Текст книги "История Французской революции. Том 3"

Оставив гарнизоны в Майнце, Эренбрайтштайне, Касселе и Мангейме, эрцгерцог предписал Вартенслебену шаг за шагом отступать в долину Майна, а затем Дуная; он должен был ежедневно выдерживать натиск неприятеля для поддержания духа своих войск, но не вступать в серьезное сражение. Так же точно эрцгерцог повел и свою армию; он направил ее из Пфорцхайма в долину Неккара, там остановился на время, чтобы притянуть к себе свои полки и дать им успеть выступить. Вартенслебен отступал с 30 тысячами пехоты и 15 тысячами кавалерии, сам эрцгерцог с 40 тысячами пехоты и 18 кавалерии. Остальная часть армии отступила в Швейцарию.

После того как Моро принудил австрийцев к отступлению, армия Журдана вновь перешла Рейн в Нойвиде и Дюссельдорфе и, маневрируя как прежде, двинулась к реке Лан, чтобы оттуда выйти в долину Майна. Итак, французские армии наступали двумя колоннами вдоль Майна и Неккара, преследуя две имперские армии. Многочисленная австрийская кавалерия сдерживала наступающих, прикрывала собой пехоту и делала бесплодными все усилия французов завязать сражение. Моро, так как ему не нужно было оставлять войск ни перед какой крепостью, наступал с 71 тысячью солдат. У Журдана, оставившего 27 тысяч на блокаду Майнца, Касселя, Эренбрайтштайна, оставалось лишь 46 тысяч, не больше, чем у Вартенслебена.

На основании ошибочного плана Карно следовало по-прежнему охватывать крылья противника, то есть отступать от главной цели – соединения обеих армий. Соединив армии, можно было направить на Дунай 115 или 120 тысяч человек, которые могли бы заставить эрцгерцога обмануться во всех его расчетах и не дать сосредоточиться, затем переправиться на его глазах через

Дунай, взять Ульм и, уже обладая этим опорным пунктом, угрожать Вене и трону императора.

Согласно плану Карно Моро должен был опираться на верхнее течение Рейна и Дунай, Журдану же следовало идти на Богемию. Достаточным основанием к исполнению такого приказа являлась возможность сообщения с Итальянской армией через Тироль, что, однако, предполагало выполнение гигантского плана Бонапарта, справедливо неодобряемого Директорией. И так как, естественно, Моро не хотел отодвигаться со своим левым крылом от армии Журдана, а правое он протягивал к Итальянской армии, то его армии на берегах Неккара пришлось занять линию в пятьдесят лье. Журдан же, исполняя приказ обходить Вартенслебена, отдалялся от Моро всё более и более, потому что Вартенслебен, посредственный генерал, не понимая плана эрцгерцога, вместо того чтобы приближаться к Дунаю, непременно хотел прикрывать Богемию.

Каждая из враждующих армий делала именно то, чего ей делать не следовало. Между Вартенслебеном и Журданом имелась, однако, та разница, что первый не исполнял превосходного плана, а второй был вынужден следовать дурному. Ошибка Вартенслебена должна быть приписана исключительно ему, ошибка же Журдана – Карно.

Открыв себе сражением при Канштадте переправу через Неккар, Моро углубился в горные дефиле Альп, отделяющих Неккар от Дуная так же, как Шварцвальд отделяет Неккар от Рейна. Моро потратил на это движение целый месяц и вышел в долину Дуная в конце июля (к середине термидора). Журдан, наступая от Лана к Майну, настиг австрийцев и завязал с ними сражение при Фридберге, после чего подступил к Франкфурту-на-Майне, от которого потребовал немедленной сдачи под страхом бомбардирования. Австрийцы согласились, но лишь с условием отсрочить капитуляцию на два дня; это давало им возможность беспрепятственно переправиться через Майн и вместе с тем – значительный выигрыш во времени. Журдан, однако, согласился ждать в виду того, что этим оставался цел богатый и значительный город, воспользоваться запасами которого было весьма важно для его армии.

