роспуска Верховной Комиссии. Жуткая грызня между осколками старых ведомств, и никакой надежды на третейский суд. Тебе будет над чем поломать голову, если ты и в самом деле собираешься приехать – ранней весной, я правильно понял? Я, как обычно, в опале – и причины как нельзя серьезней: пренебрежение служебными обязанностями плюс излишняя резкость суждений. В общем-то мне терять нечего. А контора твоя просто нашпигована всяческими чудаками. Эррол, пэр-лейборист, – уже смешно, не правда ли, – пылающий служебным рвением и невежеством, Донкин, который отрастил бороду и обратился в мусульманство… Но не стану слишком тебя пугать. Мой контракт прикажет долго жить к апрелю, взгляды мои никого здесь особенно не радуют, так что я предвижу кадровые перестановки. По правде говоря, возражать не стану. И все же было бы занятно поприветствовать тебя в этом политическом гадюшнике, где сам черт ногу сломит. Но – хотя все, что касается работы, просто жуть во мраке, Александрию ты найдешь ничуть не изменившейся, да она и не изменится никогда; этакий Вавилон буля. Нессим, Наруз, с их невидимой эксцентрической мамашей… Ох, я бы тебе о них порассказал – но не на бумаге. Если меня к твоему приезду успеют выставить, остается старая добрая диппочта. Когда ты уезжаешь из России? Дай знать. Мне нужно переговорить с тобой еще до того, как ты усядешься в кресло, – в здешнем подводном царстве происходят вещи весьма занятные, и я в курсе, а благословенная твоя контора – нет, потому как на поверхности все тихо.

Твой

Л.П.”»

«Внешность, насколько могу вспомнить. Светлые волосы, чуть выше среднего роста, крепкого телосложения, но не полный. Светлый шатен, усики того же цвета, что и волосы, – и очень маленькие. Тщательно ухоженные руки. Хорошая улыбка, хотя, когда он не улыбался, выражение на лице было чаще всего насмешливое, даже и не без нахальства. Глаза ореховые, самая, кстати, привлекательная и памятная из черт его лица, – он имел обыкновение глядеть собеседнику прямо в глаза, так, словно читал мысли, и взгляд – открытый, с какой-то пугающей даже искренностью. К одежде относился несколько небрежно, но сам всегда был чист, и вот уж чего терпеть не мог, так это грязных ногтей и воротничков. Да, но я несколько раз при встрече замечал на его костюме пятна от красных чернил – он писал только красными. Вот как!»

«Знаешь, мне иногда кажется, что свойственное ему в высшей степени индивидуальное чувство юмора поставило непреодолимый барьер между ним и миром или же он просто, открыв для себя бессмысленность всех и всяческих собственных мнений, взял себе за обыкновение шутки ради всегда говорить противоположное тому, что он думал на самом деле. Он был божьей милостью иронист, оттого-то зачастую и казалось, что он грешит против хорошего вкуса; отсюда и вечно двусмысленный тон, и явная фривольность в обращении с вещами самыми что ни на есть важными. То была клоунада всерьез, клоунада как принцип, рассыпавшая вокруг искорки странных фраз и жестов. Его словечки впечатывались в память, как следы кошачьих лап в комок масла. На явную глупость он реагировал одним-единственным словом: kwatz [145]145
  Чушь (нем., идиш).


[Закрыть].

«По-моему, он вполне искренне считал, что успех – неотъемлемый атрибут гениальности. Собственные финансовые неурядицы (работа приносила ему совсем немного денег, да и те почти без остатка шли оставшимся в Англии жене и двоим детям) просто не могли не заставить его сомневаться в собственных силах. Может быть, ему следовало родиться американцем? Не знаю».

«Я помню, как встречал его в порту вдвоем с запыхавшимся Китсом – тот собирался взять у него интервью. Мы чуть опоздали и поймали его, когда он уже заполнял анкету иммиграционной службы. Против графы “Вероисповедание” он написал: “Протестант – просто в том смысле, что я против”».

«Дав ему покончить с формальностями, мы тут же пригласили его выпить, с тем чтобы Китс мог без особой спешки взять свое интервью. Надо сказать, работенка ему досталась не из легких. У Персуордена была особая улыбка для прессы. У меня до сих пор хранится фотография, сделанная в тот день Китсом. Подобные улыбки застывают на лицах мертвых младенцев. Позже я не раз подмечал у него эту улыбку, и всегда она означала минутную готовность к надругательству над общепринятыми формами и нормами. Он, кстати, никогда и никого, кроме собственной своей персоны, не потешал: заметь себе. Китс трудился вовсю, разыгрывал самую искреннюю искренность, потел, пыхтел – и все без толку. Позже я попросил у него второй экземпляр отпечатанного на машинке интервью – он дал безропотно, сказав, что из “этого парня” “новостей” не выжмешь, и вид у него при этом был вполне дурацкий. Персуорден изрекал максимы в таком роде: “Долг каждого истинного патриота – конструктивно ненавидеть свою страну”. Или: “Англия страждет: ей нужны бордели”; последнее заявление Китса добило окончательно, и он спросил: не считает ли Персуорден, что введение свободы нравов принесло бы Англии пользу? Может, он просто хочет выдернуть стул из-под религии, а?»

