Текст книги "Внеклассная работа"

Необычно? Ещё бы, особенно если учесть, что Иениш так и не смог припомнить, куда потом делись подростки. Не знали этого и другие опрошенные Унковским сослуживцы.

И ещё – лейтенанта не оставляло чувство, что он видел этих двоих раньше. Лишь подъезжая к штабу, он вспомнил где: конечно, в книжной лавке, в тот день, когда погиб его однокашник по Морскому корпусу лейтенант Сергеев.

Вспомнил – и похолодел: в первый раз гибель «Стерегущего», во второй – «Петропавловск»… Совпадение? А если нет? Тогда какую беду предвещает Артуру появление этих ребят сегодня? Бомбардировка одиннадцатидюймовыми мортирами? Или это только прелюдия и случится что-то пострашнее обстрела?

Экие глупости мерещатся… Только хроническим недосыпом и усталостью можно оправдать то, что он, флотский офицер, углядел в этих подростках чуть ли не предвестников Апокалипсиса.

Лейтенант испытал лёгкий укол совести – будто он за глаза и к тому же напрасно обвинил тех двоих в чём-то скверном. Унковский знал за собой некоторую склонность к мистике – наследие кадетских лет, тогда в столице подобная чертовщина была весьма популярна. Четырнадцатилетний Костя не раз, несмотря на запреты, притаскивал в Корпус вот тут – ТОЧНо с большой буквы. «корпус» – корабля. А «Корпус» – учебное заведение, да ещё какое элитное… оккультный журнал «Ребус». Его, помнится, редактировал бывший морской офицер, чью фамилию Унковский, разумеется, давно забыл.

Зато хорошо помнил, как по ночам листал журнал – таясь, при свете восковой свечки, украдкой позаимствованной в церкви корпуса. Что само по себе было в глазах кадетов проступком куда более серьёзным, чем чтение сомнительного, но всё же одобренного цензурой журнальчика. А хоть бы и вовсе запрещённого – кто тогда в Петербурге не грешил подобной малостью?

Рикша остановился перед приземистым одноэтажным зданием штаба крепости. Здание расположилось на немощёной площади, украшенной телеграфным столбами и парой чахлых деревьев. Над крышей, на длинной мачте на растяжках, трещал на ветру флаг. Фасад с начала войны пребывал в небрежении – штукатурка успела облупиться и свисала неопрятными лохмотьями.

Перед крыльцом выстроилось десятка два нижних чинов крепостной пехотной роты. Фельдфебель расхаживал перед строем, виртуозно сквернословя и время от времени тыкая то одного, то другого кулаком в живот. Тычки раздавались больше для убедительности – солдаты сносили их стоически, ни один не согнулся и даже не поморщился. Дерётся – ну что делать, на то оно и начальство…

– Добрый вечер, Константин Александрович!

Лейтенант обернулся:

– Напугали вы меня, Михаил Игнатьевич! Что за манера – подкрадываться без единого звука? Так ведь и удар может случиться…

– Служба такая, – усмехнулся Познанский. – От забайкальских пластунов, знаете ли, перенял привычку.

Ротмистр, состоявший до войны начальником пешей жандармской команды жандармского полицейского управления Маньчжурской железной дороги, нередко бравировал приобретёнными на этой должности навыками, что сделалось привычным предметом шуток в офицерской среде.

– Чем могу, господин ротмистр? Простите, сегодня дел невпроворот, генерал к себе требует…

– По моим сведениям, Василий Фёдорович уже полчаса как отбыл на батарею Литера «Б», причём верхом, – с усмешкой сообщил жандарм. – Так что придётся вам, голуба мой, срочно искать себе Буцефала и догонять его высокопревосходительство.

Унковский поморщился. Генерал Белый – из кубанских казаков, и не ему, морскому лейтенанту, скакать с ним вперегонки.

– Нет уж, я лучше подожду здесь, в управлении. Доклад мой требует массы бумаг – карты, знаете ли, схемы гальванических цепей… не стоит возить всё это по позициям.

– Вот и отлично, – одобрительно кивнул Познанский. – А пока будете ждать – не откажите удовлетворить моё любопытство касательно одного пустякового дела. Вы ведь посещали «Монголию»? У меня, видите ли, имеется там некий интерес, вот я и подумал – может, вы сможете мне помочь?