Город сдали 16 июля (28 мессидора); Журдан с большой умеренностью воспользовался своим правом наложить на него контрибуцию; подобным снисхождением к неприятельской стране он возбудил даже неудовольствие своей армии. Слухи об изобилии, каким пользовалась Итальянская армия, возбуждали воображение солдат: они желали обладать тем же и в Германии. По занятии Франкфурта Журдан поднялся по Майну и овладел Вюрцбургом 25 июля (7 термидора), затем, обойдя Швабские горы, вышел к реке Нааб, притоку Дуная; в это время, в начале августа, он стоял на одной высоте с армией Моро.

Швабия и Саксония искали нейтралитета: они послали в Париж своих агентов для заключения мира и соглашения относительно контрибуций. Швабские и саксонские войска отделились от австрийской армии и ослабили ее таким образом на 12 тысяч человек, правда, малополезных и неохотно сражавшихся.

Итак, к середине лета наши армии, господствуя над всею Италией и половиной Германии, занятой ими до Дуная, угрожали всей Европе. Уже два месяца как было окончательно подавлено восстание в Вандее, и из 100 тысяч солдат на западе можно было располагать 50. Обещания Директории не могли быть выполнены с большей точностью и славой.

Глава XLIX

Внутреннее состояние Франции в середине 1796 года (года IV) – Падение мандатов и бумажных денег – Нападение на Гренельский лагерь якобинцев – Французская дипломатия в Италии – Марш Бонапарта к Бренте – Отступление Журдана на Майн – Сражение при Вюрцбурге, отступление Моро

По-видимому, Франция еще никогда не достигала такого величия, как в лето 1796 года; внутреннее состояние ее далеко не соответствовало внешнему блеску. Париж представлял странное зрелище столицы, большинство населения которой враждебно правительству. Патриоты, крайне раздраженные арестами Бабёфа, Друэ и других предводителей, проклинали правительство и не желали более побед республике до тех пор, пока они приносят пользу Директории. Победы эти упорно отрицались противниками революции; люди делали вид, что не верят им. Несколько новых денежных тузов, разбогатевших благодаря биржевой игре или подрядам, демонстрировали необузданную роскошь и полное равнодушие к республике, создавшей их богатства.

Подобное нравственное состояние Франции было неизбежным результатом общей усталости, застарелых страстей партий и алчности, вызванной финансовым кризисом. Правда, во Франции все-таки оставалось еще достаточное число республиканцев, энтузиастов, сохранявших истинные патриотические чувства; их радовали наши победы, они восторженно принимали известия о них и с любовью и удивлением повторяли имена Гоша, Журдана, Моро и Бонапарта. Они желали, чтобы государство совершило новые усилия и принудило злоумышленных и равнодушных содействовать славе и величию Республики.

Дабы затмить блеск наших побед, партии старались очернить генералов, а особенно – Бонапарта, который в два месяца успел достичь такой славы. Он уже навел ужас на роялистов 13 вандемьера, и они неблагосклонно отзывались о нем в своих газетах. Было известно, что он распоряжается в Италии почти как властелин; были поражены его манерой держаться с владетельными государями этой страны, которым он даровал перемирие или отказывал в нем; знали, что он без посредства казначейства выслал деньги в Рейнскую армию. На основании всего этого зло подтрунивали, говоря, что он недостаточно послушен, а потому его сменят и – великий полководец был бы потерян для республики, а беспокоившая всех слава была бы остановлена в самом начале пути.

Люди злоумышленные старались распространять самые нелепые слухи; они утверждали даже, что Гош, находившийся тогда в Париже, отправляется арестовать Бонапарта среди его армии. Правительство послало Бонапарту письмо, опровергавшее все эти слухи; в нем повторялись свидетельства большого к нему доверия.

Это письмо напечатали в газетах. Храбрый Гош, неспособный к низкой зависти в отношении соперника, в такое короткое время сумевшего стать выше лучших генералов республики, также написал письмо, чтобы уклониться от роли, которую ему навязывали. Письмо следует цитировать как факт, делающий честь обоим молодым героям; оно было адресовано министру полиции и сделано гласным.

«Гражданин министр, некоторые из тех, кто прятался или был неизвестен в первые годы Республики, теперь только и ищут средств под нее подкопаться; если они и упоминают о ней, то только для того, чтобы оклеветать ее опоры. Вот уже несколько дней они распространяют оскорбительные для всей армии слухи об одном из главнокомандующих. Означает ли это, что им уже более недостаточно для достижения своей цели вступать в открытые письменные сношения с шайкой заговорщиков, жительствующих в Гамбурге? Разве им так необходимо позорить главнокомандующих для достижения милости повелителей, которых они хотят навязать Франции? Не воображают ли они, что последние теперь так же бессильны, как и прежде, и оставят без внимания оскорбления, не представив никаких оправданий?

