Текст книги "Проклятые в раю"

Глава 15

Только ли мне одному это показалось странным? Что место преступления, или по крайней мере, место, где преступление началось, оказалось и местом проведения суда.

Каждое утро, пока шли слушания, здание суда – занятное сооружение в стиле неоклассицизма – окружалось фалангами смуглых полицейских в синей шерстяной форме, катастрофически не соответствующей изнурительному зною. Само здание обносили веревками, которые крепились к деревянным козлам. Это помогало копам сдерживать толпу, состоявшую на две трети из цветных и на одну треть из белых. Духота повлияла или присутствие полиции, но никаких стычек на расовой почве не произошло. Зевак привлекала не политика, а обычное старое доброе убийство.

Внутри для публики было только семьдесят пять мест. На этих драгоценных деревянных скамейках с прямыми спинками всю ночь дежурили цветные слуги белой элиты, сберегая места для своих хозяев. А привыкшие к раннему подъему офицерские жены заявлялись ни свет ни заря с раскладными стульями, сандвичами и термосами с кофе. Остальные места, захваченные местными безработными, а таких здесь было полно, продавались по текущей цене двадцать пять баксов за одно заседание.

Каждое утро вой сирен пугал птиц, сидевших на баньянах, и собирал любопытную толпу. Он возвещал прибытие каравана из полицейских на мотоциклах, двух автомобилей – по два обвиняемых в каждой машине под охраной военных моряков – и замыкающих мотоциклистов-полицейских. Обвиняемых доставляли прямо из Перл-Харбора. Матросы ехали вместе – Джоунс и Лорд, коренастые, сильные, чувствующие себя неловко в костюмах и при галстуках, словно дети, играющие во взрослых. Выходя из машин и поступая в распоряжение полицейской охраны, которая вела их в здание суда, они вынимали из нервно улыбающихся ртов сигареты. Томми, выглядевший элегантно в костюме и галстуке, казался невыразительным и печальным на фоне своей аристократической тещи, которая все время меняла со вкусом подобранные темные платья и соответствующие шляпки и казалась одновременно надменной и утомленной. И над всем этим, как золотистый призрак Джо Кахахаваи, возвышалась статуя короля Камехамехи, которую происходящее нисколько не забавляло.

Каждый день всех, кто входил в здание – от обвиняемых до зрителей, от журналистов и до самого Кларенса Дэрроу, – полицейские обыскивали на предмет оружия. Затем они попадали в смежную комнату, которая была превращена в кипящий жизнью пресс-центр – столы, телефоны, машинистки, телеграфные линии, – где расположилось с дюжину или больше корреспондентов из самых разных мест, в том числе даже из Лондона. И после этого попадали в маленький зал судебных заседаний с темными оштукатуренными стенами и еще более темной деревянной отделкой. Под потолком лениво вращались вентиляторы, а из открытых окон открывался вид на колышущиеся под ветром пальмы и зеленые склоны Панчбаул-хилл на фоне голубого неба. В окна лился солнечный свет, доносился шум уличного транспорта, слышалось зудение москитов.

И на каждом заседании большинство публики составляли белые женщины – богатые белые женщины, если быть точными, в конце концов, это было светское событие сезона. В этой группе бросалось в глаза отсутствие Талии и Изабеллы, но в зале очень хорошо ощущался их дух. Каждое утро единодушный стон горестного сочувствия исторгался из уст женщин, сидевших в зале, когда обвиняемые шли по проходу к своим местам позади адвокатского стола. В особенно драматических – или мелодраматических – местах они все вместе проливали слезы, вздыхали как одна, у них сразу у всех перехватывало дыхание. Им удалось проделать это, ни разу не вызвав недовольства носящего очки судьи Дэвиса, выходца из Новой Англии, человека средних габаритов и огромного терпения.

С другой стороны, зал часто удостаивался сердитых взглядов, а иногда и отповедей от не терпящего никакой чепухи прокурора Джона К. Келли, крупного, широкоплечего человека, румяного и лысого – осталась только бахромка рыжеватых волос.

