Текст книги "Ловцы книг. Волна вероятности"

Вильнюс, май 2021 года

Миша проснулся рано. Ну то есть как – рано. В десять утра. Но «рано» – это не время суток. Это когда ты проснулся, а все вокруг еще спят.

«Повезло, – думал Миша (Анн Хари). – Никто на меня не смотрит и ни о чем не расспрашивает, можно молчать и не следить за лицом. Не притворяться, будто со мной все нормально, когда оно не нормально. Когда не знаешь, что делать и думать, что помнить, о чем поскорее забыть, кто вообще сегодня проснулся, кем, каким мне теперь придется быть».

С другой стороны, ему очень хотелось кофе. С кофе начинается разумная жизнь! «А уж чья она, потом разберемся, – думал Миша (Анн Хари), стоя под душем. – Ну или нет».

В доме Отто даже растворимого кофе не было, он об этом заранее предупредил. Кофе, джезва, френч-пресс и еще какие-то новомодные прибамбасы совершенно точно были у Тима, но там все еще дрыхнут, жалко будить. «Я-то первым срубился, – думал Миша (Анн Хари). – А они небось до рассвета сидели, знаю я их».

Долго разглядывал полотенца. Какие из них мои? Наконец вспомнил, что красные, Отто так говорил.

Удивился: надо же, какой я вменяемый. Даже про цвет полотенец вспомнил. И что у каждого человека должны быть свои отдельные полотенца, сообразил. И что люди после душа сперва вытираются, а уже потом натягивают штаны. И, кстати, с кофе теперь тоже все ясно, не хуже, чем с полотенцами и остальным. В ТХ-19 полно кофеен; по крайней мере, в больших городах. А Вильнюс – не просто большой, он столица. Какой-то европейской страны.

«Литвы! – вспомнил Миша (Анн Хари). – Не „какой-то“. Чего это я. Как студент».

Вышел на улицу, огляделся по сторонам. Ну и куда идти? Где здесь кофейни? Ни черта не понятно вообще. «В моем сне, – вспомнил он, – кофейня была прямо в доме, где я жил. Очень удобно. Я иногда по утрам по-соседски прямо в пижаме туда заходил».

«Стоп, – сказал себе Миша (Анн Хари). – Не надо об этом думать до кофе. И после кофе не факт, что надо, но я же буду. И ладно. Но пожалуйста, не сейчас».

Сказал вслух: «Я быстро найду кофейню», – и, не задумываясь, пошел. Был уверен, кофейня обнаружится сразу же, буквально за ближайшим углом, но пришлось пройти аж четыре квартала. Справедливости ради, довольно коротких. Так что ладно, зачет.

В первый момент его почти по-настоящему испугало лицо бариста, закрытое хирургической маской. Как будто вместо кофейни внезапно оказался в местной больнице, жуть. Он впервые с таким столкнулся, потому что больше года не работал в ТХ-19 и весь карнавал пропустил. Ну то есть не весь – вот же, пожалуйста. Остатки сладки. Наслаждайся потусторонней экзотикой, дорогой.

Потом он понял, что вышел из дома без кошелька и без банковской карты, такой молодец. Ладно, что делать, не бежать же обратно. Сказал на родном языке: «Ты сейчас подаришь мне один черный кофе», – и получил изумленный взгляд из-под маски и картонный стакан. Пообещал себе сегодня же вернуться с деньгами и возместить недостачу. Свинство, если девчонке придется из своего кармана платить. И вообще так делать не надо. Нельзя расходовать силу слова на мелочи. С другой стороны, какие же это мелочи. Кофе был срочно, позарез, как воздух необходим.

Уселся на лавку под отцветающим, но все еще роскошным каштаном, попробовал кофе. Изумился: ну надо же! Почти как в «Мы сами». Не в хозяйскую смену, не в лучший их день, но сам факт! В ТХ-19 не умеют готовить кофе, сравнимый с нашим. А эти… хирурги внезапно умеют. Чудны дела твои, господи. Ну или чьи это там дела.

