Текст книги "Ловцы книг. Волна вероятности"

Вильнюс, никогда

Ванда просыпается – а вот, кстати, поди пойми, от чего она просыпается. Не от шума и не от яркого света, но с точки зрения Ванды это очень похоже на свет и шум. «Что за е… – сердито думает сонная Ванда и вдруг вспоминает: – Так у меня же Маринка! Нет, ну тогда нормально. Маринке все можно. Пусть включает свет и шумит».

«Раз все равно проснулась, – думает Ванда, – надо встать и пойти ее навестить. Может, Маринке чего-нибудь нужно, а она не знает, где взять, и не хочет меня будить».

Ванда встает, не включая свет (объективно, в спальне темно, но видеть эта темнота не мешает), осматривает себя. Точнее, она вспоминает: «Так, я всегда сплю в пижаме, значит, сейчас на мне тоже пижама; интересно, какая? Зеленая. Ну, хорошо».

Прежде чем выйти из спальни, Ванда долго стоит на пороге, ей сперва надо вспомнить, что за дверью – кухня? гостиная? коридор? «Так Маринкина комната! Они у нас смежные», – наконец вспоминает Ванда и переступает порог.

Маринка тоже в пижаме, синей в крупную клетку, сидит на диване среди подушек и одеял. Маринка прекрасней всех в мире. Темноволосая, рыжая, тонкая, толстая, кудрявая, стриженная под ноль. Ей, наверное, лет пятнадцать, а может быть, тридцать или, например, пятьдесят. То есть Ванда пока не вспомнила, какая Маринка, как выглядит, откуда взялась, кто она. Подружка? (Новая? давняя?) А может, сестра или дочь? Ванда потом это вспомнит (или придумает, или, внимательно посмотрев на Маринку, поймет). А сейчас она не ставит вопрос таким образом. Просто любит ее больше жизни, и все.

В руках у Маринки – что это за штука? Ванда пока не знает, но, если постарается, вспомнит. У Ванды обычно хорошо получается вспоминать.

– Приемник, – говорит ей Маринка.

Ну точно, приемник. Радио. Такой аппарат. Чтобы слушать музыку. И новости. Узнавать, что происходит в мире сейчас. «В мире! – изумляется Ванда. – Ну точно! Кроме нас с Маринкой и нашей квартиры, есть еще целый мир».

Это так прекрасно, что Ванда теряет дар речи. Но это не страшно. Во-первых, он скоро вернется. А во-вторых, подумаешь, великое дело, какая-то речь.

– Приемник молчит почему-то, – говорит ей Маринка. – Сломался он, что ли? Я сначала решила, аккумуляторы сели. Но это все-таки вряд ли. Он временами громко шипит и свистит.

«Шипит и свистит, – восхищенно думает Ванда. – А может быть, так теперь звучат новости? На каком-нибудь смешном неизвестном нам языке».

– Я проснулась, – говорит ей Маринка, – с мыслью, что надо срочно послушать радио. Мне этого захотелось так же сильно, как в туалет, или пить. А приемник у нас не работает. И это обидно. Я не знаю, как быть.

Ванда садится рядом с Маринкой. Берет у нее приемник. Он маленький, серебристый, а по краям голубой. Говорит:

– Сейчас вместе поищем радиостанцию. Вроде вот эту штуку надо крутить.

– Я ее и крутила, – вздыхает Маринка. – Не помогло!

Какое-то время приемник не реагирует на Вандины действия. Наконец раздается тихий треск и далекий, неразличимый шум, который понемногу становится громче и оказывается мелодией.

– Музыка! – восклицает Маринка. – Знакомая! Ты разбираешь? Какой-то, кажется, вальс.

– Точно вальс, – улыбается Ванда. – Еще бы хоть немножко погромче… А, так антенна же, слушай! Мы с тобой про антенну забыли. А она есть, просто сложена. Сейчас.

С антенной дело идет веселее, музыка становится громче; помехи в эфире все еще есть, но Ванде с Маринкой они не особо мешают. Маринка и Ванда сейчас не помнят, что бывает музыка без помех.

– «Осенний сон»! – наконец восклицает Ванда.

– Ну точно! – энергично кивает Маринка. – Он. Как же смешно совпало!

– Что совпало?