Келли не было еще и сорока, но если сражение с более старшим по возрасту противником и пугало его, то он этого никак не показывал. Похоже, его не слишком беспокоило и ежедневное присутствие военно-морского контингента во главе с самим адмиралом Стерлингом, не менее внушительным и в цивильном платье.

Уверенный, почти самоуверенный, одетый, как и полагается в тропиках, в белое, Келли вперил пронзительный взгляд голубых глаз в жюри присяжных. Все они были мужчины – шестеро белых, включая датчанина и немца, португалец, два китайца и три потомственных гавайца.

– Господа, – сказал он, и отголосок провинциального акцента придал весомости его словам, – эти подсудимые обвиняются в совершении убийства второй степени.

Единственным движением Келли в сторону стола защиты был легкий кивок головой, но двенадцать пар глаз присяжных обратились на четырех подсудимых, за спинами которых, отделенные решетчатой перегородкой, стояли столы журналистов. Лорд и Джоунс сидели справа, затем Томми и рядом с ним миссис Фортескью. Все четверо сидели прямо, не оглядывая зал суда, глядя строго перед собой. Миссис Фортескью держалась по-военному бесстрастно, ничуть не уступая своему зятю-лейтенанту и двум матросам-соучастникам.

Келли продолжал зачитывать обвинительный акт.

– Большое жюри первого суда территории Гавайи настоящим утверждает, что Грейс Фортескью, Томас X. Мэсси, Эдвард Дж. Лорд и Алберт О. Джоунс, находясь в городе и округе Гонолулу, в восьмой день января 1932 года путем применения оружия – а именно, пистолета, заряженного порохом и пулей...

Рядом с миссис Фортескью сидел Дэрроу, волосы взъерошены, крупный и в то же время угловатый, он непринужденно, повис на стуле, с той же небрежностью, с какой висел у него на шее кое-как повязанный галстук. Цепочка от часов мерцала на жилете темного костюма, который казался на два размера больше для тела, на котором сама кожа выглядела размера на два больше. Лейзер – до кончиков ногтей лучший адвокат с Уолл-Стрит – сидел рядом с Дэрроу, я сидел рядом с Лейзером.

– ...противозаконно, преступно, с заранее обдуманным намерением, без всякого на то права, без основания или оправдания...

Келли повернулся и сделал своей похожей на ободранный кокос головой еще один слабый кивок, указывая на скамью рядом с присяжными, где сидел темный, смуглый, с бесстрастным и каким-то помятым лицом мужчина в белой рубашке и темных брюках и стройная, такая же темная женщина в длинном белом платье-халате свободного покроя, плакавшая в носовой платок – родители Джозефа Кахахаваи.

– ...убили Джозефа Кахахаваи-младшего, человеческое существо...

Драчливый прокурор излагал свою сторону дела не меньше часа. Начиная с того, как Томми взял напрокат синий «бьюик», и заканчивая тем, как миссис Фортескью смастерила фальшивую повестку, начиная похищением Джо Кахахаваи перед этим самым зданием и заканчивая неудачной попыткой похитителей избавиться от тела, что привело к погоне на большой скорости и стрельбе, призванной их остановить.

Самое главное он приберег напоследок – само убийство. Он нагромоздил живо рисующиеся подробности: окровавленная одежда, пятна крови на полу, пистолет, засунутый за подушки софы, гильзы, веревка, с продернутой в ней пурпурной нитью, что указывало на ее военно-морское происхождение, ванна, в которой стиралась окровавленная одежда, жертва, которой дали истечь кровью до смерти.

– Мы докажем, – продолжал Келли, – что в доме не было борьбы, что могло бы позволить обвиняемым апеллировать к самозащите. Кахахаваи был сильным спортсменом, способным постоять за себя в хорошей схватке, но нет никаких свидетельств того, что такая схватка имела место.

На протяжении всего этого времени миссис Фортескью сидела глядя прямо перед собой, а Томми, казалось, что-то жевал, я сначала подумал, что резинку, но потом понял – губу. Матросы, похоже, страшно скучали, если серьезность происходящего и оказывала на них какое-то действие, то это никак не проявлялось.

Келли облокотился на барьер, за которым сидели присяжные.