Почему же Бонапарт является предметом ненависти этих господ? Не потому ли, что он разбил их и их приверженцев в вандемьере? Не потому ли, что он распускает королевские армии и доставляет республике средства славным образом окончить эту достопамятную войну? Храбрый молодой человек! Кто из военных чинов не пожелал бы тебе подражать? Мужайся, Бонапарт! Веди в Неаполь и Вену наши победоносные армии, придавай новый блеск нашему оружию, здесь же мы возьмем на себя попечение о твоей славе!

Нельзя без улыбки сожаления глядеть на человека, к тому же весьма умного, объявляющего об опасениях – несуществующих, – которые у него вызывают полномочия, предоставляемые французским генералам. Гражданин министр, последние вам почти все известны.

Кто из них, – предполагая даже, что он достиг бы такого влияния в своей армии, что мог бы подвинуть ее идти на правительство, – кто из них, скажу я, решится это когда-либо сделать, не будучи тотчас же раздавлен своими товарищами? Главнокомандующие едва знают друг друга и почти не состоят между собою в переписке! То, что их уже несколько, дает достаточную гарантию против замыслов, которые произвольно предполагают у одного из них. Разве не безызвестно, как сильно могут действовать на людей зависть, честолюбие, ненависть, а также – надеюсь, могу прибавить – любовь к отечеству и честь? Итак, успокойтесь вы, современные республиканцы. Некоторые журналисты простерли нелепость до того, что приписали мне поручение отправиться в Италию с целью арестовать человека, которого я лично только уважаю, а правительство может только ценить.

Можно смело утверждать, что в настоящее время мало кто из высших военных чинов возьмет на себя обязанности жандарма, хотя многие и готовы бороться с партиями и возмутителями спокойствия. В течение моего пребывания в Париже мне пришлось видеть людей всякого образа мыслей; я имел возможность оценить некоторых по достоинству. Есть среди них и такие, которые думают, что правительство не может существовать без их содействия: они громко требуют себе мест. Другие, хотя о них никто и не знает, воображают, что ищут их гибели; они кричат о том, чтобы на них обратили внимание. Я видел эмигрантов, более французов, чем роялистов, которые плакали от радости во время рассказов о наших победах; видел и парижан, подвергающих их радость сомнению. Мне казалось, что одна партия – решительная, но без всяких средств – хочет поколебать правительство и заменить его анархией; вторая, более опасная и ловкая, имеющая всюду приверженцев, стремится к разрушению республики, с тем чтобы возвратить Франции хромую конституцию 1791 года и междоусобную войну на тридцать лет; третья, наконец, – если сумеет пренебречь прочими и приобрести над ними влияние, какое дают законы, – победит их, потому что она состоит из истинных республиканцев, трудолюбивых и честных, средства которых – талант и добродетель. К ее сторонникам принадлежат все добрые граждане и армии, побеждавшие в течение пяти лет, без сомнения, не для того, чтобы служить порабощению отечества».

Оба письма остановили слухи и заставили замолчать злопыхателей.

Несмотря на все успехи, правительство внушало сожаление своей нищетой. Новые бумажные деньги продержались мало, и падение их лишило Директорию важного средства. Известно уже, что 16 марта (26 вантоза) выпустили 2 миллиарда 400 миллионов мандатов, которые обеспечивались соответственной поземельной ценностью. Часть мандатов должна была пойти на извлечение из обращения 24 миллиардов ассигнаций, другая – на удовлетворение последующих государственных надобностей. 24 миллиарда ассигнаций были заменены 800 миллионами мандатов, и вместо того чтобы выпустить еще ассигнаций, выпустили на оставшийся миллиард 600 миллионов мандатов.