Примерно на середине стакана с него наконец-то слетели остатки сна. Но не память о сновидениях. Никуда не делась она. С одной стороны, это счастье. «А с другой, что мне теперь с таким счастьем делать? – думал Миша (Анн Хари). – Вряд ли я справлюсь сам. По-хорошему, надо рассказать это Саше. Во-первых, у самого в голове тогда все нормально уложится. Так всегда бывает, когда немыслимую информацию переводишь в обычные человеческие слова. А во-вторых, Саша умный и опытный. Он живет очень долго и знает всего до хрена. И хочет, чтобы я был в порядке. Ему позарез это надо; мне, конечно, фантастически повезло. Саша мне быстро поставит башку на место. А потом можно будет вернуться сюда, – рассудительно говорил себе Миша (Анн Хари). – Сегодня же и вернусь. Буквально часа через три-четыре. До вечера точно успею, в «Крепость» без меня не уйдут. А то я вчера был натурально контуженный, дорогу вообще не помню, и адрес у меня не записан. Ни хрена в этом городе сам не найду».

План казался вполне разумным. Собственно, таковым он и был. Миша допил кофе, поднялся и огляделся по сторонам в поисках укромного места, где его уход никто не увидит, но не нашел ничего подходящего; впрочем, можно уйти из Тимкиного подъезда, уж там-то точно свидетелей нет. «Так и сделаю», – решил Миша (Анн Хари), но не успел даже выбросить пустую картонку: его сбил с ног (и с толку) маленький белый вихрь.

Формально вихрь был блондинкой в белом спортивном костюме, но по сути и ощущениям – именно вихрь. Как давешний ветер, который дул на мосту отовсюду. Только не холодный, а теплый. И хорошо знакомый. Драгоценный, самый любимый, лучший на свете вихрь.

Женщина в белом с разбегу его обняла и заорала:

– Мирка! А ты мне не верил, что еще встретимся! Потому что балда!

Миша (Анн Хари и Мирка, уменьшительное от Казимир) не произнес ни звука. Он вообще забыл разом все языки. Помнил только имя Аньов и его зеленую тень до неба во сне, который не сон. «Стоп, погоди, не сходи с ума, – говорил себе Миша (Анн Хари). – Это просто незнакомая женщина. Но все равно почему-то он».

– Ты вообще хоть что-нибудь помнишь? – спросила женщина в белом (теплый вихрь, зеленая тень и Аньов).

Он кивнул, отрицательно помотал головой, тут же снова кивнул. Подумал: «Я сам не знаю», – но не смог сказать это вслух.

– Все с тобой ясно, – улыбнулась она. – Давай-ка сядем покурим. Лучший способ быстро прийти в себя.

Усадила Мишу на ту самую лавку под каштаном, с которой он только что встал. Выдала сигарету, помогла прикурить. Предложила:

– Давай я возьму нам обоим кофе. А ты за это меня дождешься, никуда отсюда не денешься. Даже если просто мне примерещился, не перестанешь мерещиться. Дил?

Миша так удивился английскому слову, что сразу обрел дар речи. И согласился:

– Deal[21]21
  Здесь (и выше, где «дил» кириллицей) – договорились, по рукам (англ.).


[Закрыть].

Сидел на лавке, курил, и это было так же немыслимо, как все остальное: табак из ТХ-19 он совершенно не выносил. Когда шел работать, брал с собой пачку легких сигар из дома, ему надолго хватало, он мало курил. «Но в той жизни во сне (не во сне!), – вспомнил Миша, – я курил очень много. Буквально одну за другой. Благо табак там, тогда, никогда был хороший, чуть ли не лучше домашнего. И этот примерно такой. Вот интересно, откуда?.. Стоп, а я вообще просыпался? – спохватился Миша (Анн Хари). – Или все еще вижу тот предутренний сон? Интересно, а кто его видит? Кем я проснусь? Какой окажется жизнь наяву? В ней будут Лейн, Грас-Кан и все остальные города Сообщества Девяноста Иллюзий? А наши пароходы и поезда? А Саша? А Надя и Тим с Самуилом? Пусть они будут, пожалуйста. Я не согласен без них».

Женщина в белом вернулась с кофе. Кофе был очень горячий, даже губы немного обжег. Неприятное ощущение. Зато совершенно не похоже на сон. Миша настолько проснулся (или уснул еще глубже, или просто окончательно чокнулся, хрен разберешь), что сказал незнакомке, как сказал бы Аньову:

– Ты вообще на себя не похож.

– Но ты-то меня узнал, – пожала плечами женщина в белом. – Вот что значит настоящий художник. Видишь суть, а не форму. Тебя не проведешь!

