Текст книги "Жизнь Клима Самгина"

– Здравствуй, – не сразу и как бы сквозь сон присматриваясь к Самгину неукротимыми глазами, забормотал он. – Ну, как? А? Вот видишь – артистка! Да, брат! Она – права! Коньяку хочешь?

Оттолкнувшись плечом от косяка двери, он пошатнулся, навалился на Самгина, схватил его за плечо. Он был так пьян, что едва стоял на ногах, но его косые глаза неприятно ярко смотрели в лицо Самгина с какой-то особенной зоркостью, даже как будто с испугом.

– Макаров – ругает ее. Ушел, маньяк. Я ей орхидеи послал, – бормотал он, смяв папиросу с огнем в руке, ожег ладонь, посмотрел на нее, сунул в карман и снова предложил:

– Коньяку выпьем? Для храбрости, а? Ф-фу, – вот красива, а? Черт…

Покачнулся и пошел в буфет, толкая людей, как слепой.

«До чего жалок», – подумал Самгин, идя в зал.

До конца спектакля Варвара вела себя так нелепо, как будто на сцене разыгрывали тяжелую драму. Актеры, возбужденные успехом Алины, усердно смешили публику, она особенно хохотала, когда Калхас, достав из будки суфлера три стаканчика водки, угостил царей Агамемнона и Менелая, а затем они трое акробатически ловко и весело начали плясать трепака.

– Какая пошлость, – отметил Самгин. Варвара промолчала, наклонив голову, не глядя на сцену. Климу казалось, что она готова заплакать, и это было так забавно, что он, с трудом скрывая улыбку, спросил:

– Вы плохо чувствуете себя?

– О, нет, ничего! Не обращайте внимания, – прошептала она, а Самгин решил:

«Конечно, это муки зависти».

Кончился спектакль триумфом Алины, публика неистово кричала и выла:

– Р-радимову-у!

– Хотите пройти за кулисы к ней? – предложил Самгин.

– Нет, нет, – быстро ответила Варвара.

На улице он сказал:

– Странно действует на вас оперетка.

– Вам – смешно? – тихонько спросила Варвара, взяла его под руку и пошла быстрей, говоря тоном оправдывающейся.

– Я понимаю, что – смешно. Но, если б я была мужчиной, мне было бы обидно. И – страшно. Такое поругание…

Прижав ее руку, он спросил почти ласково:

– Немножко завидуете, да?

– Чему? Она – не талантлива. Завидовать красоте? Но когда красоту так унижают…

Шагая неравномерно, она толкала Клима, идти под руку с ней было неудобно. Он сердился, слушая ее.

– Знаете, Лидия жаловалась на природу, на власть инстинкта; я не понимала ее. Но – она права! Телепнева – величественно, даже до слез красива, именно до слез радости и печали, право – это так! А ведь чувство она будит лошадиное, не правда ли?

– Оно-то и есть триумф женщины, – сказал Самгин.

– Как жалко, что вы шутите, – отозвалась Варвара и всю дорогу, вплоть до ворот дома, шла молча, спрятав лицо в муфту, лишь у ворот заметила, вздохнув:

– Должно быть, я не сумела выразить свою мысль понятно.

Самгин принял все это как попытку Варвары выскользнуть из-под его влияния, рассердился и с неделю не ходил к ней, уверенно ожидая, что она сама придет. Но она не шла, и это беспокоило его, Варвара, как зеркало, была уже необходима, а кроме того он вспомнил, что существует Алексей Гогин, франт, похожий на приказчика и, наверное, этим приятный барышням. Тогда, подумав, что Варвара, может быть, нездорова, он пошел к ней и в прихожей встретил Любашу в шубке, в шапочке и, по обыкновению ее, с книгами под мышкой.

– Ну вот, – а я хотела забежать к тебе, – закричала она, сбросив шубку, сбивая с ног ботики. – Посидел немножко? Почему они тебя держали в жандармском? Иди в столовую, у меня не убрано.

В столовой она свалилась на диван и стала расплетать косу.

– Башка болит. Кажется – остригусь. Я сидела в сырой камере и совершенно не приспособлена к неподвижной жизни.

Румяное лицо ее заметно выцвело, и, должно быть, зная это, она растирала щеки, лоб, гладила пальцами тени в глазницах.