– Здесь? – в который уже раз спросила Светка. Она трусила – оказаться здесь одной, без твёрдого мужского плеча… пусть это и плечо одноклассника! Раньше, когда им случалось бродить по этим узким, крутым улочкам, рядом кроме Сёмки был ещё Георгий Петрович. Тогда девочка ощущала себя туристкой, знакомящейся с достопримечательностями экзотического городка; они заходили в лавочки, и китайские торговцы в тёмно-синих кафтанах, отделанных витым шнуром, – все как один с коротенькими косичками, спадающими на воротник из-под круглых шапочек, – угодливо кланялись посетителям.

Они и сейчас кланяются, но во взглядах, невзначай брошенных из-под высоко бритых лбов, Светка ловила… не угрозу, конечно, но какой-то нехороший интерес.

– Ещё два дома, – ответила Галина. – Мийфен говорила: будет ограда с драконами, за ней садик. Туда-то нам и надо.

Галке Топольской всё нипочём. Для неё китайцы – просто местные жители, забитые, покорные, привыкшие во всём угождать чужестранцам. «Имперское мышление в действии, – мелькнула язвительная мысль. – Никто из русских обитателей Артура и мысли не допускает, что китайцы могут проявить не то что агрессию – хотя бы неповиновение. Правда, китайские бандиты всё же имеются. Их называют смешно – «хунхузы», и разбойничают они в сельской местности, не рискуя соваться в город. И грабят хунхузы в основном китайцев.

Галка, помнится, говорила, что японцы вооружают бандитские шайки для нападения на русские обозы – но это далеко, в Маньчжурии, в тылах армии Куропаткина[26]26
  Генерал-адъютант Куропаткин, Алексей Николаевич. Командовал в 1904–05 годах Маньчжурской армией. Его нерешительные действия считаются одной из причин поражения России на суше.


[Закрыть], что пятится прочь от осаждённой крепости, будто не замечая отчаянных призывов о помощи.

А здесь, в самом Артуре, неужели все китайцы действи тельно такие смирные? Ох не верится…

– Пришли! – Топольская остановилась перед изящными воротами, украшенными красными лакированными драконами. Пошарила рукой возле одной из фигур – там нашёлся витой шёлковый шнур в два пальца толщиной. Галина дёрнула – в глубине сада забрякал колокольчик.

Светлана оглянулась – прохожие-китайцы косились на чужаков и ускоряли шаг, стараясь поскорее миновать ворота с драконами. Боятся? Чего можно бояться в самом сердце русской крепости, полной солдат, пушек, полиции?

Поди сыщи сейчас этих солдат…

За воротами зашаркали шаги. Скрипнуло.

– Мы пришли к достопочтенному господину Ли, – торопливо сказала Галина. – Дорогу сюда нам указала его уважаемая родственница, госпожа Киу Мийфен. Вот, прошу вас… – И подала открывшей двери пожилой китаянке полоску рисовой бумаги с иероглифами. Их написала кухарка Топольских, выслушав сбивчивый рассказ девочек о неудачной попытке вернуть драгоценный ключ.

Кстати, иероглифы пишут или рисуют? Изящные чёрные значки столбиком выстроились на полупрозрачной полоске; Киу Мийфен наносила их лёгкими движениями кисточки, бархатно-чёрная тушь невесомо ложилась на бумагу… Кто его знает, что там написано? Может: «Немедленно убейте подателей сего…»

Тьфу, что за пакость лезет в голову!

Светка тряхнула головой, отгоняя не вовремя проснувшуюся подозрительность.

– Киу Мийфен сказала, что достопочтенный господин Лисогласится выслушать нашу историю и, может быть, не откажется помочь, – решительно заявила она. – У нас очень мало времени, так что проводите нас к нему.

«Отведите нас к вашему вождю…» После короткой паузы добавила:

– Пожалуйста…

Кухарка долго объясняла, как вести себя со старым китайцем и его домашними, если гостьи, конечно, не хотят, чтобы им вежливо улыбнулись и захлопнули перед носом дверь. И, разумеется, наставления напрочь вылетели у обеих из головы.

Привратница – или кем ещё тут состоит эта бабка? – невозмутимо поклонилась и отошла, давая дорогу гостьям.

Идти? Или заорать во весь голос, кинуться вниз, по горбатой немощёной улочке, ведущей к порту?