– Да все совпало. Сейчас как раз осень. Мы спим, и нам снится сон.

Ванда встает, подходит к окну, открывает его нараспашку, высовывается на улицу. Наконец говорит:

– Все-таки вряд ли осень. Весна, наверное. Каштан на той стороне зацвел.

– Весна? – переспрашивает Маринка. – Ну черт его знает, каштану виднее. Может быть, и весна.

У Маринки кудрявые светло-русые волосы, разные брови, прямая и с острым изломом, ореховые глаза, длинные ноги, широкие плечи, с виду ей чуть за тридцать, а сколько на самом деле, Ванда не знает, хотя они довольно давно знакомы, лет пять. Не то чтобы все это имело значение, просто Ванда наконец ее разглядела. И вспомнила, как они познакомились (это смешная история) на концерте в клубе «Карась». И что потом было (да чего только не было!). Хорошо, что она тут сейчас.

– Дурацкий вопрос, – говорит Маринка. – Ты, случайно, не хочешь пойти погулять?

– А пошли, – отвечает Ванда. – Грех такой ночью сидеть в квартире. Тем более спать.

Вальс умолкает. Из приемника раздается баритон (наверное) диктора. Он говорит: «В эфире ночные новости. Погода сегодня хорошая. Не знаю, что еще вам сказать».

* * *

• Что мы знаем о читателе?

Что читатель, как, впрочем, и зритель, и слушатель; ясно, что не любой, а только честно вкладывающий свое внимание, восприятие, волю, непреклонное намерение взять, культурный и личный бэкграунд, особенности мышления и так далее – такой же важный участник процесса, как писатель, художник и музыкант. Не «почти такой же», а именно равноправный партнер. Потому что шедевр, созданный живым сознанием, рождается именно в тот момент, когда другое живое сознание воспринимает произведение, неизбежно интерпретируя, адаптируя его для себя. Всякий шедевр – многократный процесс, вернее, сумма процессов. Каждая крутая книга, обретая своих читателей, постепенно превращается в сотни и тысячи разных книг. Картина, встретившая понимающих зрителей, точно так же превращается в десятки, сотни, тысячи разных, но в равной степени сильных картин. То же самое с музыкой, спектаклями, кинофильмами, и что там у нас еще есть. (Фуфла при этом, конечно, возникает немеряно. Но фуфло при взвешивании найдено очень легким, оно не в счет.)

Однако важно не это. То есть, и это тоже, но есть кое-что поважней. Мир, на фоне которого мы маемся своей человеческой дурью, в этом смысле – тоже мелодия, текст и картина. Без хорошего зрителя его как бы и нет. Становясь соавтором Творца, человек наконец-то принимается за работу, ради которой он нужен на этой земле. И гонорары у нас – закачаешься. Только соавтор Творца по-настоящему жив.

Вильнюс, май 2021 года

Миша уснул мгновенно, как только лег на софу, прямо сверху на одеяло, не укрывшись, одетый, как был. И так улыбался во сне, что не нашлось дураков его тормошить: «разденься, укройся». Сам как-нибудь разберется. Он взрослый. Уже давно.

Впрочем, Отто (Труп), гостеприимный хозяин, все-таки накрыл его пледом. Вздохнул сочувственно:

– Как устал человек!

– Просто перебрал впечатлений, – сказал Самуил.

– И вина, – подхватила Надя.

– Да сколько там было того глинтвейна, – хором возразили Отто и Тим.

– Так с непривычки же, – объяснила им Надя. – Спорим, он до сих пор с куницей на голове не пил. Настоящее психоделическое приключение! А я бы сейчас, пожалуй, еще добавила. Для душевного равновесия. Да негде взять.

– Это ты меня плохо знаешь, – ухмыльнулся Тим. – Я запасливый. Мы за трое суток столько не выпьем, сколько у меня понапрятано по углам.

Понапрятано было и правда немало. Глаза разбегаются, тяжело выбирать! В честь холодной весенней ночи открыли винтажный португальский портвейн, как оказалось, убойного действия. По крайней мере, Тим отправился в спальню буквально после первого же глотка. К середине бутылки Отто стал почти настоящим трупом, так что Самуилу пришлось его провожать. Заодно посмотрел, как там Миша. Черт его знает, что с ним случилось, когда увидел картину. В какой-то момент показалось, он сейчас зарыдает, порвет на себе одежду и с бессвязными воплями убежит босиком во тьму. Но ничего, как-то справился; Миша вообще крутой. А теперь так во сне улыбается, что даже завидно. И выглядит юным, как студент-практикант.