– Выпустили меня третьего дня, и я все еще не в себе. На родину, – а где у меня родина, дураки! Через четыре дня должна ехать, а мне совершенно необходимо жить здесь. Будут хлопотать, чтоб меня оставили в Москве, но…

– Тебя допрашивал Васильев? – спросил Клим, чувствуя, что ее нервозность почему-то заражает и его.

Любаша, подскочив на диване, хлопнула ладонью по колену.

– Вот болван! Ты можешь представить – он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, – ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их – не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я – человек, он – человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…

– Он? Про меня? – спросил Клим, встав со стула, потому что у него вдруг неприятно забилось сердце.

– Что ты советуешь женщинам быть няньками, кормилицами, что ли, – вообще невероятно глупо все! И что доброта неуместна, даже – преступна, и все это, знаешь, с таким жаром, отечески строго… бездельник!

– Что же еще говорил он про меня? – осведомился Самгин.

– А – черт его знает! Вообще – чепуху…

Самгин сел, несколько успокоенный и думая о полковнике:

«Негодяй».

Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.

– Будто бы ты не струсила? – спросил он, усмехаясь. Она ответила, пожав плечами:

– Ну, знаешь, «волков бояться – в лес не ходить».

– Не вспомнила о Ветровой?

– Что ж – Ветрова? Там, очевидно, какая-то истерика была. В изнасилование я не верю.

– И не вспомнила, что женщин на Каре секли? – настаивал Клим.

– Древняя история… Подожди, – сказала Любаша, наклоняясь к нему. – Что это как ты странно говоришь? Подразнить меня хочется?

– Немножко, – сознался Клим, смущенный ее взглядом.

– Странное желание, – обиженно заметила Любаша. – И лицо злое, – добавила она, снова приняв позу усталого человека.

– Хотя – сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». – «А вы, спрашиваю, не читали?» – «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, – зачем?» Так и сказал.

Самгин спросил: где Варвара?

– Ушла к Гогиным. Она – не в себе, сокрушается – и даже до слез! – что Алинка в оперетке.

– А что такое – Гогин?

– Дядя мой, оказывается. Это – недавно открылось. Он – не совсем дядя, а был женат на сестре моей матери, но он любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я – могу! Он – добрый и полезный старикан.

Про Алексея она сказала:

– Очень забавный, но – лентяй и бродяга.

И, тяжко вздохнув, пожаловалась:

– Ах, Клим, если б ты знал, как это обидно, что меня высылают из Москвы!

На жалобу ее Самгину нечем было ответить; он думал, что доигрался с Варварой до необходимости изменить или прекратить игру. И, когда Варвара, разрумяненная морозом, не раздеваясь, оживленно влетела в комнату, – он поднялся встречу ей с ласковой улыбкой, но, кинув ему на бегу «здравствуйте!» – она обняла Сомову, закричала:

– Любаша – победа! Ты оставлена здесь на полтора месяца и будешь лечиться у психиатра…

– Ой? – вопросительно крикнула Любаша.

– Факт! Только тебе придется ходить к нему.

– Господи, да я – к архиерею пойду…

– Значит – пируем! Сейчас придут Гогины, я купила кое-что вкусненькое…

Затем разыгралась сцена веселого сумасшествия, девицы вальсировали, Анфимьевна, накрывая на стол, ворчала, показывая желтые зубы, усмехаясь:

– Запрыгали! Допрыгаетесь опять.

Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала:

– Самгин? Мы слышали про вас: личность загадочная.

– Кто это вам сказал?

– Яков Тагильский, которому мы не верим. Но, кажется, он прав: у вас вид человека ученого и скептическая бородка, и мы уже преисполнены почтения к вам. Алешка – не дури!