«У меня до сих пор стоит перед глазами то стервозное выражение лица, с которым Персуорден ответил, весьма, кстати, горячо, так, словно и впрямь был шокирован вопросом: “Упаси бог! Я просто хотел бы положить конец жестокому обращению к детьми, каковое является неотъемлемой и самой отвратительной чертой английского образа жизни – так же как и рабская привязанность к домашним животным, доходящая порой до степеней положительно непристойных”. И Китс глотал все это, раз за разом, усердно строча себе в блокнотике, вращая глазами, в то время как Персуорден сосредоточенно изучал морские горизонты. Но если Китсова журналистская душа могла еще пропустить подобные перлы под этикеткой причудливых ходов мысли гения, то вот уж чем он был всерьез озадачен, так это ответами на некоторые из вопросов касательно текущей политики. Так, например, он спросил Персуордена, что тот думает о Конференции Арабского Комитета, имевшей стартовать в тот день в Каире, и ответ гласил: “Когда англичане чувствуют, что они неправы, единственный привычный выход для них – фарисейство”. – “Должен ли я понять, что вы критикуете британскую политику?” – “Нет, конечно. В искусстве управлять государством нам равных нет”. Китс осел, глотнул воздуха и, насколько я понял, зарекся задавать вопросы о политике. “Входит ли в ваши планы написать роман, пока вы здесь?” Персуорден: “Только в том случае, если я буду лишен всех прочих средств самоудовлетворения”».

«Позже Китс, бедолага, обмахивая пунцовое лицо газеткой, сказал мне: “Колючий, засранец, не подступишься, а?” Самое забавное, что ничего подобного и близко не было. Как может думающий, по-настоящему думающий человек держать оборону от так называемой реальности, если он не станет постоянно упражняться в технике двусмысленности? Ну, дай ответ, попробуй! Поэт в особенности. Он сказал однажды: “Поэты на самом деле ни к идеям, ни к людям всерьез не относятся. Они взирают на них, как паша на живое поголовье обширного гарема. Они хорошенькие, кто спорит. И не без пользы, тоже верно. Но это не значит, что можно всерьез говорить о том, истинны они или ложны, или о том, скажем, есть ли у них души. Так, и только так поэт сохраняет ясность видения и ощущение присутствия тайны в происходящем вокруг. Именно это имел в виду Наполеон, когда назвал поэзию science creuse [146]146
  Пустым занятием, пустой наукой (фр.).


[Закрыть]. Он был абсолютно прав – по-своему”».

«Сей трезвый ум был чужд мизантропии, хотя суждения его и бывали порой резковаты. Я сам был свидетель: когда он говорил о прогрессирующей слепоте Джойса или о болезни Д. Г. Лоренса, он бывал до такой степени взволнован, что бледнел, и руки у него дрожали. Однажды он показал мне письмо Лоренса, в котором среди прочего я прочел: “Я чую в Вас какой-то привкус богоборчества – Вы будто даже ненавидите заключенные в самой природе вещей темные всполохи нежности, которые сейчас выходят на поверхность, Темных Богов…” Когда я дошел до этих строк, он усмехнулся. Лоренса он любил всей душой, но это ему не помешало в ответной открытке написать: “Дорогой мой ДГЛ. Вы – долбаный идолопоклонник. Я просто не хочу следовать Вашему примеру и возводить Тадж Махал по поводу самых обыденных вещей, вроде хорошей е*ли”».

«Однажды он сказал Помбалю: “On fait l’amour pour mieux efouler et pour decourager les autres” [147]147
  «Любовью занимаются затем, чтобы удобней было оттолкнуть и обескуражить другого» (фр.).


[Закрыть]. И добавил: “Знаешь, что меня действительно беспокоит – я слишком мало играю в гольф”. Помбалю в таких случаях всегда требовалось несколько секунд, чтобы свести концы с концами. “Quel malin, ce type-là” [148]148
  «Тоже мне умник нашелся!» (фр.)


[Закрыть] – бормотал он себе под нос. И вот тогда, и только тогда, Персуорден мог себе позволить усмехнуться – и засчитать очередное очко в свою пользу. Это была та еще парочка, уму непостижимо, сколько они вместе выпили.

