Текст книги "Внеклассная работа"

«И правда широченные! Наверное, морские историки не зря сетовали насчёт слишком широких смотровых щелей рубок русских военных кораблей. Эти прорези будут пропускать внутрь бритвенно-острые осколки японских фугасов, и те, рикошетя от брони, превратят живое содержимое железной коробки в кровавую кашу…»

В рубку гостей не пустили – пришлось дожидаться снаружи, на мостике, на сквозном морском ветру. Ожидание не затянулось – броневая дверь распахнулась с тяжким скрипом, и до Сёмки донеслось глухое многоголосье, из которого слух едва выделял отдельные фразы – не слишком понятные и оттого кажущиеся крайне значительными. Вслед за Унковским в проёме двери появился высокий представительный офицер с крошечным пенсне на мясистом носу и тут же был представлен как флагманский офицер лейтенант Кубе. Лейтенант передал, что адмирал весьма удивлён появлением гостей на борту. Но рад и препоручает визитёров вниманию одного из младших флаг-офицеров, мичмана Лёвочки Шмидта, какового и предлагается немедленно разыскать в кают-компании броненосца. Сёмка тут же подумал, что мичман Шмидт видимо, ОЧЕНЬ молод. Во-первых, если судить по игривому «Лёвочка», а во-вторых – с чего бы иначе ему торчать в кают-компании, когда корабль идёт в бой? Дела, значит, другого не нашлось для мичмана Шмидта, кроме как пасти двух несовершеннолетних «зайцев»?

Броневая дверь захлопнулась, отсекая гул начальственных голосов и прерванную на середине фразу «Александр Александрович, голубчик, а просмотрите-ка ещё раз сегодняшнюю прокладку, как бы нам не запороться на пельмени, что «Амур» давеча накидал…», – и ребята двинулись вслед за лейтенантом Унковским. На ходу Сёмка соображал, что под «пельменями» имеют в виду, наверное, мины и что он сам проявил себя нелучшим образом – стоял, раскрыв рот, и слушал, хотя надо было прорываться к Макарову, размахивая драгоценным ноутбуком.

Прокладку, значит, посмотреть? Наверное, сказано штурману – может, даже самим Макаровым. А не этой ли прокладке, то есть заранее нанесённому на карту курсу корабля, предстоит совсем скоро вывести броненосец на японские мины? Сёмке ещё не выяснил, какое сегодня число – но он точно помнил события, предшествовавшие гибели «Петропавловска».

Дело было так: отряд русских миноносцев отправился в ночной набег к острову Эллиот. Но в дождевой пелене «Страшный» и «Смелый», оторвались от соседей по строю. На обратном пути, уже по утро, их у самого Артура перехватил отряд из четырёх японских миноносцев. «Страшный», под командой капитана второго ранга Юрасовского, и «Смелый», которым командовал лейтенант Бакирев, пошли на прорыв; «Смелый» сумел вырваться из смертельных тисков, а «Страшному» не повезло – избитый японцами, он потерял ход и погиб, повторив подвиг «Стерегущего».

На помощь гибнущим кораблям Макаров вывел из Артура отряд в составе броненосцев «Петропавловск» и «Победа» и крейсеров «Диана», «Аскольд» и «Новик». Макаров так торопился навстречу врагу, что не стал ждать запаздывающих и не отдал приказа протралить рейд.

Русскую кильватерную колонну возглавил броненосный крейсер «Баян» – он и кинулся на помощь гибнущему «Страшному». Залпы крейсера отогнали японцев, но было уже поздно – из воды удалось поднять лишь пятерых уцелевших русских моряков.

А из полосы тумана, в которой скрылись чужие миноносцы, стали появляться японские крейсера – шесть вымпелов, один за другим. «Баян» вступил бой; его поддержали огнём подходившие броненосцы, и японцы сочли за благо убраться. После чего макаровский отряд выполнил разворот и отправился обратно в Порт-Артур, прямиком на поджидающие его мины. Между прочим, кое-кто из историков полагает, что мины эти были русскими – те самые «пельмени», что накидал давеча минзаг «Амур».