Светка глубоко вдохнула и вслед за подругой пошла по выложенной терракотовыми плитками дорожке – вглубь садика, где под сливовыми деревьями, в крошечном кукольно-изящном домике обитал господин Ляо.

VIII

Утро началось неожиданно бодро; его не смог испортить даже завтрак. Если вы думаете, будто бы рисовая размазня без соли – это изобретение советских больниц, то зря. И попробуйте-ка то же самое, но на воде вместо молока!

Голова почти не болела. Тошнота тоже куда-то делась – я выяснил это, после того как, героически отказавшись от утки, направился в гальюн. Ничего, дошёл – и не пришлось хвататься за спинки чужих коек. Вестибулярка наконец-то пришла в норму.

Мило улыбнувшись добровольной сестре, бдившей у трапа, я выбрался на верхнюю палубу. Над рейдом висел тяжёлый артиллерийский грохот. Я с удивлением осознал, что почти перестал его замечать – непрерывная стрельба сделалась частью звукового фона, и, прекратись она на минуту, это стало бы таким же раздражителем, как и внезапный близкий взрыв.

Здесь, на верхней палубе, канонада звучала куда сильнее. На фоне Золотой горы, примерно в километре от «Монголии», рисовались громоздкие силуэты «Севастополя» и «Победы»; чуть дальше виднелся пострадавший вчера «Пересвет». Стволы главного калибра обращены в сторону Нового города; из орудий раз за разом вымётываются языки пламени. Эскадра перекидным огнём нащупывала позиции осадных мортир. Те отвечали – вокруг кораблей то и дело вставали высокие грязно-пенные столбы, расходясь по воде бурлящими кругами. На моих глазах угодило в госпитальный транспорт «Ангара», стоявший ближе к нам. Бомба попала в полубак; оттуда поднялся столб пыли, полетели обломки, но японский снаряд, по счастью, не взорвался. Позже я узнал, что он даже не причинил особых повреждений: многопудовая чугунная чушка пронзила палубу, снесла форпик с боцманским имуществом и зарылась в груду угля. Так и лежит там до сих пор, и ангарские гадают, как избавиться от опасного подарка.

На самой «Монголии» к обстрелу относятся философски: если ничего не можешь сделать, то и напрягаться не стоит. Добровольные сёстры, врачи, вздрагивают, когда очередная бомба ложится в опасной близости от парохода; матросы матерно комментируют очередной «гостинчик» генерала Ноги.

На верхней палубе полно выздоравливающих ходячих раненых; курят, сплёвывают за борт. И, конечно, разговоры; главная тема – еда, провиант вообще.

– Запасов в крепости всё меньше – в лавочках уже принялись распродавать лежалые консервы.

– На позиции три скоромных дня в неделю – дают по трети банки тушёнки на брата, а в остальное время – постный борщ, сдобренный постным же маслом.

– Надоела китайская жратва, рис взамен гречневой каши. А русскому человеку без гречи скушно. Хорошо, если заправят маслом и луком, а так – лопай пустое, как китаец…

– Господам офицерам тоже несладко – разве на позициях у Ляотешаня можно прикупить порой перепелов у местных китайцев, но это уже деликатес. А так приходится питаться из солдатского котла; в городе столоваться получше…

Перепела у них, понятно? Консервы у них лежалые, вот беда… Рис вместо гречки! Чтоб я ещё хоть раз поверил историческим романистам…

Катер, не обращая внимания на обстрел, бодро проковылял через бухту, волоча на буксире одну из санитарных шаланд – начался приём раненых с берега. Из беседы санитара с матросом, караулившим сходни, я узнал, что «япошка совсем озверел – так и содит, так и содит по городу! Сегодни с утречка попало в здание Сводного госпиталя – убило и покалечило аж двадцать семь человек – и больничной прислуги, и раненых на излечении. И здесь достали проклятые самураи!»

Я мысленно ахнул: а Галина? В нашей реальности она пережила осаду, но ведь здесь всё могло поменяться. Потом успокоился, вспомнив название её госпиталя – «Седьмой солдатский».

На «Монголию» с баркаса подали раненого японца. Вокруг загомонили; санитары, решительно расталкивая зрителей, поволокли носилки вниз, по дороге объясняя (естественно, по японской матери), что раненый этот – волонтёр, доктор, подобранный нашими стрелками на гласисе одного из фортов после атаки японцев. Раненый этот будто бы поведал, что микадо стал посылать в армию.

Ноги тех своих подданных, которые рискнули выразить неудовольствие войной. Это что же значит – штрафбат по-японски? Интересненько… а я-то думал, они все сплошь фанатики…

И, конечно – наши перебежчики. Дезертиры – то есть те, кто бежит к японцам. Нет, я знал, что антисемитизм в благословенном Отечестве цветёт и пахнет, но чтоб настолько! Все сплошь уверены, что к неприятелю бегут исключительно солдаты-евреи; вот и недавно якобы дезертировал сапёр Лазарев, из евреев-кантонистов. Мрак и туман, в общем. Средневековье.

Что ещё? Куропаткин, говорят, окружил японскую армию у Ляояна и намеревается дать сражение. Ага, как же, дождётесь вы! В Артур прибыли три шаланды со снарядами, а вот беглого мясоторговца Исаева японцы, наоборот, будто бы сцапали вместе с семьёй, продержали неделю в плену, но затем отпустили. По общему мнению – откупился, япошки тоже деньгу любят.

Китайцы поголовно бегут из города; на улицах зловонные груды отбросов, их никто не убирает, и по китайским кварталам скоро невозможно станет ходить.

Последнее известие не относилось к категории слухов – молодой веснушчатый стрелок, раненный в ногу, громко читал опубликованное в газете очередное распоряжение генерала Стесселя:

«Тифъ увеличился, причина извгъстная и постоянная – вода, а я прибавлю: и свинство, грязь, загаживаніе мгьстности, отправленіе естественныхъ надобностей повсеместно; какая-то особая халатность ко всему; посмотрите, что дгьлается возлгь колодцев, вгъдь стоить зеленая грязь. Особенную клоаку представляють: оврагъ, ведущій отъ завода Ноюкса, казармы 10-го полка, гдгъ теперь моряки, – здесь у самых воротъ всё выбрасываютъ. Где наша славная санитарная комиссия, которая в мирное время исписала цгьлыя тома бумаги, а сама теперь ни за чгьмъ не смотришь? Гдгъ городской голова, первый отвгьтчикъ за санитарное состояніе города, гдгъ полиція? Не дгълая ничего, кромгъ, разумгъется, маранія бумаги, содержите продолжаютъ получать полностью. Приказываю строго и въ послтдній разъ городской администраціи немедля есть привести въ порядокъ, иначе предамъ военному суду за неисполненіе своихъ обязанностей. Городскому голови, подполковнику Вершинину ежедневно подробно осматривать городъ, считая это главнъжъ, а не писаніе бумагъ…»

Раненые слушали, обступив парня со всех сторон, но особого осуждения на их лицах что-то не заметно. Ну грязь и грязь, дело привычное. Когда это в Расее-матушке начальство давало себе труд улицы вовремя убирать?

Что-то мне всё это напоминает…

Закончив читать, рыжий стрелок принялся за другую заметку. Я до сих пор слушал вполуха, но теперь подошёл поближе, стараясь не упустить ни единого слова. Уж не знаю, где в осаждённом Артуре газетчики отыскали письмо французского солдата, воевавшего полвека назад под Севастополем:

Нашъ майоръ говорить, что по всгьмъ правиламъ военной науки русскимъ давно пора капитулировать. На каждую ихъ пушкуу насъ пять пушекъ, на каждаго солдата – десять. А ты бы видгьлъ ихъ ружья! Навкрное, у нашихъ дгъдовъ, штурмовавшихъ Бастилію, и то было лучшее оружіе. У нихъ нгьтъ снарядовъ. Каждое утро ихъ женщины и дгъти выходятъ на открытое полгъ между укріьпленіями и собираютъ въ мгъшки ядра. Мы начинаемъ стргълять. Да! Мы стргъляемъ въ женщинъ и дгътей. Не удивляйся. Но вгъдь ядра, которыя онп, собираютъ, предназначаются нам! А онт не уходять. Женщины плюють въ нашу сторону, а мальчишки показываютъ языки. Имъ нечего гьсть. Мы видимъ, какъ онгь маленъкхе кусочки хлгъба дгълятъ на пятерыхъ. И откуда только онгь беруть силы сражаться? На каждую нашу атаку онгь отвгьчаютъ контратакой и вынуждаютъ насъ отступать за укріьпленія. Не смгьйся, Морсъ, надъ нашими солдатами. Мы не изъ трусливыхъ, но, когда у русскаго въ рукгь штыкъ, – дереву и тому я совгьтовалъ бы уйти съ дороги. Я, милый Морисъ, иногда перестаю вкрить майору. Мшь начинаетъ казаться, что война никогда не кончится. Вчера передъ вечеромъ мы четвертый четвертый разъ за день ходили въ атаку и четвертый четвертый разъ отступали. Русскія матросы (я вѣдь писалъ тебѣ, что онѣ сошли съ кораблей и теперь защищаютъ бастіоны) погнались за нами. Впереди бѣжалъ коренастый малый съ черными черными усиками и серьгой въ одномъ ухѣ. Онъ сшибъ двухъ нашихъ – одного штыкомъ, другого прикладомъ – и ужѣ нацѣлился на третьяго, когда хорошенькая порція шрапнели угодила ему прямо въ лицо и въ руку. Рука у матроса такъ и отлетѣла, кровь брызнула фонтаномъ. Сгоряча онъ пробѣжалъ еще еще нѣсколько шаговъ и свалился рухнулъ на землю у самаго нашего вала. Мы перетащили его къ себѣ, перевязали кое-какъ раны и положили въ землянкѣ. Онъ еще еще дышалъ:. «Если до утра не умретъ, отправимъ его въ лазаретъ, – сказалъ капралъ. – А сейчасъ поздно. Чего съ нимъ возиться?» Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнулъ меня въ бокъ. Въ землянкѣ было совсѣмъ темно, хоть глазъ выколи. Я долго лежалъ, не ворочаясь, и никакъ не могъ уснуть. Вдругъ въ углу послышался шорохъ. Я зажегъ зажегъ спичку. И что бы ты думалъ? Раненый русскій матросъ подползъ къ бочонку съ порохомъ. Въ единственной своей рукѣ онъ держалъ трутъ и огниво. Бѣлый какъ полотно, со стиснутыми зубами, онъ напрягалъ остатокъ своихъ силъ, пытаясь одной рукой высѣчь искру. Еще Еще немного, и всѣ мы, вмѣстѣ съ нимъ, со всей землянкой, взлетѣли бы на воздухъ. Я спрыгнулъ на полъ, вырвалъ у него изъ руки огниво и закричалъ не своимъ голосомъ. Почему я закричалъ? Опасность ужъ миновала. Повѣрь, Морисъ, впервые за время войны мнѣ стало страшно. Если раненный, истекающій кровью матросъ, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздухъ себя и противника – тогда надо прекращать войну. Съ такими людьми воевать безнадежно».

Раненые слушали раскрыв рты; кто-то яростно матерился. Здоровенный артиллерист, до самых глаз заросший курчавой чёрной бородой, даже всплакнул и принялся вытирать глаза рукавом шинели. А я смотрел и думал: сколько среди этих людей найдётся таких же, как тот матрос, о котором писал неизвестный французский стрелок? Да уж наверняка не один. Вот хотя бы бородатый артиллерист. Или вон тот, с надписью «Баянъ» на бескозырке. Или этот, с перебинтованной головой, на костыле, обмотанном грязными тряпками.

Слава Богу, в России неизменно не только санитарное состояние улиц…

Когда слушатели разошлись, я выпросил газету у рыжего солдатика, посулив взамен пятиалтынный – потом, когда ко мне приедут с берега. Тот поверил – нравы здесь простые.

Кстати, о береге: девчонок что-то не видать. На часах девять-тридцать утра; мы уже восемь часов как должны были покинуть Артур. Георгий Петрович так и не объявился, и это грустно – выходит, наш историк всё же погиб или как минимум серьёзно ранен; при ином раскладеондал бы о себе знать. Перспектива возвращения, таким образом, тонет в тумане, на помощь из будущего пока лучше не рассчитывать. Выкарабкиваться из этой канавы нам придётся собственными силами.

Или нет? Обычноя незапоминаю сны. Носутра, только проснувшись, я осознал ясно отпечатавшуюся в мозгу картинку – полутёмная лазаретная палуба, дежурная сестра, клюющая носом под лампочкой в проволочной сетке, храп раненых, кто-то жалобно вскрикивает, стонет… И неясная фигура, склонившаяся надо мной: холодное прикосновение металла, лёгкий укус, шипение… и я проваливаюсь в темноту.

Сон? Может, и так. Но почему на том самом месте, на сгибе руки, нашёлся розовый кружок с красной точкой посредине, будто от инъекции? С утра я нарочно поинтересовался у Марии Степановны, – так зовут старшую сестру – не делали ли мне ночью уколов. Та посмотрела на меня, как на помешанного, и ласково так объяснила, что ночью было не до меня: принимали раненых с сухопутного фронта, после сильнейшей бомбардировки фортов. А шприцы на «Монголии» наперечёт, какие есть – все кипятят для инъекций морфина.

Интересные сны снятся на этом пароходе…

Так или иначе, а с утра я чувствую себя заново родившимся. Ни тошноты, ни головной боли; даже распоротое острой щепкой плечо почти не ноет. Тело наполнено звенящей энергией – хочется вскочить и бежать. Вернее, плыть – по-другому на берег не попадёшь. Сажёнками, через всю бухту, ага.

Нет, обо мне не забыли. Ближе к полудню на баркасе прибыла посылка «с воли» – Светлана с Галкой передали мне одежду. В кармане офицерского френча (гимназической куртки, видимо, купить не удалось) сыскались семь рублей ассигнациями, горсть мелочи ещё рубля на полтора и записка. Из неё я узнал о вчерашних похождениях барышень, и об обломе с китайским торгашом, и о смелой идее обратиться за помощью к жандармам. И, главное, о состоявшемся под вечер визите к главе местной Триады.

Насчёт Триады – это, я конечно, перегнул. Хотя в каждой шутке есть доля другой шутки, ещё более смешной. Ни за что не стал бы биться об заклад, что за «уважаемым господином Ляо» не стоит могущественная организация, с которой связываться – себе дороже. Или наоборот, очень даже полезно – если сумеешь найти с ним общий язык. Но в любом случае лучше старикан Ляо с его тёмным криминальным прошлым, чем жандармский ротмистр Познанский. Вот уж с кем иметь дело категорически не рекомендуется: может, мужик он и приличный, да уж больно работа собачья. Молодец Галка, отговорила романтическую дурочку Светку от опрометчивых решений.

Итак, уважаемый господин Ляо, как и ожидалось, оказался куда как непрост. Он вежливо выслушал взволнованных барышень, угостил зелёным чаем, устроив настоящую чайную церемонию, а под занавес намекнул, что неплохо бы поделиться кой-какими сведениями. Его, как выяснилось, очень интересуют наши со Светланой персоны, и он готов оказать нам всяческое содействие, но лишь в том случае, если будет точно знать, кто мы такие и откуда взялись.

Выразился старик более цветисто: «Ваша дорога ведёт из-за края понятного мне мира; и, прежде чем подать руку путникам на этой дороге, мудрый человек должен знать, зачем они вступили на неё и куда собираются по ней прийти».

Понятно? Мне лично – ничего. Кроме того, что старикан знает подозрительно много – и ещё больше прячет в рукаве, на манер козырного туза. А играть с ним всё равно придётся, хочешь не хочешь…

Я готовился удирать с «Монголии» тайком, прячась от сестёр и санитаров, и даже прикидывал, как бы половчее подкупить матросов катера, чтобы контрабандой покинуть плавучий госпиталь. Но всё оказалось проще: стоило доктору Ковалевскому услышать, что я более на здоровье не жалуюсь и намерен вернуться на берег, как он немедленно распорядился о выписке. Вид у эскулапа замученный: тёмные круги под глазами, всклокоченная бородка, халат весь в кровавых пятнах. Неудивительно – раненые идут с берега потоком, и медперсоналу «Монголии» сейчас не до ведения отчётности. Говоришь, что здоров, – иди себе, не занимай койку, они все наперечёт.

Обошлось без обязательных в наши дни подписей: «претензий не имею, от госпитализации отказываюсь». Я оделся, всучил рыжему стрелку пару монет за газету и был таков. Полагалось, конечно, преподнести на прощанье букет и коробку чего-нибудь шоколадного медсестричкам. Но это, простите, никак: война на дворе – где найти подобающие знаки внимания? Хотя подозреваю, офицеры, покидающие госпиталь, находят и не такое.

Через полчаса я бодро шагал вдоль пакгаузов в направлении Седьмого резервного солдатского госпиталя, где можно попытаться отыскать Светлану с Галкой Топольской.

Если у них, конечно, не стряслось чего-то непредвиденного.

Или у меня.

– Добрый день, юноша! Не ожидал вас встретить на улице. Суток ведь не прошло, как вы лежали бледным телом на госпитальной койке, а теперь – весёлый, довольный… Куда путь держите?

Унковский! Катится на рикше. То есть уже не катится, а остановился и удивлённо рассматривает меня. Ну сюрприз…

– Добрый день, Константин… э-э-э… Александрович, да? Да вот, видите, уже выздоровел. Врач сказал, вчера был нервный шок, а теперь вот отоспался, отдохнул – и полный порядок!

– Ну и слава Богу. Раз уж мы встретились, может, перекусим? Время подходящее – я собирался в «Звёздочку», так что если вы не против…

Я замялся:

– Простите, господин лейтенант, но нашему брату гимназисту в ресторанах бывать настрого запрещено.

– Да бросьте! – рассмеялся Унковский. – Артурская гимназия уехала в Читу ещё в марте, а единственный чин по ведомству образования, которого я встречал за последние месяца два, – это прапорщик Руденко, бывший учитель математики. Его вам опасаться не стоит: во-первых, Руденко – добрейшей души человек, а во-вторых, сейчас он на форте номер два, и, поверьте, у него там заботы поважнее, чем гонять проштрафившихся гимназистов.

Мимо. Придётся соглашаться, а там придумаем что-нибудь. Время вроде есть, а кишки после госпитальной каши подводит не по-детски.

– Присаживайтесь, юноша! – Унковский отодвинулся на край сиденья, отчего коляска скрипнула и опасно перекосилась.

– А этот… китаец ваш справится? – поинтересовался я, осторожно пристраиваясь рядом. – Двоих же тяжело тащить!

– Ничего, они привычные, – безмятежно отозвался лейтенант. – Эй, ходя, давай скоро-скоро, тии кун ва![27]27
  …дам больше (искаж. китайск.)


[Закрыть]

– Вы говорите по-китайски, господин лейтенант? – удивился я.

– Да нет, какое там! Десяток слов вызубрил, китайцы как услышат – так и рады стараться.

И точно – услышав знакомую фразу, рикша припустил с удвоенной прытью.

Я трясся, держась за хлипкий поручень, слушал Унковского – тот говорил о телеграммах, доставленных миноносниками из Чифу, – и гадал, с чего это словоохотливый лейтенант проявил интерес к моей скромной персоне. А если после вчерашней встречи он что-то выяснил и теперь собирается учинить мне допрос? Может, не рисковать – выскочить из коляски, да в ближайший переулок? Я даже напрягся, приготовившись к броску, и тут из-за угла навстречу нам выкатились с десяток маньчжурских казаков – все в разлапистых чёрных папахах, с карабинами за плечами. Шашки бряцают о стремена, мохнатые кони храпят, раскидывая по мостовой хлопья пены, прохожие жмутся к домам.

Рикша тоже взял правее; казаки, разглядев в седоке офицера, разом приняли к другой стороне мостовой. Передний вскинул в приветствии руку с нагайкой; мой спутник помахал в ответ. Я же перевёл дух и выкинул из головы мысль о побеге: хорош бы я был, удирая от верховыхпо артурским переулкам – с моим-то знанием местной топографии…

В ресторане оказалось сравнительно малолюдно. Большая часть столиков пустовала; лишь недалеко от нас обедал в одиночестве пожилой артиллерийский полковник в толстых стёклышках пенсне да у окна уединилась парочка – мичман с барышней в неприметном сереньком платье.

– А вы как в воду глядели! – заметил лейтенант, ото двигая стул. – Вот тебе и школьное начальство! Ну-ну, не бойтесь, – улыбнулся он, увидав, как я озираюсь. – Вон та барышня, с мичманом с «Дианы», – учительница из Пушкинской школы. Её можете не опасаться – в церберских замашках сия особа не замечена, наоборот – известна своим вольнодумством.