– Когда Джозеф Кахахаваи, шедший, как полагается, отметиться у надзирающего за ним офицера, остановился под сенью статуи короля Камехамехи, под простертой рукой великого гавайца, который принес на этот остров закон и порядок, перст судьбы указал на этого молодого потомка народа Камехамехи.

Келли внезапно повернулся к миссис Фортескью, которая сильно вздрогнула и выпрямилась.

– Этот перст был направлен Грейс Фортескью, – сказал Келли, наставив на нее указательный палец, словно целился на стрельбах из винтовки. – Говоря сегодняшним языком, она стала «наводчицей», которая поставила Кахахаваи «под угрозу»!

Когда Келли сел, Дэрроу не стал вставать. Он не изменил своей непринужденной позы, проговорив:

– Защита оставляет за собой свое выступление, ваша честь.

За три дня методичной, но быстрой работы дерганный Келли воздвиг свое дело, кирпичик за кирпичиком. Двоюродный брат Кахахаваи Эдвард Улии, настолько же субтильный, насколько Джо был крупным, рассказал о похищении. Диксон, офицер, отвечающий за отпущенных на поруки, поведал о том, как сообщил миссис Фортескью, что Кахахаваи обязан являться к нему каждый день, детектив Джордж Харботтл, молодой, симпатичный тип, похожий на представляемый Голливудом тип полицейского, рассказал о преследовании автомобиля и задержании и о завернутом в окровавленные простыни теле на заднем сиденье.

– Детектив, – сказал Келли, – будьте добры сойти со свидетельского места и опознать арестованных вами людей.

Мускулистый коп спустился и тронул за плечо Джоунса, потом Лорда, а затем Томми. Но когда он дошел до миссис Фортескью, она величественно поднялась и, вздернув подбородок, посмотрела прямо на него.

Харботтл не дотронулся до нее, он попятился, указал на нее большим пальцем и пробормотал:

– Эта леди была за рулем.

Пока миссис Фортескью садилась, Харботтл вернулся на свидетельское место, а Келли спросил:

– Лейтенант Мэсси был в состоянии шока, детектив?

Дэрроу, который что-то чертил в блокноте и как будто едва слушал, сказал:

– Побуждает свидетеля к умозаключению, ваша честь.

Келли повернулся к судье с терпеливой улыбкой.

– Ваша честь, как полицейского офицера, детектива Харботтла вызывали на место многих преступлений, многих происшествий. Его мнение относительно состояния психики...

Дэрроу поднял глаза и возвысил голос:

– Детектива вызывали не в качестве эксперта по поведению людей, ваша честь.

Непроницаемый, как сфинкс, судья Дэвис произнес:

– Возражение принимается.

– Детектив Харботтл, – сказал Келли, облокотясь о кресло свидетеля, – лейтенант Мэсси разговаривал с вами и другими по дороге?

– Можно и так сказать, да, сэр.

– Что вы имеете в виду под словами «можно и так сказать», детектив?

– Ну, патрульный Бонд подошел ко мне и сказал: «Хорошая работа, малыш», то есть поздравил меня с арестом. Но лейтенант Мэсси, который сидел на заднем сиденье радиофицированного патрульного автомобиля, подумал, что это замечание относится к нему...

Дэрроу терпеливо, но утомленно проговорил:

– Свидетель не знает, что подумал лейтенант Мэсси, ваша честь.

– Замечание по поводу того, что подумал лейтенант Мэсси, будет вычеркнуто, – обратился судья к судебному стенографисту.

Келли спросил:

– Что сказал лейтенант Мэсси?

Харботтл пожал плечами.

– Он сказал: «Спасибо» и поднял руки вот так... – Харботтл поднял сцепленные пальцы рук и тряхнул ими – жест победного окончания игры, принятый у боксеров и спортсменов.

Келли гадко улыбнулся в сторону присяжных.

– Спасибо, детектив. Это все. Свидетель ваш.

Дэрроу, не поднимаясь, улыбнулся детективу.

– Когда мой помощник мистер Геллер разговаривал с вами в прошлый четверг, вы описали поведение лейтенанта Мэсси следующим образом: «Держался очень строго, сидел прямо, уставившись вперед, не проронил ни слова». Вы помните это?