Это она крикнула потому, что Гогин, подхватив ее под локти, приподнял с пола и переставил в сторону от Клима, говоря:

– Не удивляйтесь, это – кукла, внутри у нее – опилки, а говорит она…

– Не верьте ему, – кричала Татьяна, отталкивая брата плечом, но тут Любаша увлекла Гогина к себе, а Варвара попросила девушку помочь ей; Самгин был доволен, что его оставили в покое, люди такого типа всегда стесняли его, он не знал, как держаться с ними. Он находил, что такие люди особенно неудачно выдумали себя, это – весельчаки по профессии, они сделали шутовство своим ремеслом. Серьезного человека раздражает обязанность любезно улыбаться в ответ на шуточки, в которых нет ничего смешного. Вот Алексей Гогин говорит Любаше:

– Не рычи! Доказано, что политика – дочь экономики, и естественно, что он ухаживает за дочерью…

Варвару он поучает тоном дьячка, читающего «Часослов»:

– «Добре бо Аристотель глаголет: аще бы и выше круга лунного человек был, и тамо бы умер», – а потому, Варечка, не заноситесь!

И не смешно, что Татьяна говорит о себе во множественном числе, а на вопрос Самгина: «почему?» – ответила:

– Потому что чувствую себя жилищем множества личностей и все они в ссоре друг с другом.

Но через некоторое время Клим подумал, что, пожалуй, она права, веселится она слишком шумно и как бы затем, чтоб скрыть тревогу. Невозможно было представить, какова она наедине с самою собой, а Самгин был уверен, что он легко и безошибочно видит каждого знакомого ему человека, каков он сам с собою, без парадных одежд. Даже внешне Татьяна Гогина была трудно уловима, быстрота ее нервных жестов не согласовалась с замедленной речью, а дурашливая речь не ладила с недоверчивым взглядом металлических и желтоватых, неприятных глаз. Была она стройная, крепкая, но темно-серый костюм сидел на теле ее небрежно; каштановые волосы ее росли как-то прядями, но были не волнисты и некрасиво сжимали ее круглое, русское лицо.

– Не обижай Алешку, – просила она Любашу и без паузы, тем же тоном – брату: – Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! – сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала:

– Объясните мне, серьезный человек, как это: вот я девушка из буржуазной семьи, живу я сытно и вообще – не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая жизнь полетела к черту. Почему?

– Вероятно, это у вас от ума и временное, – не очень любезно ответил Клим, догадываясь, что она хочет начать «интересный разговор».

– Нет, умом я не богата, – сказала она, играя чайной ложкой. – Это – от сердца, я думаю. Что делать?

Она сердила Самгина, мешая ему наблюдать, как ее брат забавляет Варвару и Любашу фокусами. Взглянув на нее через очки, он предложил:

– Устройтесь так, чтоб вас посадили в тюрьму на несколько месяцев.

– Вы думаете – это меня вылечит?

– Наверное, поможет правильно оценить удобства буржуазного быта.

Улыбаясь, она спросила:

– Вы, кажется, не очень высокого мнения о людях?

– Да, не очень, – искренно ответил Самгин, привстав и следя за руками Алексея; подняв руки, тот говорил:

– Как видит почтеннейшая публика, здесь нет чудес, а только ловкость рук, с чем согласна и наука. Итак: на пиджаке моем по три пуговицы с каждой стороны. Эйн!

Он запахнул пиджак, но тотчас же крикнул:

– Цвей! – распахнул его, и на одной стороне оказалось две пуговицы, на другой – четыре. – Это я сам придумал, – похвастался он.

– Алеша, как это делается? – ребячливо и умоляюще кричала Любаша, а Варвара, дергая рукав пиджака, требовала:

– Покажите подкладку!

Татьяна пересела к пианино и, передразнивая кого-то, начала петь сдавленным голосом:

 
Я обошел сады, луга,
Я видел все цветы,
Но в этом мире нет цветка
Милей душе, чем ты!
 

Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, – портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо, подошел к сестре:

– Играй «Маскотту». Эй, хор!

Он запел приятным голосом:

 
Коль на столе три свечки…
Да, три свечки!
Кто-нибудь умрет!
Ум-рет!
 

– мрачно подтвердил хор и тотчас же весело запел:

 
Да, все приметы, сновиденья
Полны значенья…
 

Следующий куплет Гогин пел один:

 
Да – для пустой души
Необходим груз веры!
Ночью все кошки серы,
Женщины – все хороши!
 

– Дурак! – крикнула Татьяна, ударив его по голове тетрадкой нот, а он схватил ее и с неожиданной силой, как-то привычно, посадил на плечо себе. Девицы стали отнимать подругу, началась возня, а Самгин, давно поняв, что он лишний в этой компании, незаметно ушел.