«Да неужели? Прототип учительниц из романа Степанова? А я-то думал – целиком вымышленные персонажи…»[28]28
  В романе «Порт-Артур» А.Н.Степанов вывел двух учительниц Пушкинской школы, весьма революционно настроенных особ.


[Закрыть]

Унковский издали раскланялся с моряком и его пассией. Я уселся на краешек стула и принялся вертеть в пальцах вилку, искоса поглядывая на лейтенанта. Тот молчал, словно израсходовал всё красноречие по дороге.

IX

– Ну и что, будем ещё говорить с этим Ляо? – хмуро осведомилась Галина. – Тебе решать, конечно, но, по-моему, другого выхода всё равно нет – если кто и знает насчёт ключа, так только он.

Вчерашний день принёс одни разочарования. Бесполезные разговоры с китайцами, призрак жандармского ротмистра и неуверенный голос штабс-капитана Топольского. А уже под вечер – беседа в кукольном домике под сливами и уклончивые, ни к чему не обязывающие слова улыбчивого старика со сморщенным, как печёное яблоко, лицом.

– Надо бы Сёмку навестить. Записку мы ему послали, конечно, но надо и самим узнать, как он там. Может, до сих пор не пришёл в сознание.

– Контузия даёт порой самые замысловатые картины, – важно ответила Галина. – У нас в госпитале контуженные взрывной волной иногда сутками лежали без движения, а один даже память потерял – когда пришёл в себя, не знал, кто он такой и где находится. Имя, правда, не забыл.

– Амнезия, – кивнула Светка. – Знаем, приходилось читать. Надеюсь, с Сёмкой ничего подобного не случится, иначе нам совсем плохо придётся.

Решено было подождать известий с «Монголии» и там уже решать, куда идти – навещать товарища или продолжать поиски ключа. Хотя чего там искать? У девочек осталась одна-единственная ниточка; чтобы потянуть за неё, надо было рискнуть снова поговорить с Ляо.

– Я понимаю глубину ваших трудностей, – ответствовал старик, – нопрошуивас понять бедного китайца – мы здесь, в Люйшуне, живём в ожидании большой беды, если только японцам удастся одолеть русских. И мой долг – думать о всех тех, кто приходит ко мне за советами.

Напрасно девочки уверяли, что всего лишь потеряли памятный сувенир, и готовы щедро заплатить за него. Китаец смотрел на них непроницаемыми глазами, улыбался, и повторял:

– Я должен знать, куда ведёт ваша дорога, прежде чем решить, стану ли я помогать вам преодолеть её.

Он что-то знал, старый хитрец, и был непоколебимо уверен в своей правоте. И ему наверняка известно, где ключ. А может, драгоценный артефакт лежит сейчас в одной из лаковых шкатулок, что стоят на бамбуковой этажерке в единственной комнате домика под сливами?

Врать старику бесполезно, это ясно. Знает он что-то или нет – но ложь чувствует лучше любого полиграфа. И если уловит неискренность – разговора не будет. Никакого. Ключ останется там, где он сейчас, а они с Сёмкой… тоже останутся. И тогда единственный путь – в отеческие объятия жандарма. Тот, может, и не столь проницателен, как Ляо, зато уж точно опаснее. Недаром Галка шипит разъярённой кошкой, стоит только вспомнить при ней о ротмистре Познанском.

– Пошли в госпиталь, – решилась Светлана. – Ты говорила, у тебя сегодня дежурство? Вот и дежурь, я тоже помогу чем-нибудь. А там посмотрим… Как думаешь, твоя матушка не выставит меня прочь?

– Ой, что ты! – затараторила Топольская. – У нас всегда рук не хватает, тем более сейчас, когда столько раненых! А ты справишься? Я неделю привыкала к крови и всему остальному. Страшнее всего, как раненые кричат… я даже в обморок однажды упала!

Светка молчала. Откуда ей знать? Только вчера её чуть не вывернуло наизнанку при виде растерзанного Казимира. А госпиталь… смрад гниющих тел… заляпанные гноем и кровью бинты… крики раненых и стоны умирающих…

– Справлюсь, – наконец твёрдо ответила Светлана. – Пошли уже скорее!

– Жалко, у нас нет револьвера, – заявила Галина, когда девочки поднимались вверх по кривоватой немощёной улочке к бывшему зданию гимназии. – Можно было бы напугать этого Ляо и заставить всё рассказать. Как в книжке Майн Рида – читала?