Разница заключалась в названии и номинальной цене. Правда, мандаты обеспечивались землей, ассигнации же, стекаясь на аукционы, не представляли никакой определенной ценности в имуществах; но это не помешало падению мандатов, происшедшему от многих причин. Франция не желала более бумажных денег и решительно не хотела им верить. Как бы велики ни были гарантии, если к ним не хотят прибегать, то их как бы и вовсе не существует. Кроме того, хотя количество бумажных денег и было сокращено, но не вполне достаточно, и если бы даже и возможно было возвратить доверие к бумажным деньгам, то и тогда преувеличение их ценности заставило бы их вновь упасть.

Несмотря на обязательное обращение, они продержались весьма недолго. Принудительные меры 1793 года в настоящее время были бессильны. Никто не хотел обменивать металлические деньги на бумажные. Монета же, как думали, спрятанная или вывезенная за границу, вновь появилась в обращении. Южные провинции были полны испанскими пиастрами, попавшими во Францию благодаря требованиям денежного рынка. Золото и серебро, как и всякий другой товар, идут туда, где на них появляется спрос; причем цена возвышается до тех пор, пока количество их не станет вполне достаточным и спрос не окажется удовлетворен.

На всех рынках обращались только золото и серебро; ими же выплачивалась и заработная плата; можно было подумать, что во Франции не существует бумажных денег. Мандаты находились только в руках спекулянтов, приобретавших их у правительства и затем перепродававших скупщикам национальных имуществ. Таким образом, хотя финансовый кризис и продолжался для государства, он почти прекратился для частных лиц. Пользуясь этим и открытием сообщения с континентом, торговля и промышленность постепенно восстанавливались. Они таким образом как бы доказывали, насколько неправы правительства, тщеславно утверждая, что для процветания производства нужно его поощрять; его достаточно только не стеснять, и оно воспользуется первым случаем, чтобы развить кипучую деятельность.

Но если частные лица и возвращали себе прежний достаток, то правительство, то есть его главы, чиновники всякого рода, военные чины, администрация и суды, а также все его кредиторы впали в ужасную нищету. Мандаты, которые они получали, не могли служить ничему; их могли только перепродавать спекулянтам, которые за сто франков платили пять или шесть, а затем перепродавали мандаты скупщикам национальных имуществ. Кредиторы государства умирали с голоду, чиновники подавали в отставку; против обыкновения, мест не искали, от них отказывались. Армии в Германии и Италии жили за счет неприятеля и избегали таким образом общей нищеты, но Внутренняя армия нуждалась ужасно. Гош не мог продовольствовать свою армию иначе чем поборами с западных провинций, в которых он исключительно с этой целью сохранял военное положение; его же офицеры и он сам не имели во что одеться. Этапов, устроенных во Франции для передвижения войск, часто как бы вовсе не было, потому что подрядчики не хотели поставлять ничего вперед без немедленной уплаты. Отдельные отряды, посланные с берегов океана на подкрепление Итальянской армии, не могли продолжать движение; приходилось иногда запирать госпитали и выгонять из них несчастных больных солдат, которым республика не могла доставить ни лекарств, ни пищи. Жандармы были совершенно дезорганизованы; они не были ни одеты, ни вооружены, а потому и не несли никакой службы: они не охраняли дорог из опасения за своих лошадей, при потере которых они не получали новых. Между тем разбойники, неизбежное следствие междоусобных войн, делали небезопасным всякое сообщение. Они проникали в деревни и даже в города, где совершали грабежи и убийства с неслыханной дерзостью.

Таково было внутреннее состояние Франции. Характерной чертой нового кризиса была нищета правительства рядом с возраставшим богатством частных лиц. Директория существовала за счет остатков бумажных денег и благодаря нескольким миллионам, которые присылали ей ее армии из-за границы. Генерал Бонапарт выслал ей уже тридцать миллионов и около ста дорогих упряжных лошадей, чтобы правительство могло хоть сколько-нибудь соответствовать своему положению.

Речь шла теперь о том, чтобы уничтожить так много обещавшие, но ни к чему не приведшие новые бумажные деньги, а для этого необходимо было лишить их обязательного обращения и принимать в уплату по действительному курсу. Шестнадцатого июля (28 мессидора) постановили, что всем предоставляется право вступать в сделки и заключать договора с какими угодно монетами; что мандаты не будут приниматься иначе как по курсу, который будет утверждаться и объявляться казначейством. Решились, наконец, объявить, что налоги будут взиматься наличной монетой или мандатами, но не иначе как по курсу; исключение делали для одного поземельного налога. Со времени выпуска мандатов его желали непременно взимать бумажными деньгами, а не натурой; теперь осознали, что лучше было бы не отказываться от последнего; среди колебания ценности бумажных денег можно было бы рассчитывать хотя бы на съестные припасы.