Сероватый туман стоял над городом, украшая его инеем, ветви деревьев и провода телеграфа были мохнаты.

Холод сердито щипал лицо. Самгин шел и думал, что, когда Варвара станет его любовницей, для нее наступят не сладкие дни. Да. Она, вероятно, все уже испытала с Маракуевым или с каким-нибудь актером, и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но так как она все-таки играет эту роль, то и будет наказана.

«И нечего медлить, глупо церемониться», – решил он.

А через два-три дня он с удивлением и удовольствием чувствовал, что он весь сосредоточен на одном, совершенно определенном желании. Сравнивая свои чувствования с теми, которые влекли его к Лидии, он находил, что тогда инстинкт наивно и стыдливо рядился в романтические мечты и надежды на что-то необыкновенное, а теперь ничего подобного нет, а есть только вполне свободное и разумное желание овладеть девицей, которая сама хочет этого. Уверенность в том, что он действует свободно, настраивала его все более упрямо, он подстерегал Варвару, как охотник лису, и уже не однажды внушал себе:

«Сегодня».

Но каждый раз что-нибудь мешало ему, и каждая неудача, все более усиливая его злое отношение к Варваре, крепче связывала его с нею, он ясно сознавал это. Не удавалось застать Варвару одну, а позвать ее к себе не решался. Варвара никогда не бывала у него. Приходя к ней, он заставал Гогиных, – брат и сестра всегда являлись вместе; заставал мрачного Гусарова, который огорченно беспокоился о том, что «Манифест» социал-демократической партии не только не объединяет марксистов с народниками, а еще дальше отводит их друг от друга.

– И к чему, при нашей бедности, эти принципиальные нежности? – бормотал он, выкатывая глаза то на Варвару, то на Татьяну, которая не замечала его. А с Гогиным Гусаров был на ты, но слушал его дурашливые речи внимательно, как ученик.

– Не сердись, все – в порядке! – говорил ему Алексей, подмигивая. – Марксисты – народ хитрый, они тебя понимают, они тоже не прочь соединить гневное сердце с расчетливой головой.

Каждая встреча с Гогиным утверждала антипатию Самгина к этому щеголю, к его будничному лицу, его шуточкам, к разглаженным брюкам, к свободе и легкости его движений. Но не без зависти и с досадой Клим должен был признать, что Гогин все-таки человек интересный, он много читал, много знает и владеет своими знаниями так же ловко, как ловко носит свой костюм. Было ясно, что он хорошо осведомлен о революционном движении, хотя сам, наверное, не партийный человек. Трудно представить членом политической, даже игрушечной партии фокусника и почти шута. Но несомненно, что осведомителями жандармов должны служить люди именно такого типа, – все знающие и способные ловко скрывать истинные убеждения свои за обилием знаний.

Самгин слышал, что Алексей говорит одинаково одобрительно о марксистах и народниках, а утешая Гусарова, любившего огорчаться, сказал:

– Либералы тоже должны будут состряпать партийку, хотя бы для ради воспитания блудных и укрощения строптивых детишек своих. Все идет как следует, не рычи!

И, наконец, Клима несколько задевало то, что, относясь к нему вообще внимательно, Гогин, однако, не обнаруживал попыток к сближению с ним. А к Любаше и Варваре он относился, как ребенок, у которого слишком много игрушек и он плохо отличает одну от другой. Варвара явно кокетничала с ним, и Самгин находил, что в этом она заходит слишком далеко.

Татьяна, назойливая, точно осенняя муха, допрашивала:

– Вы как относитесь к декадентам? Запоздалый перевод с французского и эпатаж – только? А вам не кажется, что интерес к Верлену и Верхарну – одинаково силен и – это странно?

Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, – так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но не могут понять.

Однажды, когда Варвара провожала Самгина, он, раздраженный тем, что его провожают весело, обнял ее шею, запрокинул другой рукою голову ее и крепко, озлобленно поцеловал в губы. Она, задыхаясь, отшатнулась, взглянула на него, закусив губу, и на глазах ее как будто выступили слезы. Самгин вышел на улицу в настроении человека, которому удалась маленькая месть и который честно предупредил врага о том, что его ждет.

