Текст книги "Ветер с Юга. Книга 1"

– Боги Вечные и Истинные! На нём рубаха Дрона! – Визгливый женский голос прорезал тишину. Толпа снова загудела.

– Тихо! – Властный голос не собирался уступать. – Кто ты такой? И где Одноухий Дрон?

Никита молчал. В горле пересохло, он не мог выдавить из себя ни звука. Новая оплеуха не заставила себя долго ждать.

– Отвечай, когда господин спрашивает, шаван поганый! – Рука ухватила за ухо и больно крутанула. Никита заплакал. Слёзы потекли обильным потоком и заклокотали в горле. В толпе кто-то засмеялся. Громко всхлипывая, Никита, наконец выдавил из себя:

– Никита…

– Что ты сказал? Громче!

– Ник-кита…

– Откуда у тебя нож Одноухого?

– Нашёл.

– Да врёт он! – Женский голос завизжал уже из первого ряда зрителей. – Дрон даже в хлам пьяным его из рук не выпускал! Вор он! Может, и рубаху свою он тебе тоже подарил?

– Уймись, Феона! Господин сам всё узнает у этого висельника про твоего мужа! Говори, дьявольское отродье, а то все зубы тебе щас повышибаю! – Удар в ухо, от которого Никита, охнув, свалился на землю, красноречиво подтвердил, что говоривший сегодня не был расположен шутить.

– Борг, не вздумай его прибить. С мёртвого мало толку. – Господин поморщился при упоминании о зубах и потёр рукой в перчатке левую щёку. Ещё раз скривившись, он махнул рукой и процедил: – В подвал, на цепь.

Борг, здоровенный детина, до самых глаз заросший чёрной щетиной, с огромным мечом на поясе, рывком поставил Никиту на ноги и, подгоняя его тычками и затрещинами, погнал в сторону селения. Следом двинулась возбуждённая толпа, из которой самые любопытные так и норовили забежать вперёд, чтобы хорошенько разглядеть нового пленника.

Пройдя вдоль стены около километра, процессия завернула за угол и приблизилась к воротам, сделанным из толстых брёвен, обшитых снаружи широкими полосами железа. Над воротами нависала небольшая сторожевая башня, способная вместить достаточно воинов, готовых при необходимости изрядно попортить жизнь атакующих. При появлении толпы, на башне протрубил рог, и ворота медленно, со скрипом начали открываться.

Первым в ворота прошёл господин и его молодой родственник, затем салвин со своими помощниками, тащившими диск. Двое одетых в железные доспехи стражников стояли по обе стороны ворот и салютовали входящим обнажёнными мечами.

Следом за ними Борг за шиворот втащил в ворота уже и не думавшего сопротивляться Никиту и почти бегом поволок его, провожаемый любопытными взглядами сбежавшихся со всех сторон жителей, по довольно широкой улице к видневшемуся невдалеке двухэтажному каменному дому, обнесённому высоким, тоже каменным, забором.

Стражник у ворот дома молча пропустил их во двор, вымощенный голубыми плитами, с шикарным цветником среди деревьев, обильно усыпанных плодами. Но полюбоваться этими красотами Никите не удалось – Борг потащил его вдоль стены налево, на задний двор, оставляя позади и цветник, и сад.

Как обычно, за парадным фасадом скрывалась мало приглядная изнанка. Над деревянными постройками, предназначения которых сходу Никита определить не смог, неслось многоголосье, в котором сплелись собачий лай, мычание коров, стук деревянного валька, которым прачка отчаянно отбивала на доске бельё, скрежет песка, которым чумазая девчушка лет десяти яростно тёрла на ступеньках кухни огромный котёл, визг поросят, не поделивших помои, и ещё множество разных звуков, сопровождающих человеческую жизнь.

Кроме звуков задний двор был богат на запахи, среди которых нос мальчика безошибочно уловил запах свежеиспечённого хлеба. Желудок жалобно заурчал, и Никита понял, что просто умирает с голоду, несмотря на все ужасные события этого утра.

При их появлении обитатели заднего двора примолкли, перестав стучать и скрести. У девчонки в простом сером платье с растрёпанной светло-русой косичкой от любопытства округлились синие глаза, она быстро-быстро заморгала и озадаченно почесала правую щеку, оставляя на ней жирный чёрный след.

Бойкая прачка, до этого строившая глазки и задиравшая крепкого парня, коловшего в углу двора дрова, бросила в корыто свой валёк и, уперев в бока мокрые по локоть красные руки, звонко закричала:

– Эй, Борг! Эт что за птицу ты притащил? Он чего не зелёный?

– Заткнулась бы ты, Зубатка! Стираешь подштанники – и стирай! Мы с господином без твоего ума разберёмся, кто этот гусь!

– Ой! Мы с господином! Уморил! Давно ли стал вейстору Хортону штаны по утрам подавать да меч чистить, а туда же – мы! Смотри, узнает вейстор про твою наглость, пойдёшь снова навоз на конюшне грести!

– Ну и язва ты едучая, упасите Боги от твоего языка! Вор он, а может и убийца. Видишь, рубаха Одноухого Дрона на нём, а нож Дрона на поясе был. Ну, поняла?

Зубатка охнула и зажала рот рукой. Её весёлое настроение мигом улетучилось, и она, округлив глаза, принялась разглядывать пленника. Борг толкнул Никиту в спину, и тот, замахав руками, чуть не растянулся в луже посреди двора. Девчонка на ступеньках нервно хихикнула, но Никита уже ни на кого не обращал внимания.

Ему хотелось, чтобы его просто оставили в покое. Все. И этот громила Борг, не умеющий ничего другого, как только раздавать затрещины, и эта языкастая прачка, сразу поверившая, что он убийца, и даже эта замарашка с котлом, которой, видите ли, очень весело.

Спустившись вниз на несколько ступеней, Борг открыл ключом массивную деревянную дверь, заскрипевшую на плохо смазанных петлях. В длинном коридоре было темно, но далеко им идти не пришлось. Парень свернул налево в первую же комнату, слабо освещенную светом, падавшим из маленького окошка на уровне земли.

Комнатка была небольшая, метра три в длину и примерно столько же в ширину. В правую стену было вделано массивное кольцо с цепью, на конце которой болтался ошейник. Борг толкнул мальчика к стене, подхватил ошейник и ловко защёлкнул его на Никитиной шее. От тяжести Никита так и присел. Тюремщик хмыкнул, дёрнул для порядка цепь и ушёл, заперев сначала решетку на входе в комнату, а затем и дверь подвала. Никита остался один.

Он сидел, опершись о стену, на куче какого-то тряпья, служившего постелью всем тем, кто был здесь до него, и у него не было сил даже плакать. Страх и унижения, доставшиеся на его долю сегодняшним утром, кошмарная гибель пленника, чьё место он занял в холодном подвале, голод, внезапно резанувший его запахом свежего хлеба, настолько обессилили его, что больше всего на свете он сейчас хотел спать.

Холод пробрался под рубаху, и Никита, недолго думая, вытащил из кучи кусок грубой толстой ткани с весьма неприглядными бурыми пятнами сомнительного происхождения, завернулся в неё и улегся на тряпки. Спустя минуту он уже крепко спал.

Хортон

Зуб болел нестерпимо. Третий день он изводил его то ноющей, то простреливающей болью, отдающей в левый висок. Особенно туго вейстору проходилось при попытке что-нибудь поесть или выпить.

Вчера вечером, глядя на мучения господина, толстая кухарка Суза принесла ему отвар из корня чёрной сайсы. Отвар пах мерзко, имел жгуче-кислый вкус, но, как ни странно, помог. Хортон даже почти выспался, если бы не тяжёлая духота ночи и события вчерашнего дня.

Утром, умывшись и разглядывая себя в полированном бронзовом зеркале, он заметил небольшую припухлость левой щеки и очень осторожно пощупал языком виновника своих мучений. Зуб радостно отозвался на ласку хозяина. «Молнию тебе в зад! Где носит нечестивый этого лекаришку? Ещё два дня назад должен был вернуться, пропади он пропадом! Боги, Боги, если этот костолом задержится ещё на пару дней, я прикажу его выпороть!»

Уныло поковыряв в тарелке, он всё-таки не решился позавтракать. Потягивая чуть подогретое вино и каждую секунду ожидая новой пронизывающей боли, Хортон оглядел своих домочадцев, с аппетитом уплетающих стоящие на столе блюда.

Арела, как и подобает даме высшего света, которую она не уставала изображать даже в этом, крайне удаленном от столицы захолустье, двумя пальчиками правой руки пыталась удержать ножку жареного цыплёнка, откусывая от неё маленькие кусочки.

Левой рукой она регулярно подносила ко рту небольшой кубок с красным терпким вином из Гахара, пожалуй, лучшим, что можно было купить в их лане. Точнее, она в основном пила вино, иногда только заедая его цыплёнком. Напиток своё дело делал, и её щёки начали быстро краснеть, а глаза заблестели.

«Что-то жёнушка стала много пить в последнее время…» – Хортон поморщился и непроизвольно погладил больную щёку. Это открытие его волновало сейчас куда меньше, чем беспокоящий зуб и не шло ни в какое сравнение с предстоящим допросом мальчишки, сидевшего в подвале.

Жена его вообще волновала мало. С её сварливым характером и неприкрытой глупостью в молодости ему приходилось мириться из-за её папаши, бывшего в те времена ландграксом Унарии, но сейчас один только вид жены сразу же вызывал закипающее в его душе раздражение.

Красавицей она не была никогда, и её вечно недовольное худое вытянутое лицо с заострённым носом и нервными поджатыми губами смягчалось лишь тогда, когда Арела голубыми навыкате глазами смотрела на своего любимчика, их первенца Улафа, сидевшего за столом напротив.

Переведя взгляд на сына, Хортон в который раз удивился, до чего же они с матерью похожи – то же вытянутое лицо со слегка скошенным подбородком, те же узкие губы с недовольными складками в углах, те же голубые глаза, редко что-либо выражающие. Только нос у сына был его, Хортона Орстера.

Характером сын так же удался в мать, только к вечному бабскому брюзжанию у Улафа прибавились вспышки бешеной ярости и, не приведи Боги, было кому-то попасться в этот момент под его тяжёлую руку. Только уговоры матери и грозный окрик Хортона могли вернуть молодого мужчину в прежнее расслабленное состояние.

Разбитая мебель и посуда в счёт не шли, но переломанные руки и рёбра прислужников или случайных прохожих обходились вейстору уже значительно дороже. После того, как кожемяка Шмыря недостаточно резво уступил дорогу лошади господина Улафа и лишился за это левой руки, Хортон был вынужден забрать у сына боевой меч, заменив его учебным в богатых ножнах. Замять скандал тогда удалось, и Шмыря разъезжал теперь в новенькой повозке, запряжённой не самой худшей лошадью из господской конюшни.

Хортон отхлебнул вина. Да, не таким он хотел бы видеть своего наследника и преемника на посту вейстора Прилесья и господина Гудвуда. Ничего, кроме охоты на зайцев со сворой любимых гончих и не так давно появившейся в столице лана Унарии непонятной игры в бумажные квадратики с нарисованными на них картинками, Улафа не интересовало.

Жестокость во всех видах и формах привлекала Улафа с детства. Дошло до того, что в один год мыши съели почти всё зерно на конюшне, едва не заставив лошадей голодать. И всё из-за увлечения сына стрельбой из арбалета, в результате которого он перестрелял всех кошек в округе. После серьёзной выволочки кошки были оставлены в покое, но теперь по двору постоянно валялись перья от убитых голубей.

Учиться Улаф ничему не желал. Едва освоив чтение и письмо, он решил, что с него довольно, и никакие уговоры и угрозы не смогли заставить его хоть на шаг продвинуться по пути знаний. Глупостью и упрямством он явно пошёл в свою мамашу.

Хортон вздохнул. Его любимец, младший сын Дартон, так напоминавший ему себя в молодости, красавец с пышной шевелюрой, серыми смеющимися глазами и открытой улыбкой, служил в гвардии Повелителя Нумерии. Он командовал сотней Золотых Мечей, самых приближенных к Повелителю.

Клятва, данная Дартоном, освобождала его от службы только в случае его смерти или увечья, чего, спасите Боги Вечные и Истинные, Хортону совсем не хотелось. А как он был нужен здесь, в это неспокойное время, когда началось сбываться проклятье. Прикрыв глаза, Хортон сплёл пальцы рук в уберегающем жесте.

Арела, на секунду оторвавшись от кубка, непонимающе глянула на мужа и скривила рот. Вчерашние события выбили её из привычной колеи. За ужином она не могла думать ни о чём другом, кроме ужасной казни у жертвенного дерева, при этом запивая свой страх изрядной порцией крепкого вина. Утренняя головная боль и жажда после второго кубка почти прошли, но жест мужа снова разбудил вчерашние страхи, тяжело заворочавшиеся где-то в животе.

– Хортон, дорогой, салвин Кадур сказал, что мы скоро уничтожим шаванов. Боги приняли жертву, нужно только молиться и ждать. Молиться и ждать. А ты опять просишь защиты у своего страшного Бога.

– Твой Кадур дурак! И я вместе с ним, если поддался на ваши уговоры! Чего ждать? Мы принесли человеческую жертву и, возможно, навлекли на себя такие беды, какие нам даже и не снились. Молиться… Посмотрю, как помогут тебе молитвы, когда проклятие начнёт сбываться!

– Отец, мы не допустим шаванов в Гудвуд! Народ защитит нас!

– Народ… Конечно, они будут защищать свои дома и имущество, но проклятие не распространяется на них. Погибнуть должен наш род.

Мелеста, жена сына, с аппетитом уплетавшая пирог с персиками, так и замерла с набитым ртом. Её глаза округлились, с пухлых щёк начал медленно сползать румянец. Выйдя пять лет назад замуж за Улафа, она слышала, конечно, о каком-то проклятии, но только сейчас начала понимать, что этот суровый хладнокровный мужчина, её тесть, на самом деле в него верит. И боится. Она закашлялась, пытаясь проглотить кусок, схватилась за кубок с вином и начала быстро пить. За столом воцарилось гробовое молчание.

Мелесте очень хотелось спросить у Хортона, чего им всем нужно бояться, она уже открыла для этого рот, но под суровым взглядом тестя быстренько его захлопнула. Хортон был единственным человеком в этой семейке, который относился к ней терпимо и, хотя бы иногда, отвечал на её немногочисленные вопросы об их родовом гнезде. Но, как видно, не сегодня.

Арела в первое время после их с Улафом свадьбы всячески изображала милую свекровь, щедро нахваливая гостям истинные и мнимые достоинства Мелесты, но по прошествии года все её разговоры стали сводиться к будущим внукам, наследникам рода Орстеров. Когда же ещё через два года все усилия молодой пары по рождению детей так и не увенчались успехом, Арела просто возненавидела невестку. При свидетелях она натянуто улыбалась и называла Мелесту «дорогой доченькой», но стоило им остаться наедине, та сразу же превращалась в «толстую корову» и «пустоцвет».

Сначала Мелеста плакала, стараясь прятать от домочадцев красные глаза, а потом махнула на всё рукой и начала есть. Пухлая от рождения, она налегла на всякие вкусности, на которые их кухарка Суза была великой мастерицей, и начала быстро поправляться, чем вызывала ещё большее недовольство худосочной свекрови.

Пожаловаться девушка никому не могла. Однажды, после особо едкого замечания Арелы, она в слезах рассказала об этом Улафу и немедленно получила в голову такой удар, что целый час провалялась без сознания на полу в комнате и целый месяц потом мучилась от головных болей.

С мужем они никогда не были душевно близки, тем более не шла речь о любви или хотя бы дружеской привязанности. Замуж её выдали в пятнадцать лет в более знатную семью, снабдив хорошим приданым. Своего жениха до свадьбы она видела только два раза, и только в присутствии членов обоих семейств – какая уж тут любовь.

Сначала ей было любопытно, как это – спать с мужчиной. Но жестокость супруга, которую он и не думал оставлять за дверью их спальни, быстро отбила у неё всякую охоту к близости – в постели Улаф был отвратительно груб, как, впрочем, и во всём, за что брался. Правда, в последнее время муж вообще перестал к ней притрагиваться, чему она была несказанно рада.

Единственной утехой в её не весёлой замужней жизни стали книги. Рано научившись читать, Мелеста предпочитала им любые другие занятия, входившие в обязанности дамы высшего света: пение, танцы, вышивку бисером и шёлком, игру в волан и верховую езду.

Танцы в детстве она просто ненавидела и, не обладая грацией и изяществом своих сестёр, всегда старалась спрятаться в кабинете отца. Там, среди множества умных книг по ведению хозяйства, свойствам трав и минералов, историй племён и городов, находились книги, по которым Мелесту и её сестёр учили читать – сказки о прекрасных юношах и девушках, злобных ведуньях и колдунах, ужасных драконах и чудищах из подземного царства и, конечно, храбрых и честных воинах, спасающих прекрасных принцесс.

Там же однажды ей попалась книга о путешествии в удивительную страну, где по небу с оглушительным рёвом летали огромные железные птицы, у которых дым и огонь вылетал не как у дракона – из головы, а из-под хвоста. В этой стране по толстым железным прутьям катились странные повозки, сцепленные друг с другом, первая из которых ужасно гудела и пускала дым.

Люди там убивали других людей, стоящих в два раза дальше полёта стрелы, просто поднимая в руке громко хлопающую железку, и разговаривали с человеком, находящимся в другом городе, просто прижимая к уху кусок трубы. В книге было описано ещё множество удивительных вещей и событий, но никто, даже самый умный человек в Унарии, лекарь Гуркус, знающий всё-всё на свете, не смог ответить ей, где находится эта страна.

В доме Хортона книг почти не водилось, за исключением пары молитвенников Богам Вечным и Истинным в богатом кожаном переплете с драгоценными камнями, которые салвин Кадур преподнес Ареле на её сорокапятилетие, да одной потрёпанной книжки об истории Нумерии, по которой Улаф кое-как научился понимать смысл написанных слов.

Местный лекарь Бракар, желчный старик со своеобразным чувством юмора и скептическим отношением ко всему в этой жизни, весьма пренебрежительно относился к её пристрастию, но при этом всегда приносил ей книги из своей библиотеки, правда, не такой богатой, как у Гуркуса.

Хортон встал, давая всем понять, что завтрак окончен, и они могут отправляться по своим делам. Арела, подхватив широкие юбки тёмно-зелёного платья из тонкого хастийского сукна с вышитыми белым шёлком узкими рукавами и белыми же бархатными вставками на плоской груди, делающими её хоть чуточку пышнее, не совсем уверенной походкой направилась в голубую гостиную выслушивать доклад главного смотрителя господского дома Проста о положении дел в их большом хозяйстве.

Мелеста, уже давно в нетерпении ёрзавшая на стуле, проводила свекровь недобрым взглядом, встала и, стараясь держаться как можно более величественно, выплыла вслед за ней, подметая пол длинным подолом своего платья цвета гнилой сливы с широкими рукавами из дорогущего митракийского кружева. Ей не терпелось расспросить обо всём свою прислужницу Тану, дочку местного суконщика, девицу весьма болтливую и не пропускающую ни одной сплетни в Гудвуде.

Улаф остался сидеть за столом, небрежно откинувшись на стуле и поигрывая серебряным ножом. Он собирался присутствовать на допросе мальчишки и предвкушал немалое удовольствие от выколачивания правды из маленького негодяя. Не меньшее, чем от вчерашнего жертвоприношения.

Хортон перешел в соседнюю комнату, самую большую в доме, часто использовавшуюся для торжественных приёмов и аудиенций. Богато украшенная дорогими тканями и гобеленами, позолоченной мебелью и огромными серебряными вазами со сверкающими драгоценными камнями всех цветов, она должна была поражать воображение входящих и просто кричать о знатности и богатстве её хозяина. Всю правую стену величественной комнаты занимали огромные полукруглые окна и двустворчатая дверь, выходящая на широкий балкон, тянущийся на втором этаже вдоль всего центрального фасада.

У стены напротив центрального входа, на небольшом возвышении, стояло богато украшенное золотом и драгоценными камнями кресло, предназначенное для его милости, вейстора Прилесья и господина Гудвуда Хортона Орстера. На высокой спинке резного кресла, прямо над головой сидящего, яростно скалила пасть голова огромного чёрного медведя с двумя кровавыми рубинами на месте глаз. Шкура зверя укрывала кресло сзади, а лапы с длинными загнутыми когтями лежали на подлокотниках.

На стене над креслом красовался круглый серебряный щит с гербом рода Орстеров – вставший на задние лапы свирепый чёрный медведь на фоне зелёного леса. Вся стена по обе стороны от щита была сплошь увешана всевозможным оружием, богато украшенным золотом и драгоценными камнями.

Левую стену залы занимали прекрасные гобелены со сценами охоты чёрного медведя на различную лесную живность, чьи безжизненные головы с позолоченными рогами и посеребрёнными клыками были развешаны под самым потолком и внимательно следили за входившими в комнату своими изумрудными и сапфировыми глазами.

Утренний ветер колыхал лёгкие занавеси, наполняя комнату запахами цветов и свежести из собственного сада и шумом центральной площади. Хортон вышел на балкон и привычно оглядел открывшуюся картину.

Центр Гудвуда занимала большая площадь, служившая местом торговли, казней и торжеств. Она с раннего утра и до поздней ночи кричала, торговалась, смеялась, ругалась, зазывала и спорила, гремела и скрипела, визжала и кудахтала, создавая тот непередаваемый шум, производимый здоровым весёлым народом, любящим жизнь и умеющим получать от неё удовольствие.

Площадь имела свой запах. Она пахла сеном, жареным мясом и пирогами, смолой и специями, привозимыми с дальних островов, свежевыкрашенными тканями и свежесрубленным деревом, фруктами и цветами. Единственное, чем она не пахла – это гнилью, отбросами и нечистотами.

По приказу вейстора, каждый торговец, имевший на площади свою лавку или лоток, обязан был вечером самым тщательнейшим образом вымести и вымыть свою часть гранитных плит, выстилающих площадь. За этим строжайше следил специально приставленный на площади стражник.

И горе тому, кого заставали на закате с неубранными следами своей торговли – стражник молча заносил имя провинившегося в толстую черную книгу в тяжёлом переплёте. Испуганный торговец, не спавший всю ночь, ещё до рассвета должен был стоять у ворот господина Хортона, чтобы трясущейся рукой вручить главному смотрителю Просту штраф в пять литов, на который в хороший год запросто можно было купить неплохую корову.

Попробовал бы он не заплатить! Виновника немедленно отправляли в подвал господского дома, служивший Гудвуду тюрьмой. Оттуда, представ перед судом господина, можно было выйти, лишившись либо всего своего имущества, либо свободы, и отправиться с первым же обозом на серебряные рудники Кватраны, алмазные шахты Триании или в каменоломни Сентории.

Через год виновник беспорядка возвращался и до конца своих дней с неугасающим усердием мыл щелочной водой и тёр бурым песком четыре своих плиты и ещё пару соседних – на всякий случай.

После вчерашней грозы и последовавшего дождя, смывшего пыль с деревьев и напоившего траву, Гудвуд этим утром щеголял в свежей зелени. Хортон бросил взгляд на площадь, удостоверившись, что торговля идёт бойко, и задумчиво посмотрел на пирамиду, занимавшую весь её центр. Это была обитель Богов Истинных – Богов Света и Тьмы, Дня и Ночи.

Пирамида была самым высоким сооружением в Гудвуде, на целых два метра выше шпиля крыши господского дома. Обложенная белым сенторийским мрамором, отполированным до зеркального блеска, она сверкала в утренних лучах драгоценным камнем в сокровищнице Нумерии.

Центральные двери у основания пирамиды были сбиты из толстенных досок и обшиты позолоченными листами с замысловатым рисунком, в котором причудливо сплетались солнце, луна и звёзды. Верхушка у пирамиды была срезана, и эта площадка использовалась сальвином Кадуром и найтором Леганом для вознесения особых молитв Истинным Богам.

Вокруг пирамиды на несколько метров площадь была очищена от торговых рядов – это пространство было необходимо для ежедневных шествий двух служителей и их помощников, выбранных четырьмя концами Гудвуда на этот месяц. Те тащили медный диск и во все глотки распевали гимны Богам Вечным и Истинным. Удары в диск на восходе солнца возвещали жителям Гудвуда о приходе Бога Света и нового Дня, а шествие на закате торопило всех закончить дневные дела и вознести молитвы Богу Тьмы и всепоглощающей Ночи.

Сейчас двери пирамиды были открыты, и по направлению к дому вейстора по неширокому проходу в торговых рядах шагали сальвин Кадур в белом широком балахоне, сверкающий свежевыбритой головой, и найтор Леган в чёрном одеянии до пят, чья седая, коротко стриженая шевелюра создавала в лучах солнца неуловимый нимб вокруг его почти квадратной головы с низким лбом и приплюснутыми маленькими ушами. Люди на площади почтительно кланялись двум служителям, прикладывая растопыренную пятерню к груди, и долго ещё провожали их любопытными взглядами.

Никакого секрета в причине визита этих двух людей сегодняшним утром в дом вейстора, естественно, не было – со вчерашнего дня весь Гудвуд гудел о пойманном мальчишке, конечно же, убившем Одноухого Дрона. А иначе, как ещё у мальца могла оказаться Дронова рубаха, которую там же, в поле, опознала его подружка Феона.

Всё утро у своего лотка с румяными пирогами она бойко рассказывала всем желающим подробности вчерашнего происшествия, не забывая при этом отвешивать щедрые подзатыльники двум сынишкам – погодкам Бусту и Тулу, как всегда затеявшим возню под ногами покупателей.

И совершенно бесспорным доказательством Дроновой гибели – тут пускалась щедрая слеза, сдабриваемая не менее щедрой порцией горьких вздохов и поглаживаний по светлым головам «моих бедных, бедных сиротинок», способная растопить самое суровое сердце и открыть самый толстый кошелёк (весь Гудвуд был, естественно, в курсе, что чёрный, как ворон Дрон никаким местом не приложился к их появлению на этот свет) – являлся, найденный у мальчишки нож, с которым Дрон – примите Боги его душу – не расставался никогда и ни в каком состоянии.

Зуб неожиданно напомнил о себе дёргающий болью, и Хортон снова поморщился. «Шкуру спущу! С живого! Боги Вечные, когда же он появится, свинец ему в глотку!» Не скрывая своего раздражения, вейстор ещё раз глянул на служителей обители, уже входивших в главные ворота его дома.

Он терпеть не мог салвина Кадура, умного и скрытного фанатика с хорошо подвешенным языком, именем Богов Истинных совавшего свой нос во все дела вейстора. Хортон был абсолютно уверен, что за его спиной Кадур настраивает против него Улафа, чему всячески содействует его любимая жёнушка Арела, в последнее время как-то внезапно и сильно ударившаяся в религию.

Ему было крайне неприятно вспоминать, что два дня назад он, мучимый первым приступом зубной боли, в этом самом зале легко дал себя уговорить на кровавую жертву в лице шавана, случайно подстреленного в дальнем лесу. В итоге, всё вышло так, как и должно было выйти.

Повернувшись, его милость, вейстор Прилесья и господин Гудвуда, направился к своему креслу.