«Помбаль очень тяжело перенес известие о его смерти – для него это была катастрофа, он даже свалился недели на две. Стоило ему заговорить о Персуордене, и на глазах у него тут же выступали слезы; Помбаля это самого бесило. “Никогда бы не подумал, что настолько любил этого засранца…” И – за всем этим мне слышится стервозный Персуордена смешок. Нет, конечно же, ты в нем ошибался. Излюбленным его прилагательным было “uffish” [149]149
  От нем. «uff», по смыслу вполне русского.


[Закрыть], по крайней мере он мне так говорил».

«Публичные его лекции провалились с треском, да ты и сам помнишь. Позже я узнал почему. Он читал их по книге. Это были чьи-то чужие лекции! Но как-то раз я привез его в европейскую школу и попросил побеседовать с детьми из литературного кружка – и он был просто великолепен. Начал он с того, что показал им несколько карточных фокусов, а потом объявил имя победителя литературного конкурса и заставил его прочитать свое сочинение вслух. Затем попросил ребятишек открыть тетради и записать три вещи, которые им обязательно когда-нибудь помогут, если только они их не забудут до той поры. И вот что они записали:

1. Каждое из пяти чувств – заключает в себе искусство.

2. Во всем, что касается искусства, необходима строгая секретность.

3. Художник должен ловить каждый всплеск ветра».

«Ну а потом он достал из кармана плаща огромный кулек конфет, на который все они тут же налетели – и он в том числе – и тем завершил самую удачную из литературных встреч, когда-либо имевших место в стенах школьных».

«Были у него привычки и вовсе детские: он ковырял в носу, а еще обожал снимать туфли под столом в ресторане. Я помню едва ли не сотни встреч, прошедших на ура благодаря его естественности и чувству юмора, но он никого не щадил, и потому врагов у него всегда было в достатке. Однажды он написал обожаемому своему ДГЛ: “Maître, Maître, осторожней. Из тех, кто слишком долго ходит в бунтарях, обычно вырастают деспоты ”».

«О дурно написанной вещи он обычно говорил тоном весьма одобрительным: “В высшей степени эффектно”. Это было чистой воды фарисейство. Он не настолько интересовался искусством, чтобы говорить о нем с другими (“Мелковата сучка, чтобы крыть, не стоит и обнюхивать”), вот и прятался за этим своим “В высшей степени эффектно”. Однажды в сильном подпитии он добавил: “Эффектно то, что выжимает из публики чувства, не давая взамен ничего действительно ценного”».

«Ты чуешь? Чуешь?»

«Все это угодило в Жюстин, как заряд крупной дроби, лишив ее всякого подобия равновесия и в первый раз в жизни устроив ей встречу с тем, чего она уже и не ждала найти: со смехом. Представь, во что малая толика насмешки способна превратить наши Самые Высокие Чувства! “Что касается Жюстин, – сказал мне однажды Персуорден, тоже по пьяной лавочке, – я вижу в ней старый, скучный сексуальный турникет, через который предположительно всем нам должно пройти – этакая коварная александрийская Венера. Боже мой, какая из нее могла бы выйти женщина, будь она и в самом деле естественна и не копайся она так в своих прегрешениях! Ее способ жить давно забронировал бы ей местечко в Пантеоне – но не отправишь же ее туда с рекомендацией местечкового раввина – и с пачкой бронебойных ветхозаветных бредней за пазухой. Что скажет старина Зевс!” Поймав мой укоризненный взгляд, он перестал изгаляться над Жюстин и сказал со смиренной миной: “Прости, Бальтазар. Я просто не могу относиться к ней серьезно. Когда-нибудь я тебе скажу почему”».

«Жюстин, со своей стороны, изо всех сил старалась относиться к нему как нельзя серьезней, но он откровенно отказывался внушать ей симпатию – или делить с ней свое одиночество, благословенный источник спокойствия и самообладания».

«Жюстин же, как ты знаешь, одиночества не переносит совершенно».

«Как-то раз ему пришлось, насколько я помню, читать в Каире лекцию, в филиале нашего Общества любителей искусства. Нессим был занят и попросил Жюстин подбросить Персуордена на машине. Вот так они и отправились вдвоем в путешествие, которое как раз и вызвало к жизни странную до нелепости тень любовной драмы, что-то вроде умно сработанной при помощи волшебного фонаря картинки пейзажа, и автором ее был – да нет, совсем не Жюстин – гораздо худший пакостник – сам наш друг писатель собственной персоной. “Это были Панч и Джуди [150]150
  Персонажи английского балагана, так сказать, он-Петрушка и она-Петрушка.


[Закрыть] во всей красе и славе”, – говаривал впоследствии Персуорден, всегда с сочувствием».