Через несколько дней он снова пришел к Варваре, но не застал ее дома; в столовой сидели Гогины и Любаша.

– Вот еще о ком забыли мы! – вскричала Любаша и быстрым говорком рассказала Климу: у Лютова будет вечеринка с музыкой, танцами, с участием литераторов, возможно, что приедет сама Ермолова.

– Алина будет, вообще – замечательно! Желающие костюмируются, билеты не дешевле пяти рублей, а дороже – хоть до тысячи; сколько можешь продать?

– В пользу кого или чего? – спросил он, соображая: под каким бы предлогом отказаться от продажи билетов? Гогина, записывая что-то на листе бумаги, ответила:

– В пользу слепорожденных камчадалов.

А брат ее, считая розовые бумажки, прибавил:

– И на реставрацию стен Кремля.

При этих людях Самгин не решился отказаться от неприятного поручения. Он взял пять билетов, решив, что заплатит за все, а на вечеринку не пойдет.

Но – передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял в знакомой прихожей Лютова у столика, за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это. У дверей в зал раскачивался Лютов в парчовом кафтане, в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая гостям поклоны приказчика, говорил однообразно и озабоченно:

– Милости прошу… Прошу пожаловать…

Косые глаза его бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды как будто пытались сорвать маски с ряженых. Серое лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо более к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и не сабля в руке, а чернильница у пояса.

Отстранив его рассчитанно важным жестом, Самгин встал в дверях.

– Парацельс? Агриппа, – а? – пробормотал в плечо ему Лютов, беспокойно и тихо. – Милости прошу… хэ-хэ!

Путь Самгину преграждала группа гостей, среди ее – два знакомых адвоката, одетые как на суде, во фраках, перед ними – тощий мужик, в синей, пестрядинной рубахе, подпоясанный мочальной веревкой, в синих портках, на ногах – новенькие лапти, а на голове рыжеватый паричок; маленькое, мелкое лицо его оклеено комически растрепанной бородкой, и был он похож не на мужика, а на куплетиста из дешевого трактира. Клим знал его: это – Ермаков, замечательный анекдотист, искуснейший чтец рассказов Чехова, добрейший человек и богема.

– Коркунов? – ворковал он. – Ну, что же Коркунов? Это – для гимназистов. Вот, я вам расскажу о нем… Дорогу чародею! – вскричал он, отскочив от Самгина.

В зале было человек сорок, но тусклые зеркала в простенках размножали людей; казалось, что цыганки, маркизы, клоуны выскакивают, вывертываются из темных стен и в следующую минуту наполнят зал так тесно, что танцевать будет нельзя. В зеркале Самгин видел, что музыку делает в углу маленький черный человечек с взлохмаченной головой игрушечного чертика; он судорожно изгибался на стуле, хватал клавиши длинными пальцами, точно лапшу месил, музыку плохо слышно было сквозь топот и шарканье ног, смех, крики, говор зрителей; но был слышен тревожный звон хрустальных подвесок двух люстр.

Среди танцующих глаза Самгина тотчас поймали Варвару. Она была вся в зеленом, украшена травами из лент, чулки ее сплошь в серебряных блестках, на распущенных волосах – венок из трав и желтых цветов; она – без маски, но искусно подгримирована: огромные, глубоко провалившиеся глаза, необыкновенно изогнутые брови, яркие губы, от этого лицо ее сделалось замученным, раздражающе и нечеловечески красивым. Ее удивительно легко кружил китаец, в синей кофте, толстенький, круглоголовый, с лицом кота; длинная коса его била Варвару по голой спине, по плечам, она смеялась. Чешуйчатые ноги ее почти не касались пола, тяжелые космы волос, переплетенных водорослями, оттягивали голову ее назад, мелкие, рыбьи зубы ее блестели голодно и жадно.

– По-озвольте, – говорил широкоплечий матрос впереди Самгина, – юридическая наука наша в лице Петражицкого…

Самгин коснулся его локтя магическим жезлом, – матрос обернулся и закричал, как знакомому:

– Ага, фокусник! Пожалуйте…

– Не фокусник – маг, – внушительно поправил кто-то.

– Примите мое презрение, – мрачным голосом сказал Самгин.