– Миша вроде в порядке, – сказал Самуил, вернувшись в гостиную Тима.

– А разве должен быть не в порядке? – удивилась Надя.

– Все должны быть в порядке. Но не у всех получается. Картиной его шибануло явно крепче, чем нас.

– Так это смотря как измерять, – усмехнулась Надя. – По каким критериям. Я вон влюбилась по уши. Как в человека, но не в человека. В нарисованную сизую тень. По-настоящему. В смысле, мне не просто понравилось смотреть на картину. Как бы не так! Я хочу, чтобы эта сизая тень меня обняла, окутала теплым облаком, пропитала насквозь своей сумрачной синевой и осталась со мной навсегда. Это нормально, по-твоему?

– По-моему, совершенно нормально. Проще простого влюбиться в ту сизую тень. Хотя зеленая рядом с ней еще притягательней. У нее такие протуберанцы! Как здесь выражаются, упасть и не встать.

– Да уж, нашла кого спрашивать про нормальное! – фыркнула Надя. – Ты все-таки очень странный чувак.

– Вот именно, – кивнул Самуил. И быстро, пока не передумал, продолжил: – Давным-давно, еще в юности, мне тогда и сорока не исполнилось, я закрутил роман. В Тёнси, с одним из веселых духов, как они себя называют. У нас было всего четыре свидания, не о чем говорить, мимолетная связь. Но такое не отпускает. Случилось, и уже навсегда. С тех пор с людьми у меня так себе получается. Делать могу что захочется, а чувствовать – ни хрена. В потусторонних реальностях еще более-менее, здесь все несерьезно и весело, а дома совсем беда. Я стал другим. Мне надо совсем другого. Того, чего нет у людей.

– Вот оно что, – почти беззвучно сказала Надя. Подразумевая: «так вот почему».

– Да. Давно хотел тебе рассказать, но не получалось. Не выговаривались слова. А тут само как-то вырвалось. Язык развязался. Портвейн у Тимки, конечно, чума. Где он такое выискал?! Но я даже рад. Теперь ты знаешь, почему у нас с тобой ничего не вышло. Жалко на самом деле ужасно. В жизни так ни о чем не жалел.

– Это ты правильно выбрал момент для признания, – улыбнулась Надя. – Раньше бы я горевала, узнав, что счастье было так близко, но все равно невозможно. А теперь – ну и ладно, подумаешь, мало ли что там когда-то случилось, я в сизую тень влюблена. А ты, дорогой, просто лучше всех в мире. Таких вообще не бывает. Какое же счастье, что мы друзья!

– Это да, – кивнул Самуил. – Я очень хотел стать тебе близким другом. Но не лез. Думал, тебе со мной будет трудно. Хорошо, что Тим в такие тонкости не вникает. Отлично он нас подружил.

– На самом деле еще как вникает, когда захочет. А тут забил. Знать ничего не желаю, главное – притащить вас обоих к Юрате, вы ей точно понравитесь, и тогда она нам откроет тайный источник никому не известных отличных книг. Ну так и вышло. Тим молодец! Типичный отличник: вижу цель, не вижу препятствий. Даже если не очень-то вижу цель.

Переглянулись и рассмеялись.

– Вот я, к сожалению, вообще не отличник, – сказал Самуил. – Вечно вижу препятствия. А когда не вижу, додумываю. Вот почему, спрашивается, я Юрате не позвонил сразу, когда Дана сказала, что ее не было в «Крепости» уже целых три дня?

– Так у тебя есть номер ее телефона? – ахнула Надя.

– Ага. Но я почему-то решил, что звонить не надо. Пусть она нас сердцем почует и приходит сама. Дурость ужасная. Но сейчас-то звонить точно поздно. Даже если она сова.

– Да уж пожалуй, – вздохнула Надя. – На часах половина пятого. Как считается здесь, утра. Самое смешное, что я бы наверное тоже не позвонила. Как-то это слишком уж просто! Где мистический трепет? Где чудеса? Звонят деловым партнерам, а не таким как она.