Об этих событиях и упоминал лейтенант: «Японцы потопили „Страшный“, а потом „Пересвет“ исхитрился сесть на мель…»

А ведь Сёмка хорошо помнил: «Пересвет» сумел присоединиться к эскадре лишь незадолго до гибели флагмана. Выходит, и симпатичный лейтенант Унковский, и сердитый мичман Шишко, а с ними и все, кто находится на борту флагманского броненосца, вот-вот уйдут на дно вместе с «Петропавловском»! А с ними – и двое московских школьников, невесть как угодивших сюда из двадцать первого века. А он, Сёмка, покорно топает в совершенно ненужную ему кают-компанию… и неизвестно ещё, будет ли слушать их этот Лёвочка Шмидт!

Сёмка до боли ясно представил, как он раскрывает ноутбук, тычет пальцем в цветные линии на экране, а бестолковый мичман вглядывается в них с недоумением и лепечет что-то вроде: «Не сомневайтесь, непременно доложу, вот только господин адмирал освободятся…»

Эта картина так поразила мальчика, что он остановился как вкопанный. Светка, не успев затормозить, налетела на него и с досады чувствительно заехала ему острым кулачком между лопаток. Ребята снова стояли на открытой палубе; над головами пагодой высилась надстройка, доски едва ощутимо дрожали под ногами, напоминая о несчитанных табунах лошадиных сил, скрытых в паровых машинах. От горизонта навстречу броненосцу катились длинные ровные валы, то там, то тут пенившиеся бурунами. Таранный форштевень «Петропавловска» врезался в них, и веера брызг взлетали выше бортов, засыпая солёной водяной пылью носовую башню главного калибра.

В тени громадных пушек устроился невысокий господин в невоенной длинной шубе и круглой меховой шапке. Среди офицерских мундиров и матросских бушлатов, в этом замкнутом мирке механизмов и клёпаной стали он смотрелся весьма неожиданно. Господин был невысок ростом; благообразное его лицо («старообрядческое» – подумалось почему-то Сёмке) было украшено окладистой, с изрядной проседью бородой. Перед господином примостился раскладной мольберт на коленчатых деревянных ножках, совсем уж чужеродный здесь, в царстве военного металла. Рядом с мольбертом – табурет, на котором возлежала большая, зелёного бархата папка с бронзовыми уголками.

– Это господин Верещагин, живописец, – угадал Сёмкин невысказанный вопрос лейтенант. – В шестьдесят седьмом году он состоял художником при генерале Кауфмане, в Туркестане. Потом в Балканскую кампанию семьдесят седьмого былсо Скобелевым при Плевне. Отчаянный господин, хоть и занимается изящными искусствами! А теперь вот у нас – Степан Осипович привёз его с собой из Петербурга. Ни одного выхода в море не пропускает! Правда, на «Петропавловске» они оба нечастые гости: адмирал предпочитает ходить в море на крейсерах и выбирает лучших ходоков, «Новик» или «Баян». Ну и Василий Васильевич с ним. Замечательный, доложу вам, юноша, баталист! Не случалось видеть его работ?

Мальчик кивнул. Он и сам вспомнил о знаменитом авторе «Апофеоза войны». А заодно и о том, что погибнуть Верещагину суждено прямо здесь, может быть, на этом самом месте, – и совсем скоро, может быть, через час или два! Если, конечно, он, Сёмка, не сумеет выполнить того, что задумал.

…В общем, я не справился. Облажался по полной программе. Духу мне не хватило, вот что. Как навалилась на меня броневая махина «Петропавловска», а вместе с ней и все эти люди – уверенные в себе, сильные, делающие своё дело, – у меня будто дар речи пропал. «Бе» да «ме» – и ни слова по делу, ради которого я здесь. Позор, позор! Выпендривался перед Светланкой, растопыривал пальцы веером: «Да я, да изменю историю, да спасу…»

И что, спас? Нет? А чего время тогда теряю? Оно ведь идёт, часики тикают, песчинки в корабельных «склянках» сыплются с неотвратимостью почти космической. Ещё час, два, ну, может, три – и «Петропавловск» заденет своим обросшим всяческой морской дрянью днищем свинцовый колпак гальваноударной мины. Тот послушно сомнётся, – для того и сделан! – и лопнет пузырёк с электролитом, и зальёт сухую угольную батарею… Ток от её разового срабатывания поступит на платиновый запал, порождая вспышку, которая в свою очередь выпустит на свободу взрывную силу пироксилина, наполняющего смертоносный рогатый шар.

А дальше – сдетонирует мина Уайтхеда в подводном аппарате, и сразу рванёт боезапас в погребах носовой башни главного калибра – вот этой, возле которой устроился художник со своим мольбертом. И последняя точка трагедии – хлынувшее в развороченный корпус море захлестнёт раскалённые паровые котлы. Огромный броненосец, плавучая фабрика войны – машины, орудия, команда, наконец, – всё это исчезнет с поверхности воды, да так быстро, что люди, наблюдавшие за этой трагедией со стороны, не сразу поверят собственным глазам. А виноват во всём этом ужасе буду я, и никто другой – потому что даже сейчас жую сопли и не начинаю действовать решительно, как только и надо в такой момент…

Мои невесёлые размышления прервал вестовой: что-то ему срочно понадобилось от нашего провожатого. Выслушав, Унковский отпустил его (матросик немедленно умотал прочь) и обратился к нам со Светкой:

– Вот что, молодые люди, меня требуют в рубку беспроволочного телеграфа. Что-то случилось с катушкой Румкорфа, всё она из меня кровь пьёт! Если вы не против, сперва заглянем туда, а потом уж сдам вас в кают-компанию.

– Так вы же, вроде, минёр? – удивился я. – А беспроволочный телеграф – это ведь, кажется, радио так называется?

– Верно, юноша, радио. А точнее – новая искровая станция системы Попова. Спасибо Степану Осиповичу – после того как его назначили к нам командующим эскадрой, такие получили почти все корабли первого ранга. Он вообще большой энтузиаст беспроволочного телеграфа в управлении флотом – сейчас по его приказу сооружают цепь искровых станций по всему побережью Тихого океана. А в Петербурге формируют сразу две искровые роты, по восемь станций Маркони в каждой, – для Дальнего Востока. И вскорости эти роты отправятся к нам сюда – дай Бог, чтобы только не припозднились.

Я задрал голову. В вышине, растянутые между верхушками мачт, едва виднелись ниточки проводов – антенна корабельной радиостанции.

– Увы, поповских станций на всех не хватает, – продолжал Унковский. – На многих кораблях стоят германские искровики «Слаби-Арко» производства фирмы «Телефункен», а кое-где французские «Дюкрете». Техника это капризная, вечно с ней неполадки. А поскольку вся гальваническая часть на корабле находится в ведении минных офицеров, то и возиться с треклятой катушкой предстоит вашему покорному слуге.

Мы поспешили за Унковским. Радиорубка – станция беспроволочного телеграфа – располагалась в кормовой надстройке, позади двух огромных дымовых труб, непрерывно извергающих клубы жирной угольной копоти. Палуба броненосца – настоящий лабиринт из шлюпбалок, световых люков, лебёдок, площадок малокалиберных орудий так называемого «противоминного» калибра. Это сорокасемимиллиметровые револьверные пушки Гочкис и тумбовые трёхдюймовки, предназначенные для отражения атак миноносцев.

Мимо нас то и дело пробегали матросы, на бегу приветствуя офицера. Похоже, нижние чины вообще не ходят нормальным шагом: либо бегут трусцой, либо несутся сломя голову. И стоит боцману или иному унтер-офицеру увидеть кого-то перемещающегося неспешным аллюром – немедленно следует окрик, а то и «поощрение» в виде удара длинной цепочкой боцманской дудки по филейным частям. Матросы не обижаются – вид у них бравый, и тиковая палуба гудит под их ногами не хуже барабана.

Рубка беспроволочного телеграфа оказалась загромождённой оборудованием самого что ни на есть ретро-облика. Медь, стекло, деревянные панели, снова медь – в виде проводов, катушек, торчащих из стен шин, металлических ободков циферблатов. Стрелки, эбонитовые рукоятки, что не всякая рука сумеет провернуть, – и над всем этим стойкие запахи озона, разогретого металла и канифоли.