Цветным шариком каталась, подпрыгивала Любаша, одетая деревенской девицей, комически грубо раскрасив круглое лицо свое; она толкала людей, громко шмыгала носом и покрикивала:

– Иде тут который мой миленок?

Самгин шагал среди танцующих, мешая им, с упорством близорукого рассматривая ряженых, и сердился на себя за то, что выбрал неудобный костюм, в котором путаются ноги. Среди ряженых он узнал Гогина, одетого оперным Фаустом; клоун, которого он ведет под руку, вероятно, Татьяна. Длинный арлекин, зачем-то надевший рыжий парик и шляпу итальянского бандита, толкнул Самгина, схватил его за плечо и тихонько извинился:

– Извините, предрассудок! Ведь вы – предрассудок, да?

Самгин молча отстранил его. На подоконнике сидел, покуривая, большой человек в полумаске, с широкой, фальшивой бородой; на нем костюм средневекового цехового мастера, кожаный передник; это делало его очень заметным среди пестрых фигур. Когда кончили танцевать и китаец бережно усадил Варвару на стул, человек этот нагнулся к ней и, придерживая бороду, сказал:

– С такими глазами вам, русалка, надо бы жить не в воде, а в огне, например – в аду.

– Ад – в душе у меня, и я не русалка, а – дриада…

По голосу Клим узнал в мастере Кутузова, нашел, что он похож на Ганса Сакса, и подумал:

«Неистребим».

Варвару тесно окружили ряженые; обмахивая лицо веером из листьев сабельника, она отвечала на шутки их как-то слишком громко, разглядывала пристально, беспокойно.

«Меня ищет. И кричит для того, чтоб я слышал, где она», – сообразил Самгин без самодовольства, как о чем-то вполне естественном. Его смущало и раздражало ощущение отчужденности от всех этих наряженных людей, – ощущение, которое, никогда раньше не отягощая, только приятно подчеркивало сознание его своеобразия, независимости. Он попробовал объяснить раздражение свое неудачным костюмом, который обязывает его держаться с важностью индюка. Но Самгин уже знал: думая так, он хочет скрыть от себя, что его смущает Кутузов и что ему было бы очень неприятно, если б Кутузов узнал его.

«Наверное – он нелегально в Москве…»

Пианист снова загремел, китаец, взмахнув руками, точно падая, схватил Варвару, жестяный рыцарь подал руку толстой одалиске, но у него отстегнулся наколенник, и, пока он пристегивал его, одалиску увел полосатый клоун.

– Черт, – проворчал рыцарь, оторвал наколенник и, сунув его за зеркало, сказал Самгину: – Допотопный дом, вентиляции нет.

Находя, что все это скучно, Самгин прошел в буфет; там, за длинным столом, нагруженным массой бутербродов и бутылок, действовали две дамы – пышная, густобровая испанка и толстощекая дама в сарафане, в кокошнике и в пенсне, переносье у нее было широкое, неудобно для пенсне; оно падало, и дама, сердито ловя его, внушала лысому лакею:

– Пожалуйста, наблюдайте, чтоб сами они ничего не хватали.

В углу возвышался, как идол, огромный, ярко начищенный самовар, фыркая паром; испанка, разливая чай по стаканам, говорила:

– Нет, Пелагея Петровна, это – неверно, от желудей мясо горкнет, а от пивной барды делается рыхлым.

Женщина в кокошнике сказала:

– Барду надобно покрепче солить.

Самгин взял бутылку белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.

– Весело, чародей?

– Я слишком много знаю, для того чтоб веселиться, – ответил Клим, изменив голос и мрачно.

– Я – тоже, – сказал Тагильский, кивнув головой; шлем съехал на уши ему и оттопырил их.

Не первый раз Клим видел его пьяным, и очень хотелось понять: почему этот сдобный, благообразный человек пьет неумеренно.

– Народники устроили? – спросил Тагильский. Пред ним, на столе, тоже стояла бутылка, но уже пустая.

– Не знаю, – ответил Самгин, следя, как мимо двери стремительно мелькают цветисто одетые люди, а двойники их, скользнув по зеркалу, поглощаются серебряной пустотой. Подскакивая на коротеньких ножках, пронеслась Любаша в паре с Гансом Саксом, за нею китаец промчал Татьяну.