– Я не художник, а просто Ловец книг из Лейна, – зачем-то сказал ей Миша (Анн Хари и Казимир).

– Да знаю, – усмехнулась женщина в белом. – Ты мне это в самом начале знакомства уже говорил.

Вот тогда до Миши дошло окончательно (не окончательно, но хотя бы отчасти наконец-то дошло), что происходящее – происходит. С ним самим, а не с книжным героем. Что Аньов настоящий, хоть и блондинка в спортивном костюме. Что он сам настоящий – Ловец книг из Лейна, художник, Миша и Казимир, все сразу, все сразу. Сон это явь, а явь – нет, не сон.

Он рассмеялся и, наверное, сразу заплакал, судя по тому, как изменился, поплыл и пошел потеками видимый мир. Попробовал что-то сказать, но ему удавались только отдельные звуки, они не складывались в слова.

– Ты лучше всех в мире, – сказала ему женщина в белом. – С остальным потом как-нибудь разберешься, а это, пожалуйста, сразу знай.

Миша (Мирка, Анн Хари) кивнул – буду знать. И привычно (привычно! полвека спустя!) подумал: «А ты – до неба». Он всегда Аньову так отвечал, когда смущался или просто не знал, что сказать.

– Был когда-то до неба, – усмехнулась женщина в белом. – Была.

Чтобы успокоиться, взять себя в руки, отвлечься, он спросил (хотя не планировал, вообще об этом не думал тогда):

– Слушай, а почему я стал Казимиром? Откуда это имя взялось?

– Это все, что тебя волнует? – рассмеялась она.

– Вот прямо сейчас совсем не волнует. Просто надо с чего-нибудь начинать. А у меня голова пустая. И звон в ушах. Я вообще до сих пор не уверен, что бодрствую. Хотя кофе-то горький. И дым сигареты. По идее, не бывает такого яркого вкуса во сне. Но мало ли что «по идее». Я же ни черта не знаю о сновидениях. Снятся, и хорошо, и спасибо. Зачем о них что-то знать. Когда я нашел книги Кастанеды, долго не мог понять, что это – такая авангардная беллетристика или просто бесполезный для нас научпоп. Но когда дочитал до осознанных сновидений, решил, что сто процентов фантастика. Никто такой ерундой заниматься всерьез не мог! Хотя потом эксперты Большого Совета сказали, что в некоторых реальностях, в том числе группы ТХ, люди действительно учатся осознанно действовать в сновидениях. И у них иногда получается, если не врут… Ай, неважно. Я хотел говорить не об этом. А сам не знаю, о чем. Я сейчас совсем чокнутый. Но счастливый. Самый счастливый на свете больной на голову псих.

– Бедный Мирка, – вздохнула женщина в белом. – И бедная я! Даже не представляю, как буду тебе все по порядку рассказывать и объяснять. Потому что нет никакого порядка. И нужных слов в языках.

– Так давай начнем с Казимира, как я предложил.

– Дался тебе этот Казимир!

– Ну, вообще, имена – это важно. По крайней мере, у нас. Ребенка не могут назвать как попало, просто потому что родителям так захотелось, надо настоящее имя ждать. Имя никто не придумывает, оно как-то само появляется, и всем вокруг сразу становится ясно, что это – оно. Больше того, нас учили на теории трансформации, что наши имена изменяются в разных реальностях – сами, настолько естественным образом, что мы не способны это заметить и отследить.

– Ты мне рассказывал, – улыбнулась женщина в белом.

– Да уж конечно, рассказывал. Уверен, что не раз и не два. В воспитательных целях. Потому что имя есть имя, важная часть меня. А тут Казимир какой-то. Причем мне даже нравится. Красивое имя. Но я Миша. Не Казимир.

– Одно другому не мешает. Казимир – не имя, а прозвище. В честь Малевича.

– В честь кого?!

– Казимира Малевича.

– А, – вспомнил Миша. – Слушай, ну точно же. Вот оно! Когда мы впервые встретились, ты сразу решил, что я художник. А я ответил, что нарисовать могу, в лучшем случае, еще один «Черный квадрат», да и то края выйдут неровные…

– Причем насчет краев ты тогда оказался прав, – вставила женщина в белом. – Ровные линии – не твое. Что только к лучшему. Ровных линий в мире и без тебя полно.