– Да, – подтвердил Харботтл.

– А что делала в это время миссис Фортескью?

– Сидела на камне у обочины дороги.

– Как она себя вела?

Келли поднялся и вздел бровь.

– Надеюсь, защитник не спрашивает этого свидетеля как эксперта по поведению людей.

Дэрроу отечески улыбнулся.

– Я перефразирую – была ли она разговорчива? Улыбалась, разговаривала, была весела?

– Она смотрела прямо перед собой, – сказал Харботтл. – Словно находилась в забытьи. Молчала, как тот камень, на котором сидела.

Дэрроу с понимающим видом кивнул.

– У меня больше нет вопросов.

Если не считать подобных выпадов, Дэрроу продолжал обращать мало внимания на Келли и его действия, он в основном отказывался от перекрестного допроса свидетелей Келли, позволяя Лейзеру время от времени задать несколько вопросов. Дэрроу ни разу не отрицал, что преступление имело место, а перекрестный допрос лишь затянул бы театральные приемы обвинения – потрясание перед присяжными окровавленной одеждой, которая завязанная в узел, еще влажная, была найдена во взятом напрокат «бьюике».

Эта демонстрация, в сочетании с показаниями одного из патрульных, который нашел узел, надо признать, исторгла из глаз миссис Кахахаваи слезы, что вынудило Дэрроу подняться.

– При всем уважении к этой достойной даме, – сказал Дэрроу, – я должен попросить, чтобы ее удалили из зала суда на том основании, что ее чувства могут повлиять на беспристрастность присяжных.

Судья отрицательно покачал головой.

– Она имеет право находиться здесь, мистер Дэрроу.

Парад свидетелей Келли продолжался: служащий гаража, у которого Томми брал напрокат «бьюик», продавец в магазине оружия, продавший миссис Фортескью револьвер и автоматический пистолет Джоунсу, сосед, который слышал «хлопок», донесшийся в девять часов вечера 8 января из дома миссис Фортескью, детектив Биллз, авторитетно засвидетельствовавший, что веревка, которой было связано тело мертвого мужчины, взята на военно-морской базе, коронер округа доктор Фос, который разъяснил, что угол, под которым пуля вошла в тело Кахахаваи, указывает на то, что в момент выстрела жертва наклонилась вперед, пытаясь защититься, инспектор Макинтош, доложивший, что Джоунс «притворялся пьяным», когда его арестовали в бунгало миссис Фортескью, но «казался совершенно трезвым», когда его допрашивали в отделении, другие полицейские, которые, обыскивая бунгало, нашли сумочку миссис Фортескью с фотографией Кахахаваи, автоматический пистолет Томми, засунутый под подушку софы, кепку Кахахаваи, две перламутровые пуговки от белья Кахахаваи в ванной комнате и пустую коробку от пуль к пистолету тридцать второго калибра, завернутую в фальшивую повестку (последнее Джоунс спрятал под рубахой!).

Фальшивая повестка, словно нарочно, получилась эффектным материалом для зачтения в суде в исполнении Келли.

«Жизнь – это таинственное и волнующее приключение, – читал прокурор, – и все что угодно может стать захватывающим, если знать, с какой стороны на это посмотреть и что делать, когда момент настанет».

Очень многие считали, что Дэрроу большой артист, но я должен признать, что прокурор Джон К. Келли мог бы преподать урок другой любому гению сцены. Он представил огромную раскрашенную анатомическую схему мужского торса с отмеченным красным цветом путем прохождения пули, предъявил глянцевые фотографии пятен крови в бунгало, передал присяжным окровавленные полотенца, окровавленную одежду, чтобы они могли лично подержать все это в руках, и окровавленную простыню, и веревку и поблескивающую россыпь пуль и гильз.

На протяжении всего этого Дэрроу сидел на стуле в непринужденной позе, чертя что-то в блокноте или поигрывая карандашом, иногда он высказывал протесты, но почти ни разу не прибег к перекрестному допросу. Миссис Фортескью сохраняла высокомерный, бесстрастный вид, а вот Томми начал грызть ногти.