– Веселятся, – бормотал Тагильский. – Переоделись и – весело. Но посмотрите, алхимик, сколько пьеро, клоунов и вообще – дураков? Что это значит?

Самгин, не ответив, налил вина в его стакан. Количество ряженых возросло, толпа стала пестрее, веселей, и где-то близко около двери уже задорно кричал Лютов:

– Ну-с, а вы как бы ответили Понтию Пилату? Христос не решился сказать: «Аз есмь истина», а вы – вы сказали бы?

Явился писатель Никодим Иванович, тепло одетый в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая в рукав, он ходил среди людей, каждому уступая дорогу и поэтому всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку с Татьяной; спросив чаю, она села почти рядом с Климом, вытянув чешуйчатые ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску с облупившимся носом, а Татьяна, кусая бутерброд, сказала:

– Бесцеремонно играет этот виртуоз. Говорят, он – будущая знаменитость; он для этого уже и волосы отрастил.

– Злая вы, Таня, – сказала Варвара, вздохнув.

– Завистлива. Тут – семьдесят пять процентов будущих знаменитостей, а – я? Вот и злюсь.

Гогина пристально посмотрела на Клима, потом на Тагильского, сморщилась, что-то вспоминая, потом, вполголоса, сказала Варваре:

– Вы тоже имеете успех.

– Вероятно, потому, что юбка коротка, – тихо ответила Варвара.

В двери встала Любаша.

– Прелестно, девушки, а? Пелагея Петровна, пожалуйте петь!

Дама в кокошнике поплыла в зал, увлекая за собою и Любашу.

– Тыква, – проводила ее Татьяна.

Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного человека начала петь:

 
Я ли во поле не травушка была?
 

Пела она, размахивая пенсне на черном шнурке, точно пращой, и пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна, за спиной Самгина, вставляла в песню недобрые словечки, у нее, должно быть, был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея. В буфет вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками, за эфес и за конец, поперек живота; писатель, прижимаясь плечом к нему, ворчал:

– Он вот напечатал в «Курьере» слащавенький рассказец, и – с ним уже носятся, а через год у него – книжка, все ахают, не понимая, что это ему вредно…

– Коньяку или водки? – спросил его Лютов, присматриваясь к барышням, и обратился к Самгину: – Во дни младости вашей, астролог, что пили?

– Желчь, – сказал Клим.

– Мрачно, – встряхнув головою, откликнулся Лютов, а Никодим Иванович упрямо говорил:

– Он теперь в похвалах, как муха в патоке…

– Выпейте с нами, мудрец, – приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал, встречу аплодисментам. Дама в кокошнике отказалась петь, на ее место встала другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею – Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал:

– Феноменальный голос. Сельская учительница или что-то в этом роде. Знаменито поет.

Отлично спели трио «Ночевала тучка золотая», затем Кутузов и учительница начали «Не искушай». Лицо Кутузова смягчилось, но пел он как-то слишком торжественно, и это не согласовалось с безнадежными словами поэта. Его партнерша пела артистически, с глубоким драматизмом, и Самгин видел, что она посматривает на Кутузова с досадой или с удивлением. В зале стало так тихо, что Клим слышал скрип корсета Варвары, стоявшей сзади его, обняв Гогину. Лютов, балансируя, держа саблю под мышкой, вытянув шею, двигался в зал, за ним шел писатель, дирижируя рукою с бутербродом в ней.

Певцам неистово аплодировали. Подбежала Сомова, глаза у нее были влажные, лицо счастливое, она восторженно закричала, обращаясь к Варваре:

– Ну – что? Голосок-то? Помнишь, я тебе говорила о нем…

– Но он поет механически, – заметила Гогина.

– Шш! – зашипел Лютов, передвинув саблю за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном. За ним стоял полосатый арлекин, детски положив подбородок на плечо Лютова, подняв руку выше головы, сжимая и разжимая пальцы.

Кутузов спел «Уймитесь, волнения страсти», тогда Лютов бросился к нему и сквозь крики, сквозь плеск ладоней завизжал:

– Позвольте! Извините… Голосище у вас – капитальнейший – да!

Лютов задыхался от возбуждения, переступал с ноги на ногу, бородка его лезла в лицо Кутузова, он размахивал платком и кричал: