Текст книги "Времена не выбирают"

– Ну, это сказочная история, – довольно улыбнулся парикмахер. – Дело было осенью пятидесятого, в Боснии. Вы помните, профессор, какая там была каша?

– Осенью? – переспросил Маркус, но уже спрашивая, воочию увидел перед собой карту Балкан. – Да. Да, – повторил он. – Шестая армия Бюхнера прорвалась в Словению в сентябре.

– Прорвалась, – кивнул Арик. – Но мы-то сидели в Крайне и бодались с русскими, а сербы уже взяли Ливно и до Сплита им оставалось всего ничего, километров семьдесят, я думаю. А у нас все снабжение шло как раз через Сплит и Шибенек, и как сложатся дела у Бюхнера и итальянцев, было все еще неясно, потому что восточнее Балатона Баторский[44]44
  Баторский Михаил Александрович (1890–1938) – комкор (1935), русский, обр. высшее, подполковник. Окончил Николаевское кавалерийское училище (1910) и Николаевскую Императорскую военную академию (1914). В ноябре 1917-го помощник старшего адъютанта оперативного отделения Отдела генерал-квартирмейстера штаба Особой армии. В РККА с января 1918-го занимал высшие командные и штабные должности в период Гражданской войны. В 1925-1936-м начальник Ленинградской Высшей кавалерийской школы, 1927-м – командир 4-го кавалерийского корпуса, начальник Ленинградских кавалерийских курсов усовершенствования комсостава, в 1936-1937-м – начальник кафедры Военной академии Генерального штаба РККА.


[Закрыть] уже один раз их очень сильно побил. В общем, труба дело. И вот нашему аге пришло в голову послать разведгруппу к Бихачу, и мы пошли.

Ари хмыкнул, по-видимому, вспоминая сейчас себя там и тогда, молодым подрывником на той давней войне, в Боснийской Крайне осенью пятидесятого, когда на Балканах сошлись в жестокой схватке все кому не лень, а не лень было многим.

– Ода, мой господин, там была дикая бойня, если по совести, но я ведь начал о другом. Там горы кругом, лес, и горы, и река. Кажется, она называется Ила, но спорить не стану, может быть, это была какая-нибудь другая река, да и не в ней дело, потому что до нее мы, собственно, и не дошли. Мы, видите ли, влезли в темноте на минное поле, и ни туда ни сюда. Хоть плачь, но ни плакать, ни делать других резких движений не полагалось. Линия фронта в горах вещь относительная, как вы понимаете. Черт их знает, русских, может, они как раз над нашей головой теперь сидят и только того и ждут, чтобы мы, значит, себя раскрыли. В общем, лежим, и я пытаюсь нащупать проход, ведь как-то же мы в эту ловушку заползли, ведь так? Ну а коли так, то и выползти должны бы, надо только направление понять. Ну вот я его и понимаю, как могу, это направление, а лейтенант наш, Азизом его звали, иногда, значит, мне легонько так подсвечивает из-под плащ-палатки. Боялись мы светить. Ночь, в темноте свет далеко видно. И действительно, ковыряюсь я, стало быть, и вдруг краем глаза вижу свет. Слабый и на малое время, но несомненный свет. Ну, затаились мы, лежим тихо, ждем. Ждали-ждали и дождались, опять свет мелькнул. А уж после третьего раза и сомнений не осталось. Кто-то метрах в сорока от нас, не больше, тоже тропинку ищет и хоронится при этом, ну прямо как мы. Русские, конечно, больше-то вроде некому. Посмотрели мы чуток, и вот что выходит. Выходит, к нам они ползут, в смысле в нашу сторону. И означает это, что пришел нам конец. Ведь когда они доползут и в нас носом упрутся, нам придется стрелять. Раскроемся, даже если уцелеем, а это значит, что минометам ихним выцелить нас уже будет несложно. Русским конец, но и нам тоже. Такой расклад.

«Набуко», – вспомнил между тем Маркус под тихое журчание рассказа Ари Гутника. – Деби сказала: «Набуко».

Было ли это случайностью? Могло ли быть? Или это все-таки знак судьбы? Что-то такое, во что верят не только вздорные малограмотные старухи, но в первую очередь люди самых экстремальных военных профессий: летчики и саперы и еще, разумеется, разведчики?