– После этого вы все меня дружно дразнили Малевичем. Но на смену Малевичу как-то незаметно пришел Казимир. И остался. Уж как я с вами ругался, но Казимир ко мне крепко прилип.

– Потому что идеально тебе подошел. У этого имени есть два противоположных значения: «тот, кто создает мир» и «тот, кто его портит»[22]22
  И правда, есть две версии происхождения имени Казимир. По одной версии, оно образовано сложением праславянского kaziti – «портить, вредить» и mirъ – «мир», а по другой – польского происхождения, со значением «предсказывать, проповедовать» + «мир».


[Закрыть].

– А я портил? – опешил Миша (Анн Хари и, никуда не денешься, Казимир). Перед его глазами тут же услужливо встала апокалиптическая картина: как он по глупости и неведению разрушает своим поведением (или мыслями, или даже только фактом присутствия) прекрасный, так и не сбывшийся – по его вине, получается! – мир.

– Да ну тебя в пень. Ничего ты не портил. Ты отличный. Просто характер, скажем так, недостаточно ангельский. Когда вожжа под хвост попадала, кровь из нас ведрами пил.

– А, это я могу, – невольно улыбнулся Миша (Анн Хари). – Но, кстати, в последнее время что-то расслабился. Потерял рабочую форму. Слишком счастливо жил.

– Не беда, – утешила его женщина в белом. – Такую потерю мы точно переживем. Сейчас, погоди. Я отменю все встречи и пойдем прогуляемся, хватит на месте сидеть. Вопреки поговорке, в ногах очень много правды. А вот в заднице ее явно нет.

Взяла телефон, набрала чей-то номер. Она сидела так близко, что Миша услышал гудки, а потом женский голос; впрочем, не настолько отчетливо, чтобы разобрать слова. Сказала:

– Сегодня занимаетесь сами. Да нормально все будет, если кто-то что-то забудет, друг другу подскажете, вы давно уже можете преспокойно обойтись без меня… Что говоришь? Без паники! Не навсегда! Просто старого друга встретила. Случайно, на улице. Да, только поэтому. Что ж я, зверь какой – вас навеки бросать? Все, давай, обнимаю. В субботу увидимся, расскажете, как прошло.

Спрятала телефон, улыбнулась Мише, легонько пихнула в бок:

– И ты все расскажешь, куда теперь денешься. И я расскажу. Кое-что.

* * *

• Что мы знаем об этой книге?

Что она, зараза такая, требует от меня абсолютной точности, даже по мелочи не соврешь. Вот взять хотя бы цвет полотенец Миши (Анн Хари). По идее, какая разница, красные были они или белые, да хоть фиолетовые в горох. Но нет, неделю мучительно вспоминаешь, какие там у них полотенца (и заодно как Труп покупал их в IKEA по скидке, сразу три ярко-красных комплекта – гостевые, чтобы уж точно никто не перепутал с хозяйскими, к нему тогда часто приезжали приятели пить дешевое литовское пиво, вечность назад, практически прошлая эра, две тысячи девятнадцатый год).

И пока не вспомнишь цвет чужих полотенец, ни черта не получится написать. Потому что (я эту логику не понимаю, но, когда ясно видишь, не обязательно понимать), если чертовы полотенца будут не красные, Миша с Юрате разминутся, не встретятся в Вильнюсе на улице Пилимо возле кофейни «Brew» двадцать пятого мая двадцать первого года в одиннадцать ноль четыре утра. Если серые, Миша залпом проглотит свой кофе и слишком рано оттуда уйдет, если синие, он вообще до обеда не выйдет из дома, потому что в соседней квартире проснется Тим, если белые, Юрате свернет в другую кофейню, благо их несколько у нее на пути, и так далее, множество вариантов; короче, только красные полотенца каким-то неведомым образом дают нужный нам результат.

Вильнюс, май 2021 года

Шли куда-то; в незнакомом городе все будет «куда-то», куда ни пойди. По идее, Миша (Мирка, Анн Хари) должен был знать этот город, все-таки несколько лет здесь когда-то прожил. Он и знал, но помнил город совершенно другим. Таким, как в сегодняшнем сне, вот там все было на месте. А наяву – снова нет.

Но в основе обе версии все-таки совпадали, поэтому он, не узнавая, чувствовал направление – от окраины Старого Города в центр. Это было не важно, но важно, как и все остальное, что сейчас с ним происходило. Не имело значения, потому что имело такое значение, которое не помещалось, не укладывалось в уме.