Последний свидетель Келли был неизбежен – Эстер Кахахаваи, мать Джо, что снова заставило Дэрроу возразить против ее присутствия на суде.

Когда темная, тоненькая и хрупкая седовласая женщина в просторном белом платье-халате подошла к свидетельскому креслу, Дэрроу встал, осторожно поднял обе руки, загородив дорогу, и повернулся к судье.

– Мы признаем, все, что имеет сказать свидетельница, – веско произнес он. – Мы знаем, что она – мать Джозефа Кахахаваи, что она видела его в то утро, когда он уходил... все что угодно...

Келли уже был на ногах.

– В зале суда присутствуют две матери, ваша честь. Одна из них – подзащитная, а у второй нет защиты – ее сын мертв. Мы считаем, что обеим этим женщинам следует предоставить возможность дать показания.

– Возражение снимаю, – мягко произнес Дэрроу, он сочувственно улыбнулся миссис Кахахаваи и освободил ей путь, вернувшись на свое место.

Голос у нее был тихий, расслышать его было трудно, но никто в зале суда не пропустил ни слова. Она практически не переставая плакала в платок все время, пока давала показания, многие зрительницы, даже богатые белые женщины, чьи симпатии были на стороне обвиняемых, плакали вместе с ней.

– Да, это была его рубашка, – сказала она, когда Келли со скорбным видом показал ей окровавленную одежду. – А это его носки. Его брюки... да. Да. Я как раз постирала их и пришила пуговицы.

– Джо хорошо себя чувствовал, покидая вас в то утро?

– Да.

– Когда вы снова его увидели?

– В субботу. В... в похоронном бюро.

– Это было тело вашего сына Джозефа?

– Да.

– Благодарю вас, миссис Кахахаваи. У меня больше нет вопросов.

Голос Дэрроу был едва слышен:

– У меня нет вопросов, ваша честь.

По всему помещению эхом пронеслись рыдания, когда Келли почти вежливо проводил ее со свидетельского места.

Дэрроу, чьи редкие волосы пребывали в беспорядке, наклонился ко мне и прошептал:

– По-моему, момент настал. Все сочувствие не может быть отдано только одной стороне.

В этот момент он показался мне очень старым, усталым и старым.

Келли выглядел свежим, как маргаритка. Он направился к столу прокурора, говоря на ходу:

– Обвинение закончило, ваша честь.

Суд прервался на ленч, и, как обычно, Дэрроу, Лейзер, его клиенты и я поехали в отель Александра Янга. Сопровождаемый Руби К. Д. отправился вместо ленча в свою комнату соснуть, а оставшиеся поднялись на лифте на крышу, где был устроен сад, а в саду ресторан. Никто не ждал, что наши клиенты воспользуются случаем и сбегут, поэтому мы устроили, чтобы большой человек из управления – Чанг Апана – оказал нам честь и номинально побыл в качестве полицейской охраны.

Из-за присутствия Чанга беседа носила поверхностный характер, и ничто, связанное с делом, не обсуждалось. Как обычно, к нам присоединилась жена Лейзера, и супружеская чета разговаривала между собой. Ни Томми, ни миссис Фортескью много не говорили, осознав наконец всю тяжесть положения, в которое они попали.

А вот Джоунс и Лорд курили и смеялись, являя собой образец пары дураков. Кудрявый Лорд говорил мало, зато дубина Джоунс оказался развязным и болтливым сукиным сыном.

– Видел ту красотку – девушку-журналистку из Нью-Йорка? – спросил он меня.

– Я обратил на нее внимание, – признался я, расправляясь с сандвичем с беконом, латук-салатом и помидорами.

– По-моему, я ей понравился. – Он с аппетитом поглощал свой микроскопический бифштекс. – Все время хочет со мной поговорить.

– А тебе не кажется, что к этому имеет какое-то отношение твое присутствие на суде в качестве обвиняемого в убийстве?

– Она же выбирала из четверых. И разве она стреляет глазами не в мою сторону?

– Тонко подмечено.

– А видел ту китайскую малышку, которая сидит слева, у стены? Просто куколка. И поверь мне, в этом зале есть и миленькие американки.

