Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

После августовского дефолта 1998-го и без того не слишком активная гастрольная деятельность совсем сдулась. За весь 1999 год группа дала семь концертов. Летов сдавал бутылки и собирал мелкую картошку, которую выкидывали за ненадобностью с окрестных дач. Жили на аспирантскую стипендию Наташи. В какой-то момент он даже выдвинул идею, мол, уезжай-ка ты домой в Новосибирск, раз я тебя обеспечить не в состоянии, но предложение не вызвало энтузиазма. В 1999-м после начавшихся бомбардировок Югославии «Гражданская оборона» попыталась прорваться на Балканы с серией прифронтовых концертов и даже заручилась некоторой предварительной поддержкой депутатского корпуса и лично Сергея Бабурина. Однако в ходе затянувшихся переговоров случайно выяснилось, что соответствующая делегация от России уже отбыла в Белград и в качестве музыкального сюрприза в ней была заявлена группа «На-На».

Большинство столичных концертов (в кинотеатрах «Ленинград» и «Авангард», а позже в нулевые – в «Марсе» и «Улан-Баторе») заряжал тогдашний участник «Трудовой России» Анпилова и будущий лидер «Авангарда красной молодежи» Сергей Удальцов – молодой принципиальный москвич-левак, лицом похожий на неподкупного полицейского из классических американских нуаров.

Удальцов вспоминает: «Первый концерт, который я делал, – это акустика в кинотеатре „Ленинград“ на „Соколе“. Я просто по справочнику стал обзванивать разные киноточки, ну и дозвонился в итоге до „Ленинграда“. Директором там была женщина средних лет и старой советской закалки. Я сказал, что мы хотим сделать концерт бардовской песни – нехитрые тогда были уловки. Гонорар за выступление был 800 или 1000 долларов, а аренда зала стоила две или три тысячи рублей. Напечатали какие-то сиротские афиши, я самолично на кухне варил клей и потом их расклеивал по Москве. Ребят я поселил у себя в квартире на „Маяковской“, помню, мы там спорили с Егором насчет предстоящих выборов 1999 года и так называемого сталинского блока. У него как раз были сомнения насчет целесообразности имени Сталина. Концерт прошел так, как обычно они в те годы и проходили, – с опозданием, со штурмом дверей, со всем положенным панк-роком. Кресел тогда сломали немало: пятьдесят или шестьдесят. Встал вопрос о компенсации убытков. Кинотеатр крышевала братва. Сразу после концерта приехали спортивного вида ребята, ну и взяли меня чуть ли не в заложники. Я провел с ними несколько тягостных часов, отдал все деньги, собранные с концерта, потом писал какие-то расписки, в итоге они поняли, что взять с меня больше нечего, и ночью я оттуда ушел. Они еще напряглись на политику: на концерт же приходил Анпилов, и это не прошло незамеченным, он тогда был достаточно известной фигурой. Сам Анпилов, кстати, остался не в восторге от концерта, сказал, что публика диковатая. Он все же человек старых представлений и вообще считал, что Егору лучше бы петь народные песни. Директриса меня в итоге простила, но предупредила, что больше концертов бардовской песни у нее не будет».

Сергей Попков добавляет: «Егор всегда отдавал должное Удальцову, и именно Сергей договорился о первом концерте в Горбушке в 2003 году, который, по сути, стал отправной точкой в возвращении группы на официальную сцену. Мы вообще много работали с коммунистами, посмотрели на все это изнутри, и на Анпилова, и на его людей, и вообще на то, как все у них все организовано. После чего Егор однажды сказал: „Ни при каких обстоятельствах им страну доверять нельзя“».