С каждым шагом тело становилось все легче, таким невесомым, будто вот-вот взлетит. И воздух казался (и был) не просто прозрачным газом, пригодным для человеческого дыхания, а плотной невидимой тканью (не тканью!), которая от каждого прикосновения переливается и звенит. Так – он помнил (не помнил, но все-таки помнил) – бывает всегда, когда гуляешь с Аньовом. Больше всего на свете любил с ним гулять и превращаться – да черт его знает, во что, как вообще называется странная штука, которая ходит с Аньовом гулять.

И сейчас, как во время (в пространстве возможности) тех невозможных прогулок, Миша (Анн Хари и Казимир) не смотрел на Аньова, потому что если смотреть на него в упор, ничего особо интересного не увидишь, с виду прежний Аньов был обычный, среднего роста скуластый сероглазый мужик. Зато боковым зрением можно заметить его прозрачную тень, огромную, до самого неба, накрывающую собой весь мир. Тень Аньова была зеленая, но это не видимый глазу цвет, скорее, абстрактное знание о существовании зеленого цвета, память о том, что он в принципе есть. И такая подвижная, летящая во все стороны разом, что невозможно долго держать ее в поле внимания, кружится голова. Вот и теперь закружилась, не настолько, чтобы упасть, но пришлось опереться на руку спутницы. У незнакомой женщины в белом была хорошо знакомая, сильная, самая надежная в мире рука.

– Прямо сейчас ты до неба, – наконец сказал он. – А не «когда-то был».

– Ты художник, ты так видишь, – рассмеялась она.

– Вижу. И раньше тоже так видел. Не представляю, как можно было это забыть. Все что угодно, но не тебя же! А я все равно забыл. И знаешь, что еще удивительно? Я твое имя сразу же вспомнил. И мысленно так к тебе обращаюсь. Но почему-то не могу произнести его вслух.

– И не надо. Здесь, сейчас я Юрате. Других имен у меня не осталось. И ты меня так называй.

– Сложно, – вздохнул Миша (Анн Хари). – Я-то знаю, что ты не Юрате! Но ладно, привыкну. Лучше ты без прежнего имени, чем совсем никакого тебя.

– Вот и я так решил… решила. Решило! Иногда грамматика – это очень смешно.

– Да не то слово. А еще смешней, что я в шоке. Вроде бы знаю, что внешний облик – иллюзия. Сам в свое время как только ни выглядел, всех Ловцов этому учат. Но все равно в голове не укладывается, что это ты.

– Сама поначалу от собственных отражений шарахалась, – рассмеялась Юрате. – А-а-а-а-а, мама, кто здесь?!

– Но, кстати, отличная из тебя вышла тетка. Глазастая и сердитая. Тебе идет.

– Рада, что тебе нравится, – усмехнулась Юрате. – Но тетка из меня примерно такая же, как был дядька. То есть вообще никакая. Иллюзия и вранье. Когда ты, по сути, вне этой концепции, чувствуешь себя полным придурком, вынужденно втискиваясь в нее. Но тут ничего не поделаешь. Люди – такие. А я сейчас человек.

– Да ладно тебе. Скажешь тоже. Не бывает таких людей.

– Значит, теперь бывают, – пожала плечами Юрате. – И это хорошая новость… наверное. Для людей. Справедливости ради, текущая форма оказалась удачной. В здешних женщинах больше жизненной силы. Да и просто выносливости. В таком виде я еще могу продолжаться. У меня получается быть.

– Господи. Именно так стоит вопрос? Вот настолько все плохо?

– Все вот настолько отлично, – твердо сказала Юрате. – Меня здесь, сейчас быть не может. А я есть.

– А все остальное? – спросил Миша, Мирка, Анн Хари, я не знаю, как называть его прямо сейчас, когда он замер, ожидая ответа, пульс как минимум сто пятьдесят, заранее почти умер от горя и заранее же приготовился сразу воскреснуть, чтобы сказать: «Быть такого не может, – и добавить: – Ты подумай, пожалуйста, чем я могу помочь».

– Условно, – усмехнулась Юрате. – На птичьих правах одной из множества несбывшихся вероятностей. Но все-таки есть.