Этот негодяй оказался еще большим развратником, чем я.

Я взглянул на него с тонкой улыбкой.

– Хочешь совет, приятель?

– Валяй, Нат.

– Я видел, как ты строил глазки этим девицам. Улыбался им. Но мне кажется, что улыбки не совсем то, что нужно в такой ситуации, в которой оказался ты.

Он пожал плечами, заглатывая порцию картофельного пюре.

– А что в том плохого? Я же должен показать людям, что я неплохой парень.

Чанг Апана, сидевший рядом со мной и занимавшийся небольшой порцией овощной смеси, тихо, так чтобы услышал только я, проговорил:

– Владелец лица не всегда видит нос.

После перерыва Дэрроу провел нашу компанию по проходу, слушание возобновилось, и самый известный судебный адвокат в Америке, в мятом, мешковатом двубортном пиджаке из белого полотна, поднялся и обратился к суду.

– Я до времени отказываюсь от открытого заявления, ваша честь, – сказал Дэрроу, скрипучий голос лишь подчеркивал обманчивую небрежность его медлительности.

Вздох разочарования прокатился по залу, которому отказали в возможности услышать первый образец ораторского искусства Дэрроу.

– ...И вызываю своего первого свидетеля, лейтенанта Томаса Мэсси.

Разочарование исчезло, сменившись оживлением при виде Томми, который поднялся на ноги и быстро прошел к свидетельскому креслу, где почти что выкрикнул обещание говорить правду.

На Томми был темно-синий костюм и светло-коричневый галстук, такое сочетание предложил Дэрроу, сказав, что это будет отдаленно напоминать военно-морскую форму. Острые черты его мальчишеского лица застыли, приняв выражение среднее между хмурым и недовольным.

Вероятно, надеясь расслабить явно напрягшегося Томми и отвлечь присяжных, Дэрроу начал неспешный экскурс в самое отдаленное прошлое Томми – рождение в Винчестере в штате Кентукки, военная школа, Военно-морская академия, женитьба в день выпуска на шестнадцатилетней Талии Фортескью. Прошелся по его послужному списку – военно-морской корабль «Лексингтон», база подводных лодок в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, еще два года службы на такой же базе в Перл-Харборе. Потом все тем же успокаивающим тоном, как бы между делом, Дэрроу спросил:

– Вы помните, как вы пошли на танцы в сентябре прошлого года?

– Как я могу это забыть? – сказал Томми.

Келли уже был на ногах.

– Где состоялась та вечеринка?

– В «Ала-Ваи Инн», – ответил Томми. – Моя жена не хотела идти, но я ее уговорил.

Келли уже стоял перед судьей.

– Ваша честь, я не хочу перебивать постоянными протестами, – спокойно, но настойчиво сказал он, – но мне хотелось бы знать, какое отношение к делу имеют эти показания.

Дэрроу тоже приблизился к судье, Келли повернулся к старику и спросил напрямую:

– Вы хотите вернуться к делу Ала-Моана?

– Таково мое намерение.

– Тогда, ваша честь, обвинение должно быть сейчас же информировано о том, будет ли один из обвиняемых просить признать его невменяемым... в этом случае мы не станем возражать против показаний данного свидетеля.

– Мы действительно намерены, – сказал Дэрроу, – поднять вопрос о невменяемости того, кто сделал выстрел.

Келли нахмурился и резко произнес:

– Просьба о признании невменяемым должна поступить от имени лейтенанта Мэсси?

Дэрроу улыбнулся.

– Не думаю, что сейчас уместно выделять кого-то одного из моих подзащитных.

Келли отрицательно покачал головой.

– Если обвинению не сообщат, что просьба о признании невменяемым поступит от имени лейтенанта Мэсси, я внесу протест против дальнейшей дачи показаний этим свидетелем.

Раскрыв ладони, Дэрроу развел в сторону руки, словно возносил молитву.

– Ваша честь, мистер Келли в своем вступительном заявлении назвал всех подзащитных одинаково виновными. Теперь он хочет, чтобы я разделил их для его удобства.