Полина

Верона, Свободная зона Венето. 16 апреля 1949 года. Утро

Она была удивительно хороша, похожа на молодую Гизеллу Урбах, если подыскивать сравнения. Впрочем, в ту пору Гизелла «Вертера» или «Сна в летнюю ночь» еще носила пышные белые банты и жила не в Мюнхене, а в маленькой деревушке под Фрейбургом. Но сходство, оглядываясь назад, просто поразительное. Или это ему теперь так кажется? Высокая, сероглазая, с высокими скулами, а фигура такая, что мужчины начинали плыть даже при случайном касании взглядом. Она внезапно появилась в том открытом кафе на Пьяцца Бра, и он уже не мог отвести от нее глаз. Никогда.

Девушка в открытом платье из розового крепдешина вышла откуда-то из-за его спины, огляделась рассеянно и села за соседний столик, всего, быть может, в метре-полутора от Маркуса. И сразу же рядом с ней оказался официант в традиционном длинном фартуке и с выражением полного и окончательного счастья на молодом смуглом лице. Судя по выражению лица, девушка попыталась вспомнить, как делают заказ по-итальянски, но не вспомнила и на французском попросила принести ей кофе по-турецки. Камирьере,[45]45
  Камирьере (cameriere) – официант (ит.).


[Закрыть] как и следовало ожидать, по-французски говорил, но девушку вполне демонстративно не понял.

– Scusi. Прошу прощения, синьорита, – сказал он сразу ставшим скучным голосом. – Повторите, будьте любезны, ваш заказ.

– Кофе! – нервно и потому излишне громко сказала красавица. – Пожалуйста! То есть per favore… un caffe… кофе… По-турецки!

– О! – Камирьере, кажется, начинал что-то понимать. – Si! Кофе! Да, синьорита, конечно, кофе. Но какой кофе?

– По-турецки! – неуверенно повторила девушка. – Вы понимаете меня?

– О, конечно, синьорита. Конечно, я вас понимаю. – Парень снова начал улыбаться, но его улыбка Маркусу решительно не понравилась. – Вы хотите кофе. Но как это кофе по-турецки? Что это, синьорита?

Она была, кажется, уже не рада, что захотела кофе, что пришла сюда, что вынуждена говорить с этим остолопом. Но делать было нечего, и девушка принялась объяснять технологию приготовления кофе по-турецки, технологию, которую, будем откровенны, в Европе мог не знать только полный идиот. А идиот слушал ее внимательно, кивал, словно китайский болванчик, и повторял: «Си, синьорита. Си», а потом, просияв, хлопнул себя по лбу и сказал:

– О да, синьорита. Я понял. – И продолжил с неожиданной холодной надменностью («И куда же девалось твое дружелюбие, парень?»): – Вы имеете в виду кофе по-неаполитански, синьорита. Это называется кофе по-неаполитански. Это так называется, синьорита, и не называйте его иначе, пожалуйста. Потому что вас не поймут, синьорита, и у вас могут быть неприятности, синьорита. Потому что так готовят кофе в Неаполе, и, видит бог, весь мир знает, что это кофе по-неаполитански.

И он, разумеется, принес ей великолепный кофе «по-неаполитански», который был на самом деле тем самым заказанным ею кофе по-турецки, с густой пеной и непередаваемым ароматом, но девушке, судя по всему, уже не хотелось ни этого кофе и никакого другого тоже.

– Не расстраивайтесь, мадемуазель, – сказал, сочувственно улыбнувшись, Маркус. – Или, правильнее, фрейлейн?

Она оглянулась растерянно, и глаза их встретились. Он все еще обманывал себя, полагая, что это всего лишь легкий флирт, необременительная игра в «мужчину и женщину», которую он вполне мог себе позволить. Между делом, так сказать. Между его важными делами. Он так хотел думать и искренне думал в тот момент.

Их глаза встретились, и Маркус снова улыбнулся, зная, что его улыбка нравится женщинам, и привычно увидел себя «глазами собеседника», в данном случае ее глазами. Подтянутый, мускулистый брюнет, с правильными чертами лица и карими глазами. Этакий центрально европейский тип, без ярко выраженных национальных черт.

– Не берите близко к сердцу, – добавил он, так как девушка молчала. – Это Италия.

Он говорил по-французски, а по-французски он говорил без акцента.

– Но почему? – В ее голосе слышались слезы. По-видимому, от Италии она ожидала совсем другого.

– О, все просто… Вы позволите? – Он сделал движение, обозначившее намерение подняться.

– Да, пожалуйста, – ответила девушка автоматически, не успев даже задуматься над тем, уместно это или нет. На это он, в сущности, и рассчитывал.

– Mille grazie! – Маркус встал и, прихватив стакан с шотландским виски (не слишком обычным напитком на земле Италии, если честно), перешел за ее столик.

– Макс, – сказал он, чуть склонив голову. – Меня зовут Макc.

– Полина, – улыбнулась девушка.

– Очень приятно, мадемуазель Полина, – вернул ей улыбку Маркус. – Так вот… Вы читаете газеты? Нет? Ну что ж, это правильно, газеты, по большей части, врут.

– Я сама и вру, месье Макс, – почти весело сказала она.

– Извините? – Он и в самом деле ее не понял, хотя французский у нее был великолепный, и акцент не мешал, разве что добавлял ее речи еще больше очарования. Хотя куда, казалось бы, больше?

– Я пишу для газет, – объяснила она.

– Вы журналистка? – Ну не было в ней этого, не было и все. Таких журналистов не бывает.

– Так получилось. – Полина виновато улыбнулась, увидев выражение его лица.

– Тогда мои разъяснения излишни, – развел он руками. – Миль пардон.

– Напротив, месье Макс. Я действительно не знаю, о чем идет речь, – покачала она головой. – Я пишу о театре.

– Так вы приехали на Фестиваль! – догадался Маркус. Об этом он как-то не подумал, но если она пишет о театре, то какая же она журналистка?

– Да, месье, я приехала на Фестиваль, но вы, кажется, начали мне что-то рассказывать. – Она смотрела на него с вызовом.

– Ну конечно! – воскликнул Маркус «театральным» голосом. – Я потерял мысль… Нет, фрейлейн Полина, – ведь вы из Баварии или Австрии, не правда ли? – нет, не мысль. Правда в том, что я потерял голову… сердце… и, милосердный господь, что еще теряют в таких случаях?

Полина рассмеялась. Кажется, Маркус начинал ей нравиться, и она уже не жалела, что разрешила ему перейти за ее столик.

– Отвечаю по порядку, – сказала она, отсмеявшись. – Ни то ни другое. Я из Дерпта. Это в России. А влюбленные – ведь вы только что объяснились в любви, не так ли? – теряют голову и здравый смысл. А сердце их разбито.

– О да! – сказал Маркус, с ужасом понимая, что говорит сущую правду. – Сердце мое разбито. Я объяснился в любви незнакомой девушке… Я в шоке, baryshnia. Я потерял голову…

– И не закончили своего рассказа, – перебила она его.

– Какого рассказа?

– Про Италию, sudar. – У нее были чудная улыбка и милый акцент, и она ему очень нравилась…

– Ах, Италия! – кивнул он. – Ну что же с ней могло случиться? Все то же, sudarynia, то же, что и всегда, – поражение. Турки захватили Родос. Республика лишилась великолепной военно-морской базы, королевство – крейсера и эсминца.

– Но это война! – Она явно не знала новостей и теперь была не на шутку встревожена.

– И да и нет, – поспешил успокоить ее Маркус. – Вернее, еще нет, но может случиться. Во всяком случае, в Неаполе объявлена мобилизация.

И это было еще не самое худшее, что знал Маркус, но о чем предпочел сейчас не говорить.

– А в свободной зоне? – спросила Полина.

– Вы хотите сказать в республике? – переспросил Маркус.

– Но ведь Афинский договор… – Она явно была обескуражена.

– Денонсирован Венецией еще в прошлом году, – объяснил он, думая о том, что на свете все еще существуют счастливые люди, не ведающие, какой ужас ожидает их впереди. – В республике мобилизация прошла еще в марте, когда Франция ввела войска в Пьемонт и Лугано. Но не будем о грустном! – предложил он, видя, какое впечатление произвел его краткий «очерк событий» на Полину. – Жизнь продолжается. Война еще не началась. И Фестиваль не отменен. Вы идете сегодня на «La Gioconda»?[46]46
  «Ла Джоконда» – опера Амилькара Пончиели.


[Закрыть]

– Нет, – с сожалением в голосе ответила Полина. – Я приехала только сегодня. Билетов на премьеру уже нет, впрочем, мне удалось купить билет на двадцать пятое апреля.

– Вот как, – Маркус задумался на секунду, прикидывая, имеет ли смысл тревожить по этому поводу людей полковника Микеле, и тут же решил, что стоит. Вот только взглянул ей в глаза, и понял, что да, имеет смысл.

– Хотите пойти сегодня? – спросил он вслух.

– Естественно, – пожала она плечами.

– Значит, пойдете, – улыбнулся он. – Но с одним условием.

– Каким? – Упоминание об условии ее очевидным образом насторожило.

– Завтра вы идете со мной на «Nabucco».[47]47
  «Набуко» – опера Джузеппе Верди.


[Закрыть]

– А вы, Макс, кто? Вы итальянец или француз? – спросила Полина, внимательно – и без стеснения – изучая его лицо смеющимися серыми глазами.

– Следовательно, вы согласны, – кивнул он серьезно. – Сегодня «Ла Джоконда», а завтра – «Набуко». Француз, – добавил он после короткой паузы. – Но я давно живу в Италии.

– Чем вы занимаетесь? – Вероятно, она уже измучилась вся, пытаясь понять, что он такое.

– Изучаю медицину в Падуанском университете, – ответил Маркус и снова улыбнулся.

– Медицину?!

– Вам чем-то не нравится эта профессия? – притворно расстроился Маркус.

– Нет, но…

По-видимому, медицина как-то не очень сочеталась в ее представлении с образом Маркуса, уже успевшим к этому моменту сложиться и устояться. И потом возраст… Она не могла не видеть, что он уже не мальчик… И вдруг – студент. Было очевидно, однако, что Маркус сумел ее заинтриговать. Но ведь именно этого он, в конечном счете, и добивался, не правда ли?

А упоминание о медицине неизменно производило впечатление. Неизвестно почему, но никто не хотел воспринимать его как врача. Или не могли. А между тем это была чистая правда. Он на самом деле был врачом. Более того, он был дипломированным врачом, и давно, а в Падуе Маркус писал докторскую диссертацию. Впрочем, практикующим врачом он действительно не был никогда. Не вылечил ни одного пациента, даже от самой легкой болезни, не спас ничью жизнь, следуя клятве Гиппократа… Зато пресекать чужие жизни ему приходилось не раз и не два, но не будешь же рассказывать об этом славной русской девушке, театральному критику из далекого города Дерпта…

– …Ну, я ему и говорю, ты, мол, скажи, менш,[48]48
  Менш – человек (идиш).


[Закрыть] своим, если живы будем, потом додеремся, а сейчас выбираться надо. Как всегда?

– Как всегда, – буркнул старик, подставляя выбритое лицо под влажную и горячую салфетку. Одеколонов он терпеть не мог, а протирать лицо коньяком… Ну не в парикмахерской же? А ты что, русский знаешь? – спросил он, уже вставая из кресла.

– Откуда? – удивленно поднял брови обескураженный вопросом Арик. – Нет, то есть выругаться я могу, конечно, и еще пару слов…

– Так как же ты переговоры вел? – Маркус уже понял, что что-то пропустил. Что-то существенное.

– Мы на идиш говорили, – обреченно вздохнул Арье Гутник и развел руками. – Я же вам, профессор, об этом уже…

– Говорил, – кивнул Маркус. – Но я старый пень, Арик, глухой и дурной. Что с меня взять?

– Разве что двойную плату? – понимающе усмехнулся парикмахер.

– Вот и возьми, – предложил Маркус и подмигнул.

– За кого вы меня держите? – радушно улыбнулся Арик. – Чтобы я взял больше, чем положено?! Так низко я еще не пал.

– Спасибо, солдат, – серьезно кивнул Маркус и пошел к выходу.

Чуть приволакивая ноги – так получалось надежнее – старик вышел из парикмахерской и остановился на тротуаре, глядя на табличку с названием улицы, оказавшуюся теперь прямо перед ним. «Ольга Зиг».

«Тренируешь память?» – с иронией спросила Ольга.

«А ты что думала? – беззлобно огрызнулся старик. – Ты же знаешь, сколько мне лет. Вот проснусь как-нибудь утром, а ничего уже нет: ни меня, ни памяти».

Глава 4
ПРОФИТРОЛИ

Кафе было маленьким и уютным, но, главное, успевшим – за годы и годы, которые Маркус в него ходил, – стать для него таким же привычным и удобным, как разношенные домашние шлепанцы. Единственным недостатком заведения Реувена, которое обходилось даже без собственного названия, было то, что узкий тротуар перед входом не позволял выставить столики на улицу. Впрочем, сегодня Макс об этом не жалел. Когда он вошел, в зале находились только трое посетителей. В дальнем углу, попивая белое вино из высоких бокалов, беседовали две немолодые ухоженные дамы, вполне типичные как для этого района, так и для данного времени суток. А у окна, выходящего на улицу, сидел худощавый мужчина средних лет и читал газету. Перед ним стояли чашечка с кофе и толстостенный стакан с чем-то, окрашенным в цвет жидкого чая.

«Виски со льдом», – завистливо подумал старик и сел за соседний столик лицом к окну. Мужчина на секунду оторвался от газеты, бросил на Маркуса рассеянный взгляд и вернулся к чтению.

– Здравствуй, Маркус, – сказал, подходя, Реувен. – Как всегда или у нас сегодня праздник?

Обычно Маркус пил зеленый чай, по «праздникам» он заказывал кофе.

– Праздник, – буркнул старик, рассматривая сквозь окно остановившуюся на противоположной стороне улицы «шкоду».

– Пирожное будешь или ну его? – Реувен знал о холестерине не понаслышке, но пирожные у него были замечательные.

– Если только у тебя есть профитроли. – К машине между тем подошел неизвестно откуда взявшийся (здесь и сейчас) полицейский и, видимо, объяснил водителю, что стоянка в этом месте запрещена.

«Полицейский-то хоть настоящий?» – поинтересовался Зильбер, навсегда теперь прописанный на улице собственного имени.

«А ты как думаешь?» – вопросом на вопрос ответил старик.

– У меня есть профитроли, – сказал Реувен. – Ты когда последний раз делал анализ крови?

– У меня нет диабета, – отрезал Маркус. – И холестерин в норме.

«Настоящий, – ответил он Зильберу. – У Китовера дураков нет, проверят».

«И откуда же он взялся? – не унимался Янычар. – Дай угадаю! Он что, на жалованье у мафии состоит?»

«Состоит, не состоит», – меланхолично ответил Маркус, который в жизни не был чистоплюем и использовал для дела все, что под руку попадалось. А попадалось иной раз такое, что даже Зильберу рассказывать не будешь, и Арик еще не худший вариант.

«Состоит, не состоит, – сказал он. – Результат-то налицо!»

«Шкода» отъехала, и полицейский тоже пошел неторопливо по своим делам.

«Ну ты и жук!» – усмехнулся Зильбер.

«Да, Моня, я жук!» – с гордостью сообщил ему старик, и, дождавшись, когда отойдет Реувен, тихо обратился к читавшему «Петербургские ведомости» советнику по культуре посольства Российской империи Ивану Симонову, который, в отличие от большинства посольских, жил не в Иерусалиме, а в Тель-Авиве и каждое утро традиционно заходил к Реувену – выпить кофе и почитать утренние газеты:

– Иван Андреевич, вы знаете, кто я такой?

– Да, – коротко ответил Симонов и чуть повернул голову к старику. Впрочем, совсем чуть-чуть. Вроде и отреагировал на слова Маркуса, но и газету не отложил. Тертый калач, так у них, кажется, говорят.

– Сомнения в моей адекватности имеются? – тихо спросил Маркус.

– Допустим, нет, – также тихо ответил советник и скосил, наконец, на Маркуса свои внимательные серые глаза.

– Вашего начальника зовут Гавриил Никифорович, – скучным голосом сказал Маркус. – А ваш источник в канцелярии нашего главы правительства на самом деле работает на меня.

– А на кого работаете сейчас вы? – так же равнодушно спросил Симонов, лишь чуть обозначив интонацией слово «сейчас».

– На себя, – коротко ответил старик.

– Я вас внимательно слушаю, Мордехай Залманович, – сказал Симонов и снова углубился в чтение «Ведомостей»…

Ну что ж, Симонов был профессионалом, иначе бы Маркус никогда не стал иметь с ним дела. Симонов ведь знал, не мог не знать, что Виктор Кушнеров не предатель, а канал для приватной передачи информации. Во всяком случае, денег Виктор не брал, а информация его, так уж получалось, всегда имела отчетливый антифранцузский подтекст. Что поделать, времена меняются, и если уж вместе с ними меняются люди, то точно то же самое можно сказать и о государствах. Когда-то Франция сыграла главную роль в создании Израиля, однако теперь, спустя полвека, ее политика если была и не всегда враждебна Израилю, то все-таки слишком часто шла вразрез с его национальными интересами. Не замечать этого мог только глупец или человек, находящийся в плену концепции. Маркус дураком не был и, если маразм не вмешается, уже не будет. Поэтому именно он, человек, который в свое время сделал больше других для создания «сердечного согласия» между хунтой Наполеона и еврейскими организациями, должен был теперь вмешаться и разрушить концепцию, в плену которой находилось нынешнее сраное правительство.

– Я вас внимательно слушаю, Мордехай Залманович, – сказал Симонов.

– Мне необходимо встретиться с господином Турчаниновым, – ответил Маркус. – Срочно, приватно, настоятельно.

– Понимаю. – Симонов не удивился, но озабоченности просьбой старика скрывать не стал. – Однако положение посла обязывает его быть крайне осмотрительным.

– Согласен, – усмехнулся Маркус. – Но ведь и мы с вами не зря едим свой хлеб, не так ли?

– Так, – сказал Симонов, неторопливо складывая газету. – Как мне с вами связаться?

– Запоминайте телефон, – с облегчением сказал Маркус. Он не ошибся в Симонове, и это было хорошо.

Итальянец

Амстердам, Королевство Нидерланды, октябрь 1938 года

В эту ночь он не спал. Не в первый раз и, вероятно, не в последний, но уж такова была его доля. Был бы христианином, сказал бы – крест. В четверть третьего в Метанзас уходил панамец с мутной биографией, но надежным экипажем, и Маркусу надо было проследить за погрузкой. Семь контейнеров с зингеровскими швейными машинками и запчастями к «фиатам» предназначались торговому дому Родригес в Агуада де Пасаеросе, но грузополучатель этих контейнеров не дождется, да и не ждал. Три тысячи дешевых, но все еще надежных голландских гульденов хором уговорили капитана Кристиансена отдаться в районе двадцать четвертой параллели на волю «волн и течений», которые с неизбежностью увлекут «Ванессу» на восток. Короткая стоянка, разумеется, ночью, на рейде Прогресо, и повстанцы Рохаса получат 1300 винтовок «манлихер» и сотню чешских пулеметов. Это была не самая хитроумная из операций, прокрученных в последние месяцы в Амстердаме, Антверпене и портах Ганзы, и не самая крупная, но она происходила тогда, когда Рохасу позарез нужна была победа. Одна маленькая победа, способная изменить расстановку сил в мексиканском бардаке. Рохасу нужен был повод, оправдывающий формирование правительства. Франции нужен был повод, чтобы это правительство признать.

По сути, это была чужая война, и Маркус не сидел бы сейчас в Амстердаме, но так легли карты. Люди, которые многое могли сделать для организации уже сейчас и еще больше смогут потом, если им помочь сейчас это потом построить, просили об услуге и предлагали цену. Цена была серьезной, просьба дружеской, а то, почему они не хотели делать этого сами, хотя и могли, можно было понять. В результате чуть ли не все оперативные ресурсы организации работали сейчас на мексиканском направлении, и Маркус был одним из тех, кто был брошен в бой. И вот уже третий месяц он торчал в Амстердаме, «покупая и продавая», как говорила красавица Шахерезада о людях его профессии.

«Ванесса» ушла. Он вернулся в отель и, чувствуя, что уже не заснет, устроился в фойе. По обыкновению, он «прятался в кустах» – сидел в любимом кресле за большой пальмой, читал утренние газеты и прихлебывал ирландский мальт, привезенный из Англии соседом-летчиком. Этот парень был постарше его и вызывал у Маркуса как уважение, так и жгучий интерес. Турецкий майор в отставке и участник последней войны с греками был ему по-человечески интересен. К тому же Зильбер был отличным собеседником.

– С утра пораньше?

Маркус поднял голову и увидел подходящего к нему Зильбера.

– Или с вечера попозже, – ответил он, улыбнувшись.