После долгих и оживленных прений, окончившихся баллотированием нескольких проектов в Совете старейшин, решили, что в пограничных и близких к расположению армии департаментах налог может взиматься натурой, в прочих же – мандатами по их курсу на зерно. Взимание принудительного займа еще не было кончено: у администрации не хватало более той энергии произвола, которая одна может обеспечить успех подобной меры. Займа еще следовало бы добыть на 300 миллионов. Решили, что в уплату его и налога мандаты будут приниматься по номинальной цене, а ассигнации – в один процент их номинальной стоимости, но чтобы принудить запоздавших заплатить необходимые взносы, срок этой меры ограничивали пятнадцатью днями, по истечении которых бумажные деньги должны были приниматься по курсу.

Объявив, таким образом, падение мандатов, их было уже невозможно принимать в уплату за национальные имущества, которые их обеспечивали; предсказанное банкротство делалось неизбежным. И в самом деле, постановили, что мандаты, выпущенные на сумму в 2 миллиарда 400 миллионов, упали значительно ниже и стоят не более двух или трех сотен миллионов, а потому и государство не может ныне отдавать за них национальные имущества, оцененные в прежнюю сумму.

Государственное казначейство могло рассчитывать на близкие поступления; но с этими средствами было то же, что и с национальными имуществами: их следовало сделать средствами не близкого будущего, но настоящего. Предстояло получить 300 миллионов обязательного займа; 300 миллионов поземельного налога; 25 миллионов налога на движимое имущество; всю арендную плату за национальные имущества и недоимку по этой аренде, достигавшую 60 миллионов; различные военные контрибуции; стоимость движимого имущества эмигрантов; наконец, разные недоимки. Все эти ожидаемые поступления вместе с 200 миллионами – стоимостью последней четверти национальных имуществ – доходили до триллиона, громадной суммы, реализовать которую было затруднительно.

Правительству, чтобы закончить свои годовые счеты к 1 вандемьера, требовалось только 400 миллионов; оно было бы спасено, если бы только могло реализовать последнюю сумму из ожидаемых гигантских сумм. Для будущего года оно имело постоянных налогов на 500 миллионов, их уже рассчитывали получить звонкой монетой и надеялись покрыть ими все текущие расходы. На военные же расходы в случае открытия новой кампании имелся остаток; наконец, были готовы к продаже национальные имущества.

Главная трудность заключалась по-прежнему в способе, каким можно было бы собрать все эти суммы.

Наличные деньги представляют собой вообще всё годовое производство страны; было затруднительно получить всё разом и обязательным займом, и налогом на землю и движимое имущество, и, наконец, продажей имуществ. Вновь обратились к контрибуциям и Директорию уполномочили заложить за 100 миллионов имущества в Бельгии. Билеты казначейства, выпускаемые под обеспечение будущих годовых поступлений, разделили участь всех бумажных денег. Не имея возможности пользоваться этими средствами, министр платил подрядчикам векселями, которые предполагалось обналичить при первом поступлении денег в казначейство.

Такова была нищета правительства, несмотря на всю его военную славу. Партии не переставали скрытно волноваться. Хотя окончательная покорность Вандеи и ослабила надежды роялистов, но их агенты в Париже еще больше убедились в достоинствах своего прежнего плана – отказаться от междоусобной войны, но стараться извратить общественное мнение и мало-помалу завладеть обоими советами и должностными лицами. Последней цели они старались достичь через печать. Патриоты, со своей стороны, были крайне возмущены: они способствовали побегу Друэ из тюрьмы и замышляли новые заговоры, несмотря на неудачу заговора Бабёфа.

Множество старых конвенционалистов и термидорианцев, имевших связи с правительством, которое было обязано своим существованием их голосованию 13 вандемьера, – и те начинали переходить в ряды недовольных. Известно, что закон обязывал бывших конвенционалистов, не избранных вновь в советы, и чиновников, лишенных должностей, оставить Париж. Полиция, по ошибке, послала напоминание об этом четырем конвенционалистам, членам действующего законодательного корпуса. На эти оповещения полиции с горечью указали в Совете пятисот.