Обдумывая услышанное, судья переводил взгляд с одного юриста на другого, как человек, наблюдающий за теннисным матчем.

– Всем известно, ваша честь, – снова заговорил Келли, – что защита вызвала с материка известных психиатров. – Прокурор указал сначала на Томми, потом на остальных обвиняемых. – Обвинение имеет право знать, кого из четырех мистер Дэрроу объявит невменяемым.

– Я с радостью вам сообщу, – сказал Дэрроу.

Келли бросил на него свирепый взгляд.

– И кто же?

Дэрроу просиял.

– Тот, кто выстрелил.

Келли побагровел.

– Обвинение имеет право знать, о ком именно заявят как о невменяемом, чтобы наши психиатры также могли обследовать этого человека.

– И эти ваши психиатры, – сказал Дэрроу, – естественно, выступят с опровержением.

– Естественно, – сказал Келли.

– Хоть я и чужой в вашем прекрасном краю, мистер Келли, но если мое отсталое понимание ведения дела на Гавайях правильно, я не обязан подвергать моих клиентов обследованию со стороны предвзятых свидетелей.

– Ваша честь, это переходит все границы. Я протестую против такой линии вопросов на основании несоответствия.

– А теперь, – сказал Дэрроу, словно слова Келли были безобидным зудом москита, – если обвинение желает усадить своих свидетелей психиатров в качестве зрителей в зал, я нисколько не стану возражать.

Да и к чему? За любым высказыванием, произнесенным ими со свидетельского места, последует неизбежный и уничтожающий вопрос защиты: «Доктор, вы осматривали обвиняемого?»

Сидевший рядом со мной Лейзер улыбнулся. Это была его работа, но Дэрроу представил ее блестяще.

– Ваш протест отклоняется, мистер Келли, – сказал судья Дэвис. – Можете продолжать задавать вопросы свидетелю в том же ключе, мистер Дэрроу.

И он продолжил. Действуя мягко, Дэрроу вытянул из Томми рассказ о вечеринке в «Ала-Ваи Инн» и о поисках жены, когда вечеринка закончилась, о том, как наконец он дозвонился ей по телефону и услышал слова: «Скорее приезжай домой! Случилось нечто ужасное!» В мучительных подробностях Томми пересказал, со слов Талии, все оскорбления и мучения, которые ей пришлось вынести.

– Она говорила, что Кахахаваи бил ее больше других, – сказал Томми. – Она сказала, что когда Кахахаваи насиловал ее, она молила о пощаде, но в ответ он ударил ее в челюсть.

За столом защиты стоическая, благородная маска миссис Фортескью дрогнула, слезы непроизвольно побежали по ее щекам, пока зять рассказывал о страданиях дочери.

– Она снова и снова спрашивала, – говорил Томми, – почему они просто не убили ее? Она жалела, что они ее не убили.

Многие женщины в зале тоже плакали, всхлипывали.

– На следующий день, – сказал Томми, – когда она была в больнице, полиция привезла туда четырех насильников.

Не вставая с места, Келли тихо произнес:

– Ваша честь, я протестую против употребления слова «насильники».

Дэрроу повернулся к Келли, пожал плечами и сказал:

– В таком случае, «предполагаемые насильники». Или давайте назовем их «четыре человека».

– Она сказала, что это те самые четверо, – продолжал Томми, губы у него кривились, словно он попробовал что-то противное на вкус. – Я сказал: «Ты должна быть точно уверена», и она ответила: «А ты думаешь, будь у меня сомнения, я бы смогла спокойно жить?»

Привкус мелодрамы показался мне чрезмерным. Не знаю, как восприняли его остальные присутствующие в суде, но я посчитал Маленький Театр Томми работой на публику. Кроме того, перестаравшись, он высказал, пусть невнятно, возможные сомнения Талии Мэсси в отношении опознания Иды и компании.

Дэрроу мягко вернул Томми в нужное русло, вытянув из него описание дней и ночей, которые он провел в больнице и дома, ухаживая за любимой женой. Томми описал кошмары Талии, из-за которых она просыпалась с криком: «Кахахаваи здесь!»

– Вы смогли в конце концов забыть об этом случае?