Концерт в «Авангарде» в декабре 1999-го показался мне сильнее прочих, возможно, потому что дело происходило в кинотеатре моего детства. «Авангард» – довольно монументальное и казавшееся огромным на общем степном фоне здание, облицованное ракушечником. Его построили в 1983 году. Под ним еще находился обширный подвал: собирались делать бомбоубежище. В самом «Авангарде» было два зала – «Оборона» играла в большом, на тысячу человек, где раньше висел экран в 24 метра, на котором я чего только не посмотрел: «Пираты XX века», «Асса», «Откройте, полиция», «Маленькая Вера», «Конвой», «Спартак», «Тайна острова чудовищ», «Полет над гнездом кукушки», «Чучело», «Искатели приключений», «Легенда о динозавре», «Властелин времени», «Веселенькое воскресенье» (первый мой Трюффо), «Привидения в замке Шпессарт» etc. В тот вечер «Гражданская оборона» заняла свое законное место – где-то между «Полетом над гнездом кукушки» и «Спартаком». Играли преимущественно старые вещи, в духе кинотеатра повторного фильма. Единственной обнадеживающей новинкой стала окуджавская «Песня красноармейца» с грядущего альбома «Звездопад». Когда он посередине концерта заиграл ее, в довольно среднем ритме, на строчке «Не будет он напрасным, наш подвиг благородный» я честно попытался разломать кресло – едва ли не то самое, на котором в детстве смотрел «Папаш» с Депардье и Ришаром. Мое сиденье устояло, чего не сказать о первых рядах – их посносило изрядно. По рассказам Удальцова, директор кинотеатра во время концерта уже схватился за рубильник, чтобы вырубить электричество, но его удалось уговорить. В какой-то момент в зал ворвались солдаты-срочники в зимней униформе и встали на защиту сцены от панков. Последние при этом мало чем от них отличались, имея примерно такой же солдатски-обездоленный вид, и над этим импровизированным противостоянием печальных жителей Земли реяла песня про черного ворона. На следующий день в «Авангарде» планировался повторный концерт, но его от греха подальше отменили.

Наташа Чумакова рассказывает: «Я думаю, что Егор быстро все сообразил насчет национал-коммунистических дел, но поскольку он постоянно находился в угаре, то дело усложнялось. Когда мы встретились, то эти его таблетки, сиднокарб, были на исходе. Он к тому времени уже пил их постоянно, и эти простыни текстов к „Невыносимой легкости“ и „Солнцевороту“ – они как раз оттуда. Он закидывался, шел в лес и возвращался с миллионом исписанных бумажек. Потом таблетки кончились, канал доставки перестал работать, а он, соответственно, перестал писать. И начались пять лет ада. Я заучила эту шарманку наизусть: я все сделал, я больше никогда не смогу ничего написать, я не нужен, я бесполезен, все кончено».

К концу десятилетия сложилось ощущение, что 1990-е годы стали проклятием Егора Летова. Это были времена его наивысшего взлета и такого же растворения в неадеквате. Он иногда называл свои концерты «зоной, свободной от ельцинского оккупационного режима», но режим на глазах уходил в прошлое, и возникало опасение, что он заберет своего главного антагониста с собой.

В апреле 1995 года в больнице погибла моя мама, мне было двадцать лет. До того времени я из суеверия боялся подпевать тексту «Моя мертвая мамка вчера ко мне пришла, все грозила кулаком, называла дураком» – теперь этот куплет «Дурачка» стал мне впору. Мама Егора Летова умерла в 1988-м, ему было 24 года. Она сильно болела и страдала, были мысли о самоубийстве, но в итоге она домучилась до конца. В один из дней Егор пошел в лес, написал там песню «Моя оборона», вернулся к матери спеть ее, но не успел. Оттуда его обида на отца, который как ответственный партработник не допустил самоубийства, а заодно и на старшего брата, который не приехал на похороны (Сергей не знал о смерти, будучи на джазовом фестивале в Эстонии).

Однажды ночью я ехал в метро по кольцу, год был примерно 1996-й. На «Добрынинской» в вагон вошел Летов в черной куртке и сел напротив меня. Мы проехали так несколько минут – не дольше, чем в свое время понадобилось на уразумение «Все идет по плану» в версии безымянного бродяги из перехода. Я вышел на «Павелецкой». Мне нужно было на пересадку, а он поехал дальше по кольцу.

9. Берт

Трудно сказать, сколько бы я еще так ходил вольнослушателем на концерты и катался по кольцевой, полагаясь на очередной случай, если бы в Москву в 1999 году после многолетних гамбургских каникул не вернулся Олег Тарасов по прозванию Берт. Это был неформал международного класса с обширнейшими связями как в сибирском панке, так и в немецких клубных сообществах. Мне его отрекомендовали как друга Егора Летова и почему-то Пи-Орриджа, а вообще про него шептались примерно как про Буркова в «Гараже» – он за машину родину продал. Апокриф в самом деле гласил, что Тарасов в 1992 году продал собственную квартиру, дабы издать на виниле альбом «Прыг-скок».

Это внушало трепет и почтение.

Друг Егора Летова и Пи-Орриджа при ближайшем рассмотрении оказался человеком с энергией атомной бомбы. С Летовым его действительно связывала бурная активность еще конца 1980-х годов: он писал (и организовывал) концерты ГО и всячески способствовал распространению записей. Теперь ему было 34 года, и стиль его как тусовщика отличался известной универсальностью: он в равной степени мог появиться из сквота, общаги или пентхауса. Со всем панковским шлейфом прошлой жизни и армейской татуировкой в честь «Аквариума» на руке сочинский денди-survivor идеально вписался в Москву, летящую в новый миллениум, и тут же запустил лейбл Solnze records с флагманскими релизами в виде группы Messer Chups. Это совпало с пиком местной моды на разнообразный зависимый и независимый лаунж, и Берт с его кулуарно-европейским подходом (он был, в частности, главным пропагандистом совершенно забытой теперь финской синти-группы Aavikko) пришелся как нельзя кстати.

К тому времени наша постуниверситетская компания потихоньку прибирала к рукам разнообразные медийные структуры. Ну и началось – рецензии на переиздания «Коммунизма» и интервью с Черным Лукичом в Playboy, текст про тех же Messer Chups под егороцентричным названием «Трогательным ножичком» в «Известиях» и прочие в меру возмутительные выходки. Тогда казалось, что это куда как весело. Но мне, естественно, недоставало выхода на главного персонажа. Я гонялся за Летовым, словно журналист из популярного тогда романа Малькольма Бредбери за профессором Криминале, а Берт стал моим основным проводником в этом направлении.

Однако сперва судьбе угодно было свести меня с профессором Рок-н-ролле.

Николай Францевич Кунцевич, более-менее известный как Ник Рок-н-ролл, а в заинтересованных кругах даже и как русский Игги Поп, прибыл на заказной фестиваль «Неофициальная Москва», который проходил осенью 1999 года под эгидой партии «Союз правых сил». Накануне ходили упорные слухи, что Ник помер. Это вообще с ним нередко случается: когда книга сдавалась в печать, в кулуарах вновь зазвучала соответствующая ложная тревога.

Я познакомился, точнее столкнулся с ним еще летом 1995 года. Мы сидели компанией на Гоголевском бульваре, мимо проходил мой приятель – бомжующий художник по прозвищу Жора Сын Мажора, и с ним был Ник, который потребовал отхлебнуть пива. Я отдал ему бутылку, поскольку единственный из компании знал, кто это такой. Жора ему, помнится, попенял: «А ты бы ребят на свой концерт пригласил». Ник охотно пригласил ребят на свой концерт, правда, адреса почему-то не указал.

Повторное знакомство состоялось после «Неофициальной Москвы», я написал не в меру восторженный отчет о его выступлении, после чего получил от него на пейджер столь же безмерную благодарность, чему был страшно удивлен. Дальше мы принялись довольно тесно общаться на протяжении нескольких лет.

Если Берт обладал энергией атомной бомбы, то Ник – пожалуй что водородной, причем начинались бомбардировки ни свет ни заря. Как-то утром я просыпаюсь дома от дикого крика. Смотрю: Ник стоит в углу комнаты и, приплясывая, засылает куда-то в потолок текст, вроде «О, воскресший из мертвых, я приветствую тебя, я приветствую тебя, о воскресший!». И так минут десять. Я говорю: «Ник, а можно узнать, с кем ты разговариваешь?» Он мне, удивленно: «В смысле? Я разговариваю с Богом, Ма́кси». «Шесть утра! С каким богом?!» – ору теперь уже я. «Как это с каким? – парирует Ник. – Пасха же сегодня».

Весной 2000 года по его велению я вылетел в Тюмень – разбираться с делами ведомого им рок-клуба «Белый кот», который выгоняли из ДК «Строитель». Ник приволок меня в городскую администрацию и представил как столичного ревизора из газеты «Известия», в которой я никогда не числился. Хорошо помню взгляд женщины из госструктур: в ее глазах страх боролся с желанием попросить показать документы. Смутно представляя себе суть конфликта, я тем не менее произнес короткую путаную речь в защиту Ника вообще и его пребывания в ДК «Строитель» в частности – кажется, я даже оперировал словом «безобразие». Потом мы всячески гуляли по Тюмени, встретили там, в частности, Шевчука, щедро напоившего нас и себя коньяком, а Ник параллельно рассказывал мне разные байки из тюменского периода Летова. Летов в компании раз сделал Нику замечание в ответ на какую-то его реплику, мол, у нас тут так не говорят. «У кого это – у нас?» – вскинулся Ник. «У нас, у сибирских панков», – отрезал Егор. «А если я сейчас окно высажу и начну орать „Караул, меня сибирские панки убивают“?» – предложил Ник. Но тут вмешался Неумоев и твердо сказал: «Не надо бить окно. Окно бить не надо».

Когда я вернулся из Тюмени в Москву, Берт уже организовал мне свидание с другим стародавним летовским соратником Черным Лукичом.

Лукич был самый приятный человек из всей сибирской панк-тусовки. Автор великой строчки «Можно и не жить», он пел слегка отсутствующим голосом, носил прозвище по тем временам уже практически необъяснимое и любил настойку под названием «Черный соболь». Его лучшие песни всегда были подчинены одному и тому же настроению – добродушной обездоленности. Из всей плеяды сибирского панка он был наиболее элегичным и безжелчным: выведя однажды пронзительную формулу-панегирик «Мы идем в тишине по убитой весне», он впредь как будто бы избегал громких слов и резких звуков и преимущественно творил негромкую неторопливую лирику про солнечные часы, светлячков, войну, любовь и берег надежды. Он был не по таланту непопулярен. Объяснялось это, вероятно, тем, что в нем жил особый заповедный строй, который не позволял ему интересничать в искусстве сверх меры, – грубо говоря, между песней про озарение и песней про зарю он выбирал последнее. По сути, он был фолк-исполнителем, то есть певцом пространства и человеком простого и содержательного стиля. Здесь тогда не очень понимали, по какому ведомству его числить: и не андеграунд, и не бард, и не пресловутый русский рок. Это все развивалось скорее в духе современного инди-фолка, вроде какого-нибудь сверхвостребованного Bon Iver.

После в высшей степени теплого знакомства с Лукичом мы с Бертом взяли курс на Неумоева Р. В. В Москве как раз был анонсирован акустический контекст «Инструкции по выживанию» – в каком-то клубе на задворках Литинститута. С Неумоевым все оказалось несколько сложнее, так как в ответ на предложение дать интервью журналу Playboy лидер ИПВ упал на одно колено и, к удивлению прохожих, расстрелял нас с Бертом из пистолета прямо на Бронной улице. Пистолет оказался пугачом, но ощущение, что в тебя стреляет Роман Неумоев, осталось со мной надолго.

Берт предлагал занырнуть и дальше в глубины сибпанка, к совсем уже неведомым мне музыкальным авторитетам, но я в какой-то момент приостановил штудии, признав, что по большому счету меня интересует один только Егор. Последний пока не давался нам в руки, но я периодически довольствовался разными удивительными тарасовскими мемуарами, благо его въедливая память сохраняла мельчайшие подробности – вроде той, например, что на концерте «Рок против сталинизма» (1989) в Харькове Янка и Джефф пошли в разливуху с игривым названием «Помидорчик», а Егор не пошел. Игорь «Джефф» Жевтун, впрочем, «Помидорчик» впоследствии не верифицировал: «Таких нюансов я не помню, ну ходили куда-то, так что все может быть. Но вообще, мы в принципе не должны были там играть. Когда мы приехали в Харьков, нас никто не ждал: в программе не предусмотрены. Мы два дня шатались по городу – в конце концов куда-то нас втиснули, и мы в итоге выступили. Летов стал орать на нашего менеджера Пятака, после чего мы с ним перестали сотрудничать. А концерт был вполне на уровне. Вообще, в то время все концерты были примерно одинаковые. Крики, вопли и непонятно, лучше или хуже. Просто старались как-то до отказа выдать, и все».

Сам же Берт организовал январский концерт «Гражданской обороны» и Янки 1989 года в МАМИ. Он вспоминает: «После фестиваля „Сырок“ я ощущал большое желание поскорее пережить то состояние катарсиса, которое довелось испытать 3 декабря 1988 года. Услышав, что ГО в январе едет с концертами в Питер, я возжелал всенепременно устроить выступление либо по пути в Питер, либо по дороге назад в Сибирь. Поехал в свою бывшую общагу МАМИ на Малой Семеновской. Там на первом этаже имелось небольшое помещение с минимальным аппаратом для студенческих дискотек с их убогим репертуаром. Главное – там были барабанная установка и комбики. Всякие бюрократические препоны я рассчитывал преодолеть при помощи комсомольского вожака Лехи Комиссара – мы в 1982 году были одногруппниками. Леха, не пожелав узнать, что за группа и чего поют, с ходу предложил перенести мероприятие в аудиторию побольше, в самом здании МАМИ на Большой Семеновской. Друзья-однокашники согласились на пару дней освободить комнату с тремя кроватями, так что проблема размещения музыкантов тоже была решена.

В следующее воскресенье я поехал на Горбушку, где и посвятил всех, кто хоть как-то мог быть заинтересован в предстоящем действе, уделив особое внимание ключевым фигурам вроде Ким Ир Сена и Саши Хирурга.

Ким Ир Сен (в миру Олег Гоч, человек из Ростова, ходивший в середине 1980-х в ватнике со значком корейского лидера, чем и заслужил погоняло) к этому времени только начинал активно тиражировать записи ГО в рок-лабораторской студии „Колокол“. Время, когда продукция „ГрОб Рекордс“ начнет приносить весомый доход „Колоколу“ и лично Алику и Саше Агееву, рулившим студией, наступит несколько позже, когда канал поставки свежака из Омска ко мне заработает надежнее и четче.

Поезд из Омска прибывал ни свет ни заря. Встречаю на перроне. Первый сюрприз – басист Игорь Староватов не приехал. Зато мне представляют Яныча, и я начинаю тупо ворочать в голове шестеренками и соотносить ее с уже услышанными в альбомах ГО 1987 года стишками. Утро слишком раннее, никакой транспорт еще не ходит, но сибиряки, абсолютно не напрягаясь, выбирают пешую прогулку в сторону Электрозаводской, благо им московские морозы нипочем, да и устали двое суток сидеть в поезде. Пока шли по сугробам, транспорт заработал, и заключительный кусок пути до Медового переулка доехали на троллейбусе. Как-то объяснив заспанному вахтеру, что это АРТИСТЫ, провели гостей в общагу и разместились в отведенной им комнате. Немедленно захотелось услышать песен, но ни Егор, ни Янка не горели желанием ни свои электрические гитары расчехлять, ни терзать тут же позаимствованную в соседней комнате акустическую шестиструнку производства какой-то там мебельной фабрики. Огонь на себя взял тогдашний менеджер ГО из Новосибирска Андрей „Пятак“ Соловьев, после нескольких стопок начавший исполнять блатняк и чуть ли не матерные частушки. В районе полудня пришлось мне отвлечься: пора было озаботиться доставкой аппаратуры из общежитской каморки в главное здание, которое хоть и неподалеку, но все же метров шестьсот. Часа полтора ловил машину с подходящей кубатурой кузова. В результате туда аппарат ехал на скорой помощи РАФ-2203, а обратно – на самосвале ЗИЛ-ММЗ-555, с таким полукруглым ковшом кузова. Саундчек „Обороны“ длился часа полтора-два, что для меня было совсем неожиданно, ибо по молодости-глупости мне казалось, что похуистическое панковское звучание всяко не требует столько усилий для отладки.

Это был первый раз, когда мне поневоле пришлось задуматься о присущем Игорю Федорычу перфекционизме».

В «Урлайте» в том же 1989 году про акцию в МАМИ написали так: «Концерт (делал известный столичный тусовщик О. Берт) не удался: мало публики, плохо слышно (аппарат – 200 ватт). Войдет в историю московского рок-движения как первое появление Янки в столице в электричестве. ГрОб играл свою традиционную забойную программу („Я всегда буду против“, „Все идет по плану“ и пр.), но все неожиданно очень тихо, интеллигентно». Вероятно, именно вышеуказанная слабость и спровоцировала Ковригу на крауегольное сентиментальное суждение о «подводной мелодии». Сам Берт, впрочем, рассказывает по-другому: «Как раз никакого „тихо-интеллигентно“ не было – наоборот, все громко и остервенело, с диким перегрузом и фактически изнасилованием убогой звукоусилительной аппаратуры. Рецензию в „Урлайт“ писал Гурьев, а его на том концерте вообще не было».

У Летова в тот приезд с собой был семидюймовый бутлег хардкор-группы Big Black Стива Альбини, который он отрекомендовал всем как величайший и по умолчанию повлиявший на звук самой «Обороны». Через несколько лет Берт переехал в Гамбург, свел знакомство с дистрибьюторской компанией EFA Medien и послал Альбини (которого EFA распространяла) вышедшие к тому времени на «Золотой долине» альбомы «Гражданской обороны» с обширным рекомендательным письмом. Альбини не только прослушал продукцию, но даже дал понять, что не прочь приехать в непонятную Сайбэри на предмет творческого альянса. В ответ на известие Летов с прохладцей сообщил Берту по телефону, что, в свою очередь, готов предложить Альбини позицию бас-гитариста, но это максимум, на который тот может рассчитывать.

Именно концерт в МАМИ заложил основы будущей звукоиздательской деятельности Олега Тарасова, а заодно и бомбу под его недвижимость.

Берт вспоминает: «На следующий день после концерта я спросил Егора насчет дискографии ГО. Он резво заполнил страничку из тетради в клеточку, включив туда несколько альбомов „Посева“ и ЗАПАДа, а также „Врага Народа“ и ПОГО. Последние дополнения вносил, уже разместившись в вагоне за пару минут до отправления. Примечания после названий интриговали: понятия мини-LP, EP и сайд-проджект ранее сочинскому лошку не встречались. Вот эта сложенная вчетверо и через пару лет уже рассыпающаяся на ветхие ошметки дискография „ГрОб Рекордс“ и стала триггером всего дальнейшего развития. Егору-то что? Написал и отправил, как дети из тетрадного листа сворачивают бумажный кораблик и пускают в весенний ручей. Когда монополия фирмы „Мелодия“ начала рушиться, то вроде как открылся простор для независимого рекорд-бизнеса. По сути, ни одного концептуально-полноценного релиза „ГрОб Рекордс“ на тот момент не было. Собственно Грехов (Евгений Грехов – тогдашний директор и издатель „Гражданской обороны“. – Прим. авт.) изначально скептически относился к серьезности и коммерческой успешности идеи издания хуево записанного творчества своего приятеля по дискобольскому хобби. Но в итоге сдался и поверил.

Так или иначе, в 1992-м мы делаем „Прыг-Скок“. Себестоимость одной пластинки – примерно дойчмарка. Мы зарядили тираж 20 000, соответственно, нужно около 13 000 долларов. Родители моей тогдашней гамбургской невесты Терезы подкинули денег на свадьбу, а у меня была уже подобрана квартира на Тверской за 12 000 дойчмарок. Ну я подумал, что поскольку цены на производство винила будут только расти, а ценность самого альбома представлялась мне неоспоримой, то логичнее вложиться в „Прыг-скок“. Эх, если б еще не разворовали с квартиры уже покойного нашего дружка запойного художника Сергея „Бени“ Шаланина сложенные у него на хранение пару тысяч винила… В 1999 году ФСБ устроило обыск в офисе „Хор“, и весь склад винила был увезен на Лубянку, так как возникло подозрение, что в коробках гексоген. Месяца через полтора разрешили забрать, и мы его отвезли в пустующую квартиру Бени, где все и кануло».

Тереза, по словам Берта, отнеслась к его инициативе по обмену квартиры на «Прыг-скок» с пониманием.

Практически сразу после выхода виниловой пластинки «Прыг-скок» появился на компакт-дисках, но от другого производителя и даже, как выяснилось, правообладателя. Берт рассказывает: «Откуда ни возьмись появляется компакт с тушканом на черном поле – и его издатель Александр „Сталкер“ Олейник начинает трясти листочком договора, где коротко, но конкретно сообщалось, что автор передает Олейнику права на этот альбом. Поговорили потом с автором.

– Как же так, Егор?

– Я ничего не помню.

– А с нами договор как же ты подписывал?

– Ну, мало ли».

Пожалуй, апофеозом нашего с Бертом сталкинга стал выезд в аэропорт Домодедово зимой 1999-го. Мы ломанулись не то встречать, не то провожать «Гражданскую оборону», которая, по сведениям Берта, должна была непременно там находиться часов в шесть утра. Стоит ли говорить, что никто из участников ансамбля не подозревал о нашей инициативе. Минут сорок мы тряслись впотьмах в мерзлой маршрутке от метро «Домодедовская» к точке прилета или вылета. Никакую «Оборону», естественно, не встретили: то ли мы опоздали, то ли они не приехали. В бессильной злобе взяли пива, и на обратном пути я вдруг ясно почувствовал, как бреду по сугробам января 1989 года куда-то в Медовый переулок, спеша на десять лет как закончившийся концерт с его призрачными – прав был Коврига – мелодиями.