– Ладно, с этим уже можно работать, – выдохнул Миша (Мирка, Анн Хари, с ним уже почти все в порядке, но от этого не стало понятней, кто он сейчас).

– Можно, – кивнула Юрате. – Мы и работаем. Поэтому есть до сих пор. Дать сигарету? А то выглядишь так себе.

– Я красавчик. Я всегда круто выгляжу, – твердо сказал Анн Хари, прислоняясь спиной к очень твердой, надежной, почти по-зимнему холодной стене. – Давай договоримся, что сигарету ты дашь мне за это. Пусть она считается главным призом на районном конкурсе красоты.

– Типичный Мирка, – улыбнулась Юрате. – Как будто вчера расстались. Сколько-сколько, говоришь, для тебя прошло лет?

* * *

– Кофе, – сказала Юрате, когда они вышли на широкий бульвар. – Нам обоим не помешает. Здесь рядом как раз кофейня, она вполне ничего.

– Тема, – обрадовался Миша (Анн Хари). – Только учти, у меня нет денег. Забыл кошелек и карту, поленился за ними вернуться; собственно, правильно сделал, а то бы не встретил тебя.

– Я тебя обожаю, – улыбнулась Юрате. – Богема и голодранец. Садись на скамейку и никуда не девайся. Оставить тебе сигарету?

– Давай.

Кофе опять был хороший. То есть, средний по меркам Лейна, но фантастический для ТХ-19. Раньше здесь не умели так.

– Кофе из-за нас такой обалденный, – сказала Юрате, отвечая то ли на его мысли, то ли просто на выражение лица.

Миша сперва не понял. Спросил:

– Из-за нас с тобой? Потому что мы встретились? Но с утра, до твоего появления кофе тоже был ого-го.

– Не потому что мы встретились, а потому что мы были. Этот кофе – эхо нашей реальности. Ее тень и вещественный след. Не представляю, как такое возможно технически. Но на то и чудо, чтобы не представлять.

– В Вильнюсе везде такой кофе?

– Нет. Но примерно в десятке кофеен – такой. Кое-где еще и получше. Подозреваю, ну или просто надеюсь, что пока отыскала не все.

– Десяток – это тоже немало.

– Еще бы! И каждая мне опора. Когда я пью у них кофе, я чувствую себя дома. Когда я пью кофе, я – почти я.

– И я – почти я, – эхом повторил за ней Миша. – Вот прямо сейчас. Почти настоящий художник Мирка из синего дома, ну надо же, а.

– Да ладно тебе – «почти»! – улыбнулась Юрате. – Уж не знаю, кто тут вообще настоящий, если не ты.

– Может быть, – согласился Миша (Анн Хари). – То есть, если ты говоришь, значит, так и есть. Но изнутри странно это все ощущается. Я ни в чем не уверен. И прежде всего в себе. Я же все это время вообще ни черта не помнил. Ни о тебе, ни о нашем городе, ни о том, каким я тут был. Ничего. Пятьдесят с лишним лет! Целая человеческая жизнь могла бы поместиться в мое беспамятство. Короткая, но здешние люди, бывает, и меньше живут. Меня это страшно бесило. Сам факт такого провала в памяти. Жизнь – моя, я хочу помнить все! Поначалу надеялся, сила слова поможет. Но хрен там. Стоило – не сказать! не вслух! – всего лишь подумать, что я однажды все вспомню, чуть сознание не терял. Только поезд…

– Поезд? – удивилась Юрате. – Ты что, вспомнил, как возвращался домой?

– А я возвращался на поезде?

– Да.

– Значит, правильно я догадывался. Но думал, что ерунда.

– Так ты вспомнил его?

– Не то чтобы вспомнил. Но время от времени мне снилось, как я еду в поезде. Один в пустом вагоне. Все вагоны пустые, я – единственный пассажир. Точно знаю, что уезжаю от неизвестной страшной опасности и одновременно от какого-то тайного смысла, без которого вряд ли смогу прожить. Что за опасность, в чем заключается смысл, не помню, но при этом даже в полном беспамятстве продолжаю что-то, кого-то больше жизни любить. Удивительное переживание. Наяву я совсем не такой.

– Тебе только кажется, – улыбнулась Юрате.

– Да, наверное. Я больше не знаю, какой я. Слишком много противоречивой информации, концы с концами не сходятся. А сколько еще отыщется неведомых мне концов! Те сны про поезд были мрачными и тяжелыми, но я их ждал, хотел повторения, они мне казались мостом между памятью и беспамятством, между мной и другим, неизвестным мне мной. Иногда я специально ради этих снов напивался, потому что поезд мне обычно снился в похмелье. На трезвую голову не хотел.

– Напивался?! – рассмеялась Юрате. – Так ты наконец научился бухать?

– Пришлось. Не то чтобы мне понравилось. Но сила воли творит чудеса.

– Прямо вижу, как ты открываешь бутылку: «Я сильный, я справлюсь, надо так надо, возьми себя в руки, слабак и тряпка, стисни зубы и наливай!»

– Именно так все и было. Ради того сна про поезд. И про другого меня. Теперь понятно, что этот поезд и привез меня в Улан-Батор…

– В Улан-Батор?! Ты не вернулся в Лейн, а попал в столицу Монголии? Я готова кричать, что быть такого не может. Хотя, конечно, все может быть.

– По крайней мере, очнулся я в Улан-Баторе. В гостинице. В страшном похмелье. С документами на имя Казимира Танатоса, жителя города Борисова, гражданина СССР. Там были паспорт, медицинские справки, командировочный лист…

– Танатоса?! Прекращай издеваться.

– Ты же знаешь, я не умею врать и выдумывать.

– Ну мало ли. Если уж ты даже пить научился…

– Это гораздо проще. Пьянству не препятствует наш язык.

– Да уж догадываюсь, – вздохнула Юрате. – Но Танатос – это все-таки перебор.

– Мне тоже так кажется.

– И как ты выкручивался? – спросила Юрате. – Улан-Батор, Танатос с советским гражданством. Ситуация так себе.

– Да проще простого. Я же помнил, что я Ловец книг из Лейна. И все остальное, только про Кастанеду и свою, прости господи, экспертизу забыл. Не представлял, как меня занесло в Улан-Батор, зато знал, что следует делать, оказавшись в беде. Позвонил своим, и меня тут же вернули в Лейн. Там я выяснил, что больше трех лет отсутствовал и понятия не имею, как эти годы прожил. Думал, ерунда, скоро вспомню, но нет, за полвека так и не вспомнил. Мне все говорили – забей, главное, что вернулся живой и своем уме. Но я, конечно, не мог забить. А вчера пришел в Вильнюс с друзьями, увидел в гостях картину и вспомнил, как ее рисовал. Сам себе не поверил, решил, это просто морок. Но тебя и всех наших я сразу на ней узнал. Чуть не чокнулся. Но взял себя в руки, сдержался, никому ничего не сказал. А когда уснул, мне приснилось, как я сижу на своем балконе. В синем доме на Доминиканской. И вспоминаю, как впервые туда попал…

– А что за картина? – перебила его Юрате.

– Которую я рисовал в «Исландии». Общий портрет. Может быть, помнишь? Вы еще не хотели позировать. Но пришлось, потому что на меня накатило. Я на вас страшно орал. И вы на меня орали. Но, спасибо, сидели, не расходились. Все как мы любим, шикарный получился скандал.

– Да помню, конечно, – вздохнула Юрате. – И ты увидел свою картину в Вильнюсе? Просто у кого-то в гостях?

– В том-то и дело. Это как вообще, а? Чувак говорит, нашел ее ночью на улице. Стояла в сугробе. Просто так.

– Что за чувак?

– Я с ним толком не успел познакомиться. Говорят, хороший фотограф. Моего приятеля Тима здешний сосед.

– Тима сосед, – повторила Юрате. – Ну надо же. Интересные танцы пляшет судьба.

– Погоди, а ты что, с ним знакома?

– Еще как знакома. И с Отто, и с Тимом. Со всей их компанией. Так ты с ними из Лейна пришел?

– Да. Напросился из любопытства, потому что все уши мне прожужжали, какой удивительный город Вильнюс, как будто здесь не ТХ-19, а другая реальность. А тут и правда оказалась другая реальность. Где ты вот так запросто гуляешь по улицам. Смешно.

* * *

– Я пока мало что вспомнил, – говорил Миша (Казимир и Анн Хари), пока они шли то ли через огромный двор, то ли через маленький парк, по периметру окруженный домами. – Синие стены дома, пятно от краски в форме дракона, кофейню внизу. И как Митя встретил меня вопросом: «Чем вас удивить?» Зеркальную черепицу, музыкальные лекции по понедельникам в «Кофе и соль». Беседку Сердец в Бернардинском; я сам однажды наклеил там зеркало в форме сердечка. Смешную лавку сувениров для инопланетян, которую держали две девчонки-художницы, с открытками «Схема строения землянина», футболками «Мама, я на третьей планете» и наборами по три с половиной носка. И тот удивительный факт, что у них все время толклись туристы, которых больше нигде в городе не было, откуда взяться туристам, когда за окружной дорогой вместо всего остального мира только туман. Своих соседей, кошку Бусину из «Исландии» и нашу компанию, хотя пока не всех могу вспомнить по именам. Но это неважно, я помню, какие у вас голоса и тени. Как я вас всех, оказывается, любил! До тех пор был уверен, что у меня с любовью не очень. То ли слишком мелкое сердце при рождении выдали, то ли вход туда был закрыт. Я за всю жизнь только папу и близкого друга в него вместил. Но рядом с вами все стало иначе. Сердце оказалось огромное. Примерно как твоя тень… Слушай, мне страшно спрашивать, но все равно скажи, это самое главное. Наша исландская банда, мои соседи, те девчонки-художницы, хозяева Новой Прачечной, Митя и все остальные – они еще есть?

– Есть, – кивнула Юрате. – Тоже, как ты, ни черта не помнят. Вернее, помнят, как выросли здесь. В этой реальности у них своя биография.

– Звучит пугающе.

– Да. Но по сути все остались такими, как были. Их почти не затронула неизбежная здесь деформация. К счастью, память – не сам человек.

– Ты всех нашла?

– Только тех, кто в Вильнюсе. За пределы этого города я выходить не могу. Поэтому остальных потеряла из виду. Даже Лех куда-то исчез. Но он есть, живой, я его чувствую. Надеюсь, однажды придет.

– Иначе и быть не может. Все-таки Лех это Лех.

– Тоже так думаю. Рано или поздно все тут соберемся. Вильнюс всех наших притягивает как магнит… А вот смотри кто! – воскликнула она, толкнув калитку в высоком заборе.

Калитка открылась. За ней был двор, в центре которого росла огромная, вдвое выше всех окрестных домов, очень густая ель.

– Это… нет, что ли, правда?

Миша бросился к дереву, обнял его ствол, прижался лбом, спросил:

– Сонечка, это ты? – и расплылся в улыбке, всем телом услышав ответ.

Эта ель была его старым другом. Или его любовью. Ну или как называется связь между человеком и деревом? Вопрос риторический, никак не называется, люди вообще не догадываются, что такая связь может быть. Он называл ее человеческим именем Соня, утверждал, что елку именно так и зовут; остальные только разводили руками, им это дерево ничего подобного о себе не рассказывало. Но ель была очень довольна, что художник Мирка так ее называет (это не лирическое допущение, а факт).

– Людей я сюда поездами отправила, – сказала Юрате. – Как перед этим когда-то тебя. А наши деревья проявились здесь без моей помощи, сами. Растут, как будто всегда так и было. Решили и сделали. Не только Сонечка, многие. Семьдесят восемь деревьев. Ты еще их увидишь. Навестим постепенно всех.

– Людей отправила поездами, – повторил Миша (Мирка, Анн Хари). – Будем считать, я тебя понимаю. Ладно. А нафига?

– Чтобы не закончились вместе с нашей реальностью и не сгинули в никуда. Победившая нас вероятность, прямо скажем, не сахар. Но сознание после смерти вполне можно здесь сохранить. Это лучше, чем просто исчезнуть, отменившись прежде собственного начала, из никогда в никогда. Я так рассуждала: раз мы проиграли, значит, спасаем то, что еще можно спасти. Бессмертную душу, так это здесь называется. В славянских языках у «души» общий корень с «дыханием» и собственно с «духом»; хорошее слово – «душа»… И вдруг оказалось, что наша игра еще не закончена. Можно здесь ее продолжать. Черт его знает, может, попыток, как в спорте, несколько? И получится прямо из этой точки снова начать?

– А вот этого вообще не понимаю, – сказал Миша (Мирка, Анн Хари). – Наверное, я пока слишком мало вспомнил, чтобы тебя понимать. Но «игра не закончена» звучит гораздо лучше, чем «затянулась агония». Возьмешь меня играть?