– Никогда! А потом пошли слухи... отвратительные... грязные! Мы собираемся разводиться, я застал свою жену в постели с одним из офицеров, я сам избил ее, изнасиловала ее толпа морских офицеров, ее вообще не насиловали... и тому подобные мерзости. Дошло до того, что я не мог находиться среди людей, не мог смотреть им в лицо. Не мог уснуть, я вставал и ходил, и все, что видел перед собой, это разбитое лицо жены... Я чувствовал себя таким несчастным, что хотел взять нож и вырезать мозги из своей головы!

Учитывая слова Томми, следующий вопрос Дэрроу показался почти смешным:

– Вы обращались к врачу?

– Да, но больше меня заботило, что посоветует юрист. Мне посоветовали, что наилучший способ остановить эти гадкие слухи – добиться письменного признания от одного из... четырех человек. Я слышал, что Кахахаваи уже почти готов сознаться, и поговорил со своей тещей...

– Кроме этих слухов, – мягко спросил Дэрроу, – было ли еще что-то, что занимало ваши мысли?

– Д-да. Мы узнали, что необходима операция, чтобы... предотвратить беременность.

Опасная почва. Я знал, что Дэрроу знал, что Талия не была беременна. Я не был уверен, известно ли это Томми, и только одному Богу было известно, знает ли об этом Келли...

Однако Дэрроу продолжал расспросы:

– Вы были уверены, что она беременна?

– В этом не было никаких сомнений.

Келли просматривал какие-то бумаги. Было ли это медицинское заключение, подписанное другом Дэрроу доктором Портером?

А Дэрроу продолжал:

– Не могла ли она забеременеть от вас?

– Нет. Этого не могло быть.

– Операция была сделана?

– Я отвез Талию в больницу, и доктор Портер сделал ее. Это... это отразилось на мне странным образом.

И Томми заплакал.

Келли никак не отреагировал. Если у него и была карта, он решил ее не разыгрывать. Было совершенно ясно, что Томми верил, что Талия была беременна. Он был не настолько хорошим актером.

– Становится поздно, ваша честь, – печально проговорил Дэрроу. – Могу я предложить объявить перерыв до утра?

Судья принял предложение Дэрроу, со стороны Келли возражений не последовало. Миссис Фортескью выскочила из-за стола защиты, чтобы проводить своего зятя со свидетельского места. Обняв за плечи этого мужчину-ребенка, высокая женщина шла по проходу между рядами, заполненными плачущими белыми женщинами. Чанг Апана вел Томми, миссис Фортескью и двух матросов к сопровождению из числа береговой охраны.

На следующем заседании, когда Томми снова занял место свидетеля, Дэрроу повернулся к судье и бросил бомбу, от которой Келли немедленно вскочил на ноги.

– Ваша честь, – сказал Дэрроу, заложив большой палец за одну из подтяжек, – похоже, между прокурором и мною возникли небольшие разногласия, и мне бы хотелось их уладить. Мы хотим сделать заявление, что пистолет, из которого был произведен роковой выстрел, находился в руках у лейтенанта Мэсси.

По залу волной прибоя прокатилось возбуждение, и судья потребовал от присутствующих тишины.

Дэрроу продолжал, словно не замечая суматохи, причиной которой послужили его слова:

– Итак, лейтенант, вернемся к слухам, которые отравляли жизнь вам и вашей жене...

Келли произнес, выпаливая слова, как автоматический пистолет:

– Даже учитывая это признание, ваша честь, линия вопросов касательно дела Ала-Моана может быть признана только при условии поступления просьбы о признании невменяемости. И даже при этом любые сведения в отношении этого дела, сообщенные лейтенанту Мэсси его женой и другими людьми, являются показаниями с чужих слов и должны быть вычеркнуты из протокола.

– Ваша честь, – терпеливо проговорил Дэрроу, – мы ожидаем свидетельства того, что этот подзащитный был невменяем. Я не говорю, что он признается, что убил пострадавшего. Мы покажем, что, когда был произведен выстрел, оружие находилось в его руках... но знал ли лейтенант Мэсси, что он делает, это другой вопрос.