Тальен, который после раскрытия заговора Бабёфа заявлял свое полное одобрение действиям правительства, на этот раз с горечью высказался как против полиции Директории, так и против той подозрительности, предметом которой сделались патриоты. Его обычный противник Тибодо возражал ему, и после довольно оживленного спора каждый остался при своем мнении. Министр полиции Кошон, его чиновники и шпионы особенно навлекали на себя ненависть патриотов, так как строже надзирали за последними.

Всё это не могло остановить совершенно определенной политики правительства: если директоры высказывались против роялистов, то они не имели также никаких сношений и с патриотами, то есть с той частью революционной партии, которая хотела возвратиться к демократической республике и находила настоящий порядок слишком снисходительным к аристократам. Вообще же – вне состояния финансов – положение Директории, стоящей выше всех партий, сдерживающей их твердой рукой и опирающейся на великолепные армии, было довольно успокоительно и величаво.

Со времени установления Директории правительство обуздало две попытки к возмущению со стороны патриотов: оно закрыло возобновившийся клуб якобинцев «Пантеон», а полиция раскрыла заговор Бабёфа и арестовала новых вождей патриотов; но те не переставали волноваться и замышляли новую попытку. Оппозиция, еще раз напав на закон 3 брюмера, довела их до последней степени раздражения. Патриоты уже и прежде хотели возмутить полицейский легион; теперь он был распущен и переформирован в 21-й драгунский полк. Патриоты надеялись поколебать верность этого полка, а за ним увлечь и всю Внутреннюю армию, расположенную лагерем на Гренельской равнине. Они предполагали в то же время вызвать возмущение в Париже, а для этой цели решили начать ружейную пальбу, разбрасывая при этом по улицам белые кокарды и крича «Да здравствует король!», надеясь заставить этим поверить, что для уничтожения республики поднялись роялисты. Пользуясь этим предлогом, патриоты взялись бы за оружие, завладели правительством и вынудили Гренельский лагерь склониться на их сторону.

Часть своего плана патриоты осуществили 29 августа (12 фрюктидора); они зажгли несколько петард и разбросали белые кокарды. Полиции была предупреждена об этой попытке и приняла меры предосторожности, дабы не возникло никакого волнения. Патриоты не отчаялись и несколько дней спустя, 3 сентября, решили осуществить свой заговор; тридцать главных заговорщиков собрались в Гро Кайу и в ту же ночь назначили сборным пунктом своих единомышленников Вожирарский квартал. Последний располагался недалеко от Гренельского лагеря и изобиловал садами с каменными оградами, за которыми можно было удобно собраться и дать отпор в случае нападения.

Решительно настроенные люди, вооружившись ружьями, пистолетами, саблями и тростями со шпажными клинками, действительно собрались вечером в количестве семисот или восьмисот человек; на их сборище присутствовали несколько отставных офицеров в форме, несколько бывших конвенционалистов и даже, говорят, Друэ, скрывавшийся в Париже со времени своего побега. Офицер гвардии Директории с девятью кавалеристами в качестве патруля объезжал город; ему сообщили о сборище в Вожирарском квартале. Он бросился туда со своим крошечным отрядом, но был встречен ружейными выстрелами: на него накинулись двести человек, от которых ему едва удалось ускакать. Офицер немедленно отправился призвать гвардию к оружию и послал офицера с известием о случившемся в Гренельский лагерь.

Бой у Гренельского лагеря

Патриоты тоже не теряли времени и в числе нескольких сотен человек поспешно двинулись к Гренельскому лагерю, туда, где стоял 21-й драгунский полк, бывший полицейский легион. Они старались склонить солдат на свою сторону, уверяя, что пришли брататься с ними. Командовавший полком эскадронный командир Мало, полуодетый, тотчас же выбежал из палатки, вскочил на лошадь, собрал около себя нескольких офицеров и первых попавшихся солдат и бросился с ними на толпу, предлагающую братанье. Его пример подействовал на солдат, они также вскочили на своих лошадей и бросились на патриотов, которых и не замедлили рассеять; те потеряли немало убитыми и ранеными, а тридцать два из них были взяты в плен.

Шум схватки пробудил войска, и те стали под ружье; по Парижу распространилась паника, но вскоре все успокоились, узнав как о результатах, так и обо всем безрассудстве попытки. Директория заключила в тюрьмы пленных и потребовала у обоих советов разрешения произвести в некоторых кварталах домашние обыски, дабы арестовать бунтовщиков, которым раны не позволили покинуть Париж. Участвуя в вооруженном восстании, они подлежали военному суду, а потому были преданы военной комиссии, начавшей свою деятельность расстрелом некоторых из них. Организация верховного суда еще не была кончена; с этим тоже поспешили, дабы начать процесс Бабёфа.

Вспышка была принята за то, чем она и была на самом деле, то есть за неосторожность партии, у которой нет будущего. Только враги революции придавали ей большое значение, пользуясь ею как новой возможностью кричать о терроре и беспокоить общественное мнение. На самом деле эта бесполезная попытка мало кого устрашила и лучше всех прочих успехов Директории доказала, что правительство упрочилось и партии должны отказаться от надежды его свергнуть.

Таково было положение дел внутри государства.

В то время как готовились к новым военным действиям, в Европе завязывались важные дипломатические сношения.

Французская республика со многими державами состояла в мире, но ни с одной в союзе. Ее хулители когда-то утверждали, что она не будет признана; теперь они говорили, что она не будет иметь союзников. Как бы отвечая на подобные злоумышленные толкования, Директория думала возобновить прежний договор с Испанией и замышляла четырехсторонний союз Франции, Испании, Венеции и Порты. Этот союз государств юга против государств севера господствовал бы над Средиземным морем и Востоком, беспокоил бы Россию, угрожал тылу Австрии и вызвал бы к жизни новую морскую силу, враждебную Англии. Кроме того, он доставлял большие выгоды Итальянской армии, обеспечивая ей поддержку венецианской эскадры и тридцати тысяч славонцев.

К этому союзу легче всего было склонить Испанию: Англия подавала ей значительные поводы к неудовольствию с самого начала войны. Главнейшими из них были: образ действия англичан в Тулоне и экспедиция на Корсику, скрытая от испанского адмирала. Со времени мира с Францией поводы к неудовольствию еще более возросли: англичане преследовали испанские корабли, секвестровали назначаемое им снаряжение, нарушали неприкосновенность испанской территории, занимали угрожающее положение в Америке, нарушали таможенные законы в колониях Испании и открыто старались возмутить их. Это неудовольствие вместе с блестящими предложениями Директории, сулившей Испании территориальные приобретения в Италии, – а исполнение этих обещаний при настоящих победах французов было вполне осуществимо, – подвигли Испанию заключить наступательный и оборонительный союз с Францией на основаниях прежнего договора. По заключенному трактату обе державы взаимно гарантировали безопасность европейских и колониальных владений друг друга и обязывались в случае надобности поддержать друг друга вспомогательным корпусом в восемнадцать тысяч пехоты и шесть тысяч кавалерии, пятнадцатью линейными кораблями первого ранга, пятнадцатью 74-пушечными кораблями, шестью фрегатами и четырьмя корветами.

Посланникам Франции в Порте и Венеции были отправлены инструкции с доводами, способными воздействовать на державы, при которых посланники были аккредитованы. Французская республика не была теперь совершенно изолирована, а напротив, вызвала против Англии нового врага. Всё заставляло предполагать, что объявление войны Испанией Англии последует вскоре за заключением союза с Францией.

Директория готовила Питту затруднения и другого рода. Гош со стотысячной армией стоял на берегах океана; Вандея и Бретань были покорены, и он горел нетерпением применить свои войска более достойным образом и прибавить к своим лаврам новые. Он внушил правительству уже давно обдуманный план – экспедицию в Ирландию. Затушив междоусобную войну на берегах Франции, по мнению Гоша, следовало перенести этот бич в самую Англию; возмутив католиков в Ирландии, следовало ей той же мерой воздать за зло, которое причинила она, поддерживая восстание в Пуату и Бретани. Обстоятельства тому благоприятствовали: ирландцы более чем когда-либо чувствовали угнетение со стороны английского правительства; население трех королевств терпело от войны страшные убытки, а если бы ко всем его бедствиям прибавилось еще и неприятельское вторжение, то это могло бы довести людей до отчаяния.