Катушка Румкорфа, из-за которой мы явились в радиорубку, оказалась здоровенным цилиндром на деревянной подставке; её железный сердечник был обмотан многими слоями тонкой медной проволоки. От обмотки попахивало горелым; учуяв этот запашок, Унковский недовольно скривился. Я понял, что на быстрый ремонт надеяться не приходится: не похоже, что в этом царстве сумасшедшего изобретателя можно просто вытащить дефектный блок из прибора и заменить его новым, запасным. Радиотелеграфист, гальванёр с унтер-офицерскими лычками, затравленно глядел на лейтенанта, предчувствуя свою нелёгкую судьбу. Унковский покосился на Светлану, буркнул под нос нечто невнятное и предложил радиотелеграфисту «попробовать ещё разок». Тот послушно крутанул ручку; раздался треск, озоном запахло сильнее. Между обмоток брызнуло фиолетово слепящими электрическими искрами, остро завоняло горелым. По телу прошло неприятное шевеление – будто волосы, от паха до макушки, встали дыбом. Я попятился прочь от подозрительной электрической штуковины; Светка привычно спряталась за мою спину, вцепившись мне в рукав. Унковский безнадёжно присвистнул и покачал головой.

– Да, тут придётся повозиться. Давай мухой на мостик – и отрапортуй, что искровая станция раньше чем к вечеру не заработает. Пускай пока флажками семафорят. А мы с вами, – лейтенант обернулся к нам, – пойдём наконец в кают-компанию.

VI

Ноут, прошуршав жёстким диском, выдал на экран грустный смайлик и сообщение о необходимости перезагрузки. У меня будто оборвалось что-то внутри. Замерев, я ткнул пальцем в пусковую кнопку – экран мигнул, сделался чёрным… то же самое! И ещё. И снова…

Мичман Шмидт и ещё двое офицеров помоложе с неподдельным интересом следили за моими манипуляциями. Унковский, сдав нас на руки «флажку», посидел немного и отправился чинить горелую катушку Румкорфа. Вот мне урок – не злорадствуй! Где же теперь то злорадство, с которым я разглядывал оборудование радиотелеграфной станции… может, и допотопное, и примитивное – зато лейтенант с унтером вооружатся сейчас паяльниками и пассатижами, покопаются в медных кишочках – глядишь, к вечеру передатчик заработает. Если, конечно, не потопнет вместе с радиорубкой. А как ему не потопнуть, если МАК при очередной перезагрузке уныло выдаёт один и тот же сбой, а загрузочный диск лежит себе в ящике стола бог знает в скольких километрах и в ста с лишним годах в будущем отсюда?

– Что-то не в порядке, Семён? Ваш прибор испортился?

Это Лёвочка Шмидт. Отлично понимаю сослуживцев, приклеивших парню такое несолидное имечко, – юношеский пушок над верхней губой, почти девичья кожа, тонкая шея никак не создавали мичману мужественного облика моремана. Увы, сейчас мне не до того, чтобы изучать облик офицеров Императорского Флота.

Осознав, что ноут забастовал всерьёз, я вспомнил о смартфоне. Материалы по «Петропавловску» предусмотрительно закачаны на Яндекс-диск, вот я их сейчас и…

Идиот! Какой Яндекс? Откуда тут сеть? Совсем ошалел от этих сюрпризов, соображать перестал! Дурные привычки информационной эпохи – все мы, если вдуматься, инвалиды на цифровых костылях, и если уж нас почему-то лишат их…

Шмидт сотоварищи молча наблюдали, как я запихиваю так и не заработавший ноут в рюкзак. Спасибо, хоть смартфон вытащить не успел… Интересно, а психиатр на броненосце предусмотрен? Священник точно есть – вон он, наблюдает за нами из глубокого кресла возле ребристой трубы минного аппарата.

Фиаско оказалось полным. Сперва Лёвочка Шмидт, изо всех сил пытавшийся вести себя и учтиво и предупредительно (ещё бы – как-никак личные гости адмирала!), выслушал мой сбивчивый монолог о печальной судьбе, которая ожидает броненосец. Уж не знаю, на какой минуте этого словоизвержения он записал меня в буйнопомешанные; во всяком случае, перебивать не пытался, а только кивал и смотрел добрыми глазами. Народу вокруг прибавилось – после утомительной утренней тревоги, вызванной гибелью «Страшного» и боем «Баяна», ежеминутного ожидания возможной схватки с японской эскадрой, начальство, что называется, ослабило вожжи. Офицеры один за другим потянулись в кают-компанию – перекусить и влить в себя чего-нибудь горячего. Так что слушателей у меня оказалось достаточно: батюшка уступил кресло возле минного аппарата инженеру-механику Стейпелю, весёлому малому, который начал задавать нам со Светкой вопросы об учёбе и гимназии. Мои пророчества о судьбе броненосца отскакивали от него как от стенки горох.

Рядом со Шмидтом устроился другой мичман; он немедленно выложил на крахмальную скатерть допотопный фотоаппарат-гармошку марки «Фолдинг» и принялся вдумчиво ковыряться в нём тонюсенькой часовой отвёрткой. Его представили нам как мичмана Николая Иениша, коллегу Унковского по минно-гальванической части. Имя показалось мне знакомым: то ли воспоминания встречал в Сети, то ли, наоборот, читал о нём в чьих-то мемуарах.

В отличие от балагура Стейпеля Иениш в разговоре не участвовал – копалсявнутре фотокамеры ипоглядывал искоса. Проникая через иллюминаторы, открытые для разгона возможных ядовитых газов шимозы (это взрывчатка такая, японская, начинка фугасных снарядов), прохладный сквознячок прогуливался по помещению.

Исчерпав аргументы, я снова вытащил из рюкзака ноутбук. Кают-компания заинтересовалась, господа мичмана даже привстали, разглядывая диковину. Но, увы – футуршока не случилось, проклятый агрегат так и не заработал.

Это был удар ниже пояса – я сидел красный как рак, лихорадочно соображая, что делать. Ясно как день, что разговора с адмиралом теперь не получится, поскольку убойного аргумента в виде набитого бесценной информацией ноутбука больше нет. Адмирал же, человек крайне занятой, не сможет уделить и минутки своего драгоценного времени странным гимназистам. А уж Лёвочка Шмидт наверняка в красках распишет Макарову, что детишки то ли от восторга, то ли от ужаса помутились рассудком и мелют чушь. Остаётся что? Сидеть здесь, в кают-компании обречённого корабля, и слушать воркование Светки?

А она времени не теряет: ловко переключила внимание на себя. После моего позорного провала ей хватило пары реплик, чтобы и Шмидт, и Стейпель забыли обо мне и принялись наперебой излагать ей события последних дней. Даже Иениш оставил своё фото-чудище иотправился за свежими газетами. Светлана рада стараться – хлопает длиннющими ресницами, брызжет на офицериков искрами из глазищ… А голосок-то какой медовый! Всё, им уже не до меня – Шмидт предупредительно пододвигает барышне чашечку чаю, а Иениш самолично устраивает выволочку вестовому, за то что в буфете не нашлось свежего лимона.

– Японцы вознамерились закупорить наш флот в артурской луже, – распинался Лёвочка. – Отчаянное дело – взяли четыре коммерческих корыта, насыпали в трюма бутового камня и угля, чтобы тонули порезвее, да и полезли в проход!

– Болтают, эти пароходы накануне в море осматривал «Аскольд», – заметил Иениш, успевший уже отцепиться от вестового. – Когда подбитые брандеры осмотрели, под свежей краской разобрали надписи на английском. И на борту, рассказывают, отыскали английские флаги. Подлый народ, только и жди от них пакости…

– Кто подлый народ – японцы? – уточнила Светка.

– Да нет, барышня, англичане. Вечно они России свинью пытаются подложить – вот и теперь япошкам, как могут, способствуют в их пакостях. История с брандерами тёмная, и, боюсь, правду мы узнаем не скоро.

Ох как прав мичман Иениш! До сих пор, между прочим, спорят, хотя прошло больше века…

– Ну команда уж точно была японская, – продолжал Шмидт. – Храбрецы, что тут скажешь! На невооружённых пароходиках – так, по паре мелких скорострелок на каждый, от миноносцев отстреливаться – и в самый ад, под огонь береговых батарей, под пушки всей эскадры! И ведь не первый раз…

– Да, четырнадцатого марта они удачно выбрали момент, – отозвался с дальнего конца стола минёр. – Безветренная ночь, туман – вполне могли бы и проскочить. Но не вышло: в итоге один воткнулся в брандер, что ещё раньше затопили у маяка, и до половины корпуса сел в воду. Другой и сейчас торчит из воды у Электрического утёса. А ещё два, связанные между собой, выкинулись на берег у Золотой Горы. Молодцы батарейцы, постарались!

– Всё равно чуть не проспали японцев! – упрямо повторил Шмидт. – С батарей разглядели брандеры, только когда те были у самого прохода, – и не кинься на пересечку два наших миноносца, ещё неизвестно как бы дело обернулось. А так – мина с «Сильного» оторвала головному брандеру нос, а остальные сбились в кучу, по которой батареи били, как в стаю сидячих уток!

– Ну да, – хохотнул лейтенант. – И первым делом залепили шестью дюймами в самого́ «Сильного». – Отчего на том взорвался один из котлов и даже, как я слышал, кого-то убило. Спасибо Криницкому, командиру миноносца, – не растерялся и выкинулся на берег прямо под батареей Электрического утёса. А то бы кормить им рыб вместе с японцами!

– Они успели на шлюпках уйти, – заметил Иениш. – Одну только и потопили. А потом, говорят, на одном из брандеров записку нашли, ругательную…

– Вовсе даже не ругательную! – возмутился Лёвочка Шмилт. – Японцы – народ вежливый, хамства не допустят, во всяком случае – на словах. Я, если хотите знать, сам видел эту записку в штабе адмирала.

Мичман вытащил из кармана записную книжку в бордовом кожаном переплёте:

– Вот, прошу: «Помните, уважаемые русские моряки. Мое имя – капитан-лейтенант японского флота Токива Хиросэ, мне здесь уже третий раз…»

– «Мне», – уточнил Шмидт, – так было в оригинале. Я скопировал текст в точности, для истории.

Услышав это «для истории», минёр иронически усмехнулся. Мичман Лёвочка заметил, слегка покраснел и попытался сделать вид, что к нему это не относится.

– «…первый раз был на пароходе „Ходкоку Мару“ в феврале, буду еще, если проход останется незакрытым. Привет адмиралу Макарову. Хиросэ».

– Адмирал припомнил – он, оказывается, знаком с этим Токивой[16]16
  В Японии Токива Хиросэ почитается одним из канонических героев этой войны. Считается чуть ли не первым камикадзе и основоположником фигурного катания в Японии. Он едва ли не первым из японцев научился кататься на коньках – естественно, в Петербурге. Об этой романтической истории написан роман «Облако над холмами известного японского писателя-историка Сиба Рётаро.


[Закрыть] по Петербургу. Тот несколько лет назад был там военно-морским агентом. И где вы видите хоть одно ругательное слово? Исключительно вежливый человек писал…

– Я тоже его знаю, – вставил другой «флажок», мичман Яковлев. – Этот японец ухаживал, хотя и безнадёжно, за красавицей дочкой… сейчас не скажу точно, кажется, полковника Вилькицкого из Гидрографического департамента. Тот, если помните, ещё составлял карты Карского моря. Сын его, Боря Вилькицкий, здесь, у нас на эскадре, – на «Цесаревиче», мичманом.

– Это, дорогой мой, сплетни, – перебил мичмана сосед, которого представили как корабельного доктора Волковича. – Бедняга Хиросэ волочился не за барышней Вилькицкой, а за младшей дочерью генерала Ковалевского Ариадной. Эдакая прелестница восемнадцати лет, смешливая, с пухлыми щёчками. Она тогда училась в Институте благородных девиц. Представьте, японский гость увлёкся катанием на коньках и не раз посещал вместе с мадемуазель Ковалевской каток. Что ничуть не помогло ему в сердечных делах.

– Да в том ли дело, с кем он на коньках раскатывался? – раздражённо перебил доктора Шмидт. – Хоть бы и с самим чёртом, какая разница? Я только хочу сказать, господа, что японец весьма обходителен и вежлив.

– Ве-е-жлив он… – неприязненно скривился лейтенант. – «Уважаемые русские моряки…» Все они зубы скалят да раскланиваются, а потом ночью, без объявления войны – миной в борт, на самый подлый манер!

– Такая уж они, японцы, нация, – вздохнул Лёвочка. – Хоть и приняли европейские военные обычаи, но больше для видимости. Сами же верны своим традициям: для самурая опередить противника, нанести удар раньше, чем тот успеет выхватить меч, – первое дело!

– Воти махали бысвоими мечами! А токораблей понастроили, лезут куда не просят. Да ещё англичане с североамериканцами подзуживают…

«Англичанка гадит, – усмехнулся я про себя. – Вечная тема, не утратившая злободневности даже за век с лишним. Включи телик – и на каждом втором канале непременно будет что-нибудь про козни коварных англосаксов. У нас, правда, во всех бедах винят Америку, но это неважно, они, можно сказать, подхватили старую добрую манеру англичан пакостить России, чем только можно».

Тема международных отношений набирала обороты, обнаруживая согласие большей части кают-компании с позицией, принятой в двадцать первом веке:

– Все европейские страны так или иначе выступали против России! При Наполеоне двунадесять языков к нам явились; в Крымскую кампанию французы с англичанами и, прости Господи, сардинцами…

«Будто и не уезжал никуда… Вас бы, ваше благородие, в телевизор, на политическое шоу, – имели бы успех!»

– Это вы, положим, лишку хватили, дорогой мой! Вон германский кайзер к России вполне дружественно настроен. И из Циндао, базы германского флота, угольщики к нам то и дело бегают!

– Лицемерит ваш кайзер, Лёвочка! Россия с её интересами им всегда была, простите, до лампады – лишь бы хлеб русский грести невозбранно, и подешевле! Не припоминаете, как ваши разлюбезные германцы на пару с австрияками предали Россию на Берлинском конгрессе[17]17
  На международном Берли́нском конгрессе 1878 года были пересмотрены результаты победоносной для России Русско-турецкой войны (и тут?) 1877–1878 годов. Россия лишилась многих результатов победы, уступив давлению со стороны Англии и Австро-Венгрии, при молчаливом попустительстве Германии.


[Закрыть]? (Здесь должна быть сноска – та, что идет второй. По тексту она первая). Да-да, конечно, вы немец-перец-колбаса и немецкое превозносите. А вот мне капитан Лилье, – вы его знаете, господа, инженер-фортификатор, умница, – так вот, он давеча рассказывал, что недавно высокому артурскому сухопутному начальству, генерал-лейтенанту Стесселю, было представлено занятное письмецо:

«Его Превосходительству адмиралу Того[18]18
  Маркиз Того, Хэйхатиро – командующий Объединённым флотом Японии в Русско-японской войне. Вот зачем с большой буквы?


[Закрыть] в Порт-Артуре от Лео Хердана.

Брюнн – Астория – Моравия – Фердинанде – Фердинандгассе, 25–27».

Ваше Превосходительство!

В твердом уверении, что победоносный флот Японии до получения этих строк прогнал из Порт-Артура последне го русского, позволяю я себе передать наисердечнейшие благопожелания к геройскому состоянию (стойкости) вашего флота и с вами молить у неба скорой победы над врагом.

С почтением, Лео Хердан».

Генерал, прочтя сей курьёз, лично распорядиться изволил напечатать его в «Артурской сплетнице», причём со следующими комментариями: «Дабы видели все, какими сведениями обладают господа иностранцы. Хердан-то этот ведь получил же откуда-нибудь подобный нелепый адрес, ну и с большого ума поверил этим сведениям. Генерал-лейтенант Стессель». В сегодняшнем номере должно быть!

«Артурская сплетница» – это местная официальная газета, «Новый край». В тот наш вояж мы захватили с собой из прошлого один из номеров, с телеграммой императору Николаю Второму о гибели «Стерегущего».

Мичман Шмидт не нашёлся что возразить, лишь упрямо подобрал губы, всем своим видом выражая несогласие.

Хотелось вскочить и заорать: «Опомнитесь, что вы плетёте?! Какие кайзеры? Какие газеты, девицы и коньки? Вы все через час потопнете, идиоты!»

Удерживало ощущение нереальности происходящего да жгучий стыд за сцену с неработающим ноутом. И тут я поймал Светкин взгляд – не переставая улыбаться своим визави, она слегка подмигнула мне и едва заметно кивнула на дверь.

Ага… молодые офицеры, собравшиеся в кают-компании, старательно распускает хвосты перед Светкой – на меня ни один не смотрит. Даже желчный лейтенант, споривший недавно с Лёвочкой Шмидтом, занят – уткнулся в газету и ничего вокруг ему не интересно. Грех не воспользоваться…

Я бочком-бочком подвинулся к двери и, улучив момент, выскочил вон. Никто не пытался меня задержать, лишь вестовой, который как раз приволок хрустальное блюдце с лимоном, посторонился, давая дорогу.

Так. Теперь главное – незапутаться вмешанине шлюпбалок, лебёдок, вентиляторных раструбов и прочей палубной машинерии, отыскать дорогу к боевой рубке. А уж там… понятия не имею, как убедить Макарова выслушать меня, но больше ничего не остаётся, верно? Можно, конечно, и дальше слушать болтовню в кают-компании, но тонуть вместе с этими блестящими господами меня почему-то не тянет.

И, конечно, я заблудился. Выскочив после бесцельных метаний по гулким железным коридорам на широкую, почти совсем открытую палубу, я сразу понял, что оказался далеко от своей цели – на корме. Башня главного калибра, такая же огромная и грузная, как и на носу; морская ширь, по которой за кормой разбегаются длинные пенистые «усы» полного хода. В кильватере, прямо в этой белой дорожке, – силуэт следующего в ордере корабля. Это, наверное, «Победа» – второй из броненосцев макаровского отряда. За ним – ещё один. В отдалении маячат крейсера; за каждым из кораблей тянется низко, над самой водой, шлейф угольного дыма. А может, это они нарочно так стараются – что-то вроде дымовой завесы? Но противника вроде бы не видно, горизонт чист – хотя откуда мне знать? Бинокль бы сейчас…

Итак. Если броненосец, следующий за «Победой, – это «Пересвет», припоздавший к первой части боя и только что занявший место в ордере, то дело совсем худо. Значит, Макаров уже отдал приказ «миноносцам войти в гавань» и вот-вот начнёт поворот навстречу неприятелю. Или отряд уже повернул? Сидя в кают-компании, невозможно было понять, поворачивает «Петропавловск» или идёт по прямой. И если поворот позади, то, значит, броненосец идёт прямо на мины и предпринимать что-либо уже поздно; если же нет, то времени впереди целый вагон (а я бы оставил. Подсмотрел оборот, какжется, у Стругацких, понравилось… – четверть часа, а может, и больше.

Ну хватит, хватит! Это уже истерика, надо взять себя в руки, а то я вообще соображать перестал! Какой бинокль? Я что, собираюсь опознать «Пересвет», который видел только на картинках, с такого вот неудобного ракурса? Да и зачем это вообще – опознавать? Все остальные броненосцы стоят в ремонте: и «Севастополь», и «Цесаревич» и «Полтава» – ничем иным, кроме как «Пересветом», тот корабль быть просто не может.

– Поставь-ка, голубчик, вон туда, у самой башни! – раздался позади пожилой, почти старческий голос. – Нет, нет, подальше, подальше, вот так будет хорошо…

Я обернулся. Верещагин! Заложил руки за спину и озирает горизонт; под локтем – всё та же зелёная папка. Круглая меховая шапка сдвинута на затылок, свежий ветерок треплет роскошную бороду.

Зачем он перебрался с носа на корму? Наверное, хочет сделать наброски с кораблей, следующих в кильватере «Петропавловска», – они так контрастно вырисовываются на фоне пологих вершин Ляотешаня. Матрос, сопровождающий художника, пристроил на указанное место табурет и теперь раскладывает мольберт. Одна из кисточек упала, покатилась по доскам палубы; матрос нагнал беглянку, подобрал и почтительно вручил владельцу.

Стоп, стоп! Если Ляотешань, а следовательно, и Порт-Артур позади, то… это означает только одно – роковой поворот уже пройден и флагманский броненосец катится на мины. На нос, на нос! В боевую рубку, к адмиралу, скорее! Может, попросить помощи у матросов – вон как раз один рысит мимо, недоумённо косясь на бегу на необычного гостя. Нет уж, спасибо – отведёт, как Задрыга, к ближайшему офицеру, объясняйся потом с самого начала! А времени нет, оно вытекает, будто вода из треснувшего стакана – стремительно и неотвратимо.