Итальянец

Амстердам, Королевство Нидерланды, январь 1939 года

Летчик ушел бродить по городу, и Маркус остался один. Он подумал мимолетно, что была, вероятно, у летчика своя тайна, ведь не уходят же просто так в отставку старшие офицеры ВВС, отмеченные к тому же высшими орденами империи, но тайна эта носила, скорее всего, очень личный характер и, значит, не должна была его интересовать. Вот сам Зильбер мог оказаться очень перспективной кандидатурой. Все в нем было уже готово, сформировано и ждало только призыва.

«Ну что ж, – подумал Маркус. – Не будем торопить события. Человек готов, а призвать его на службу – дело нехитрое. Придет время, призовем».

Ночь у него снова выдалась интересная, но, слава богу, это был последний транспорт, из тех, что «висели» лично на нем. Дела в Мексике шли неплохо, и теперь в игру потихоньку вступали основные игроки. САСШ концентрировали свои войска на границе, но пересекать ее пока не рисковали, тем более что в конгрессе большинство было за изоляционистами. Россия определенно намекала на возможность оказания помощи законному правительству, естественно, имея в виду не хлеб с салом, но таковую помощь пока – во всяком случае, открыто – не осуществляла. В Мексике вертелись, правда, какие-то невнятные польские и румынские инструктора, но и итальянские и немецкие тоже. Франция и Канада тоже неторопливо втягивались в мексиканский балаган, а Маркус отправил сегодня последнюю партию оружия и мог считать свою миссию выполненной. Усталость не уходила, и не отпускало напряжение. Он хорошо знал это состояние и принимал его как должное. За все надо платить, не правда ли?

Он встал и, выбросив пустую бутылку, отправился к Литейщику. Покружив по улицам, Маркус пришел наконец на явку и постучал в крашеную охрой дверь. Как оказалось, здесь его ожидало письмо от Чета, который отзывал Маркуса в Мюнхен и сообщал, что на 12 февраля назначена встреча в пункте «Весталка» с господином П. Господина П. на самом деле звали Луак Де Рош, и был он полковником французского Генерального штаба.

«Ну что ж, значит, Франция, – устало подумал Маркус, сжигая записку. – Франция…»

Итальянец

Мюнхен, Королевство Бавария, февраль 1939 года

– Уже генерал, – сказал Де Рош, усаживаясь напротив Маркуса за столиком тихого ресторанчика недалеко от Рейхенбахского моста. За окном ветер рвал дождевые полотна в куски и швырял их в темные воды Изара.

– Поздравляю, – вполне равнодушно откликнулся Маркус, который понимал, разумеется, что француз назначил встречу совсем не затем, чтобы похвастаться очередным производством.

– Принято, – так же равнодушно кивнул Де Рош. – Что будете пить?

– Бренди.

– Тогда уж лучше коньяк, наверное?

– А он здесь, думаете, есть?

– Здесь есть, – довольно улыбнулся генерал и подозвал кельнера:

– Zwei Kognacs, bitte.

– Augenblick, meine Herren.[49]49
  Два коньяка, пожалуйста. – Моментально, мои господа (нем.).


[Закрыть]

Помолчали, думая каждый о своем и глядя на разбушевавшуюся за окном непогоду.

Кельнер принес коньяк. Прежде чем пригубить, Маркус с удовольствием вдохнул его аромат. Напиток, что и говорить, был великолепен.

– Вы когда-нибудь служили в армии? – неожиданно спросил Де Рош и посмотрел на Маркуса испытующим взглядом.

– Некорректный вопрос, господин генерал, – усмехнулся в ответ Маркус. – Какой вам интерес в моем прошлом? Оно прошло.

– Тогда сформулируем его по-другому, – без напряжения согласился француз. – Как вы относитесь к службе в регулярных войсках?

– Отрицательно. – Ответ был очевиден, но ведь Де Рош имел в виду что-то конкретное, не так ли? А раз так, разговор был более чем интересен, и его следовало продолжать, не форсируя.

– Понимаю. – Генерал был невозмутим. Вероятно, он хорошо подготовился к разговору и не ждал от Маркуса излишней гибкости хребта. – Но, вероятно, я снова неправильно сформулировал вопрос. Речь не идет о французской армии.

– А о чем идет речь?

– Об армии мексиканской.

– А она здесь при чем? – почти искренне удивился Маркус.

– Она брутально недееспособна, – совершенно серьезно ответил Де Рош.

– Вы хотели сказать, небоеспособна?

– Она недееспособна, – объяснил генерал свою мысль. – И, следовательно, не боеспособна. Мы прилагаем сейчас некоторые усилия, но…

– Но? – Вот это «но» и было, по-видимому, главным.

– Короче, я начал формирование волонтерского корпуса, – любезно улыбнулся генерал.

– В качестве кого? – уточнил Маркус.

– В качестве частного лица, – развел руками Де Рош. – Я, видите ли, вышел в отставку… по состоянию здоровья.

– Соболезную, – теперь улыбнулся и Маркус. Карты были розданы, начиналась игра.

– Принято, – кивнул генерал. – Меня теперь называют генерал Пабло.

– Приятно познакомиться.

– Взаимно, – снова улыбнулся француз. – Потому что, если мы договоримся, вас будут звать полковник…

– Rojo, – подсказал Маркус.

– Рыжий? Почему? – Казалось, Де Рош удивлен, но Маркус не тешил себя иллюзиями: генерал был хитрым лисом, все он прекрасно понимал.

– За кого вы меня принимаете, сеньор Пабло?

– За человека, который может создать и возглавить мобильные диверсионные силы корпуса. Этакие летучие отряды. Вы понимаете?

Ну что ж, вот Де Рош и сказал то, что хотел сказать. И что же должен был ответить Маркус?

– Понимаю, – кивнул он, оценивая между тем открывающиеся перед организацией перспективы. – Значит, разведывательно-диверсионные группы.

– Я полагаю, вы лучшая кандидатура. – Вот это было лишнее. Лесть – последнее, что могло заставить Маркуса принять предложение француза. – И потом, вас я знаю.

А вот это было к месту.

– Мне нужна будет полная свобода действий, – спокойно сказал Маркус и допил коньяк.

– Ограниченная только военными планами и политической ситуацией, – согласился Де Рош и тоже допил коньяк.

– Принято, – усмехнулся Маркус. – Мои люди?

– Ваши люди.

– Когда? – На самом деле это было неважно. А хоть бы и вчера. Главное было уже сказано, остальное – техника.

– В конце августа мы должны быть в Блэкпуле. – Чувствовалось, что Де Рош доволен результатами переговоров и скрывать это полагает излишним.

– Блэкпул? – Не то, чтобы у него были возражения, но почему бы и не спросить?

– Нам легче действовать с английской территории, – объяснил генерал. – Во всяком случае, пока. Еще коньяк?

– С удовольствием, – кивнул Макс. – Связь?

– Вот этим мы сейчас и займемся, – улыбнулся Де Рош, подзывая кельнера. – Логистика решает все.

Итальянец

Блэкпул, Соединенное Королевство, 8 сентября 1939 года

Сборный пункт волонтеров располагался в старом барачном городке в Блэкпуле. Бараки построили лет двадцать назад, перед Второй Бурской, и с тех пор они служили стартовой площадкой для многих лучше или хуже организованных, более или менее официальных миссий.

И эту миссию тоже не минула чаша сия.

Маркус сидел на узкой «сиротской» койке в крошечной офицерской выгородке, пил паршивый ирландский виски и слушал, как на фоне непрерывно идущего вторые сутки дождя выясняют отношения за рассохшейся дощатой стеной его соседи.

– Знаешь, что тебе надо, товарищ? – спрашивал за стеной грудной хрипловатый голос с неистребимым славянским акцентом. – Тебе надо, чтобы какая-нибудь крепкая девка – krov s molokom, ты понимаешь? – взяла бы да и оттрахала тебя до полной потери товарного вида.

– Клава! – возражал ей баритон с характерной левантийской медлительностью. – Моя проблема в том, что такие iadrenye – я правильно говорю? iadrenye? – русские девушки как ты, Фемина, здорово треплют языком, но не спешат раздвинуть ноги перед жаждущим любви старым евреем.

– Ты еще меня в антисемитизме обвини, Зильбер! – на октаву подняла голос женщина.

– И обвиню! – Казалось, смутить Зильбера было невозможно. – Разве ты не знаешь? Все русские – антисемиты.

– Я вот тебе сейчас сломаю что-нибудь, Зильбер…

– И что ты этим докажешь? – Голос мужчины по-прежнему звучал ровно и немного лениво. – Ты докажешь, Клава, что погромы в России были на самом деле.

– Это французская пропаганда! – рявкнула в ответ взбешенная невозмутимостью Зильбера Клава.