– Во-о-от! А Тим позвонил бы. И был бы прав. Потому что мистический трепет отдельно, а работа отдельно. И наша общая книга – вот же она!

– Если завтра вечером Юрате снова не будет в «Крепости», я стану как Тим. Так на тебя насяду, что никуда не денешься, придется звонить. Но она, можно спорить, сама объявится. Ее книга магнитом притянет. Должна.

– А что касается твоего сизого… – сказал Самуил, укрывая Надю дополнительным пледом. Но осекся и не договорил.

– Что – сизого?! – подскочила Надя. Сон с нее мгновенно слетел. И вместе с ним плед.

Самуил долго молчал. Наконец неохотно признался:

– Я не уверен. Не знаю. Может, я просто пьяный дурак, и слушать меня не надо. Но раз начал, лучше договорить. Мне показалось, эти тени с картины похожи на то, как нас видят жители Тёнси. Не только Ловцов из Лейна, а вообще всех людей. Я сам тоже так видел. И до сих пор иногда случается. Изредка, ненадолго, не по заказу, а жаль!

– Круто, – вздохнула Надя. – Я бы так тоже хотела. Ух как тебе повезло!

– Это да. Кто связался с веселыми духами, сам становится похожим на них. Не настолько, чтобы окончательно превратиться. Но достаточно, чтобы носить в себе несбывшуюся возможность. Или сбывшуюся невозможность… ай, один черт! Но речь сейчас не обо мне. А о том, что эти тени могут оказаться портретами. Причем живущих где-нибудь здесь людей. Картину-то нашли в этом городе. И она относительно новая. Уж точно не позапрошлый век. Так что, возможно, ты этого сизого однажды просто встретишь на улице. Если он жив, и ты очень сильно захочешь – наверняка.

– Встречу и не узнаю, – мрачно сказала Надя. – Я же не крутила романов с веселыми духами. И не умею видеть разноцветные тени вместо людей.

– Ну мало ли, – улыбнулся ей Самуил. – Вдруг увидишь. Или просто почувствуешь что-нибудь странное. Или даже не странное. Короче, как-нибудь да поймешь.

Вильнюс, сон, никогда

Миша (Анн Хари, и то и другое, ни то ни другое, кто он сейчас, поди разбери) сидел на балконе, на табурете, прислонившись спиной к стене, ярко-синей даже наощупь, глазами можно уже не смотреть. В Лейне этот оттенок называется «звездным» (потому что бывают такие звезды), а в ТХ-19 – «ультрамарин».

Он разглядывал незнакомую (но знакомую) безлюдную улицу с высоты примерно второго или третьего этажа. Дом напротив был старый, кирпичный, с блестящей покатой крышей. Все крыши вокруг блестели; Миша откуда-то знал, что это зеркальная черепица, одно время она была в большой моде, некоторые домовладельцы тогда целиком поменяли крыши, а остальные во время сезонных ремонтов понаставили зеркальных заплат.

Улица была узкая с односторонним (он отчетливо помнил дорожный знак на углу) движением. На тротуарах зеленели деревья, напоминавшие липы. Ну или сами липы. При условии, что здесь ТХ-19, а это совсем не факт.

Время суток было какое-то невнятное, сизое – то ли сумерки, то ли слишком пасмурный день, то ли белая ночь. Он не знал, как здесь оказался, но отчетливо помнил, что так уже было однажды, он сидел на этом балконе, укутанный в сизую мглу, и тоже ни черта не понимал, только думал: а вот не надо жрать кактусы с мухоморами, или из чего там на самом деле было старухино пойло. Может, в нем жабы и червяки? «Но сейчас-то, сегодня, – утешал себя Миша (Анн Хари), – я совершенно точно ничего, кроме глинтвейна, не пил».

Он захотел встать и даже вроде бы встал, но все равно остался на месте. Сидел и смотрел вслед несовершенному действию, вставшему с табурета несбывшемуся себе. «Это сон, – наконец понял Миша (Анн Хари). – Наяву так не бывает. Наяву тот, кто хочет встать и уйти, встает и идет».

«А в тот раз я встал и пошел, – вспомнил Миша (Анн Хари). – Сначала в квартиру, к которой прилагался балкон. Я ее сейчас помню во всех подробностях, даже в каких местах заляпал красками пол и не стал отмывать, потому что пятна мне нравились, особенно на лестнице, ведущей в мансарду, там получился такой фантастический лиловый дракон. Отличный дракон, и квартира была отличная. Я прожил в ней много лет. Очень счастливых. Даже слишком счастливых для пленника, запертого в исчезающем мире, в дне, который никогда не наступит, но почему-то все равно наступил. Или не пленника? Я же мог оттуда, отсюда – уехать? проснуться? сбежать? Но остался, потому что хотел остаться. Сам так решил. А когда передумал, удрал».

Он сидел на балконе, на табурете, слишком жестком для сновидения, прислонившись спиной к такой синей, что даже смотреть не надо, достаточно прикоснуться, чтобы погрузиться в ее синеву, стене. Думал: это нелепо, я сплю, и мне снится, как я вспоминаю, что со мной было в другом таком сне… Да ну нет, не во сне. Наяву оно было. Пятьдесят лет назад, здесь, никогда, нигде.

На этом месте Миша (Анн Хари) почти привстал с табурета, почти проснулся, но в последний момент удержался, натурально вцепившись руками в воздух, а пятками в пол. Сказал себе: ты же хотел все вспомнить. Вот и давай, вспоминай, пока получается. Проснешься потом.

Спал, сидел, вспоминал, как слонялся по чужой, незнакомой еще квартире, где было почти пугающе чисто, ни единой пылинки, хотя там явно никто не жил. Как ругал старуху из мексиканского бара, которая улыбнулась ему как бездна и вечность (он почему-то так сразу подумал, хотя ни бездну, ни вечность в человеческом облике до тех пор никогда не встречал), сунула в руки плошку мутного пойла, пообещала: «Если выпьешь, окажешься на своем изначальном месте, единственном, предназначенном только тебе».

Что в ТХ-19 есть какие-то маги и колдуны, Миша (Анн Хари) изначально не очень-то верил, а после нескольких месяцев тщетных попыток найти на границе США и Мексики хоть малейший намек на традицию, описанную Кастанедой, перестал в них верить совсем. Но великодушно дал колдунам ТХ-19 последний шанс. Решил: пусть бабкино зелье станет проверкой. Если я выпью и окажусь дома в Лейне, значит, колдуны тут все-таки водятся, и сила у них – ого-го. Но Кастанеду все равно издадим как обычную беллетристику, про зелья для обретения своего изначального места он ничего не писал.

Эта затея была полным безумием, таким вопиющим нарушением правил техники безопасности, каких осторожный прагматик Анн Хари прежде даже в мыслях не допускал. Общеизвестно, что на Ловцов из Лейна (собственно, на всех уроженцев Сообщества Девяноста Иллюзий) потусторонние зелья (лекарства, наркотики, психотропы) действуют непредсказуемо, путешественники теряют память и пропадают без вести чаще всего именно из-за них. Ученые, понятно, занимаются этим вопросом, но потусторонних реальностей слишком много, а различных веществ еще больше, всего не успеть. Так, в частности, про ТХ-19 достоверно известно, что там без всякого риска можно пить крепкие спиртные напитки, виноградные вина и употреблять псилоцибиновые грибы, а насчет всего остального, включая пиво и самые безобидные анальгетики, полной уверенности пока нет. Причем Анн Хари всегда был одним из немногих дисциплинированных Ловцов, которые в ТХ-19 даже пива не пьют, просто на всякий случай, как бы чего не вышло, оно не стоит того. А угощение мексиканской старухи проглотил, не задумываясь. «Околдовала она меня, что ли, своей невозможной улыбкой? – думал он тогда, блуждая по незнакомой квартире. – Или я сам свихнулся, без посторонней помощи? Ну и как теперь эту галлюцинацию прекратить?»

Галлюцинация не прекращалась, хотя Анн Хари призвал на помощь родной язык и несколько раз повторил: «Я здоров, я в своем уме, у меня нет бредовых видений». А «Я дома в Лейне», – не получилось произнести. Он хорошо знал это внутреннее сопротивление, когда пытаешься сказать вслух заведомую неправду. То, что ни на каких условиях не может произойти. В принципе, тот, у кого очень сильная воля, способен это сопротивление преодолеть. Но добром победа редко заканчивается. Каждый адрэле знает, как близка в такие моменты смерть.

Но страшно ему тогда почему-то не было. Он только теоретически понимал, что с ним случилось нечто ужасное. Но никаких особых эмоций по этому поводу не испытывал. Ну ужасное, ну случилось, что ж теперь. Разве что по инерции продолжал сердиться – чуть-чуть на старую ведьму из Мексики, но в основном на себя. Как можно было так влипнуть? На ровном месте? Из-за улыбки какой-то старухи, которая на миг показалась ему самым прекрасным существом во вселенной? Даже если и правда была.

Дело уж точно не в том, что он был безрассудно храбрым (не был и даже не притворялся – зачем?). Он любил приключения, но не опасности. И до сих пор у него всегда получалось устраивать себе первые без вторых. Причем дома, не в ТХ-19. Сюда он ходил работать. Вот разве что с Кастанедой влип, да и то потому, что книга действительно спорная, не факт, что именно беллетристика, без проверки такое издавать безответственно, а проверкой никто заниматься не станет, кроме заинтересованного в ее продаже Ловца.

Короче, Анн Хари тогда, по идее, полагалось – ну, может быть не орать от ужаса, а все-таки внутренне именно что орать. Но он был совершенно спокоен. И даже отчасти доволен. Как будто всю жизнь чего-то такого ждал. Как будто не впервые попал сюда неизвестным науке способом, а вернулся. Хотя никогда раньше здесь не бывал. Как будто и правда занял предназначенное ему место, как обещала старуха, черт бы ее побрал.

Спал, сидел, вспоминал, как вышел на улицу и первое, что увидел – вход в кофейню рядом с подъездом. Распахнутую настежь дверь и мальчишку за стойкой. То есть молодого мужчину, но слово «мальчишка» ему подходило больше. Тонкие руки, длинная шея, вихры во все стороны, глаза в пол-лица. И звали его, как мальчишку – Митей (но это Анн Хари уже позже узнал).

А тогда мальчишка спросил Анн Хари, застывшего на пороге, не «что вам приготовить?» – а «чем вас удивить?» Это было так неожиданно и в то же время привычно (дома в Лейне и дома в Грас-Кане незнакомый бариста тоже мог бы себя так вести), что Миша (Анн Хари) расслабился окончательно. Решил: да нормальная у меня галлюцинация, вполне можно тут жить.

Как в воду глядел (хотя глядел он тогда не в воду, а в кофе, который, кстати, оказался на высоте). Жить оказалось не просто можно, а нужно. Ему, именно здесь. Кто бы мог подумать, что для уроженца Грас-Кана, Ловца книг из Лейна где-то (нигде) однажды наступит такая прекрасная жизнь, что возвращаться домой – ну не то чтобы совсем не захочется, но это можно пока отложить. Потому что здесь каждый день как последний (не «как», он и есть последний, но ты своей любовью и волей можешь его почти бесконечно длить). Потому что здесь глаза постепенно учатся видеть, как выглядит тайная подкладка реальности. Потому что здесь воздух звенит от радости, ты им дышишь и тоже звенишь. Потому что здесь люди, для которых ты – свет и опора, и они тебе тоже свет и опора; оказалось, это и есть «дружить». Потому что здесь есть Аньов; в этом сне его вспомнить вряд ли получится, в сон Аньов не поместится, и в память он не поместится, он огромный, до неба, но когда Аньов рядом, небо – везде.

«Да и когда еще (никогда!) мне бы выпал шанс стать художником, для которого „быть художником“ – единственный способ быть, – думал Миша (Анн Хари) и не плакал только потому, что этого слишком мало (и еще потому, что не умеет плакать во сне). – Боже, какое счастье. Со мной это было. Я все это действительно пережил. Значит, у Отто и правда моя картина. Не представляю, откуда она там взялась, но это не морок. Не ложная память. Не примерещилось. Ну ни хрена же себе».

Он почувствовал, что просыпается, вспоминать больше не было сил. В последний момент спохватился, сказал на родном языке: «Все, что вспомнил, уже никогда не забуду». Ну слава богу, сообразил.