Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

19. Когда я умер, не было никого

Последний раз мы виделись с Летовым в декабре 2007 года – по обыкновению, в «Трансильвании». Настроение у него было примерно как в песне «Так далеко»: уходит время, вокруг все то же, но только хуже, но только гаже. Накануне в Омске с ним произошла история как раз из этого разряда: пошел ночью пьяный в палатку, по пути на него напали и ограбили, потом провал в памяти, и обнаружился он уже ночью в больнице. Первый и последний раз в жизни я слышал, чтобы он рассказывал историю без усмешки, бравады или наущения, но с откровенной тоской. Он говорил, что у него пытались отрезать палец вместе с кольцом, и просил идти помедленнее, жалуясь на предположительно сломанную ногу. Я в порядке утешения сказал, что в случае перелома он навряд ли бы смог передвигаться даже по скромному периметру «Трансильвании», на что Летов хмуро возразил: «Я бы – смог».

Заказ, который он забирал из магазина, оказался неполон: очередной выпуск поп-психоделической серии Fading Yellow не успел доехать, и я уверил его, что прослежу за доставкой импорта. Вообще, вся эта возня с компактами выглядела как некий ритуал по обретению вотивных предметов. Казалось, что он не коллекционирует диски, но участвует в обрядовом процессе циркуляции музыки: чтобы записывать свое, нужно непременно поставить на полку что-то чужое в качестве ритуального приношения.

Наташа Чумакова рассказывает: «У меня есть фотография с его дня рождения 2006 года, мы ходили из дома на реку, а это довольно далеко, и он там сидит с яблоком в руке ужасно радостный. В 2007-м отправились туда же, и я сняла его на том же месте – но это небо и земля с разницей в год. Дальше, за редкими просветлениями, были довольно мрачные времена. Этого, конечно, хватало и раньше, но не в таких масштабах. В середине января он стал гадать по И-цзин, и ему выпал конец. А там же считается, что перегадывать нельзя. Он вообще крайне редко гадал по И-цзин, для него это была важная тема – он в свое время специально ездил в Томск за распечатками. И после этого он ходил совершенно черный, а через две недели все-таки решил перегадать. Ему выпало начало, и последние две недели жизни он пребывал в абсолютной эйфории. Причем никогда раньше в жизни ему эти гексаграммы не выпадали».

В тот период он любил повторять, что смерть – событие того непринципиального рода, как если б у аквариума, погруженного в океан, лопнули стенки. Тогда я как-то не замечал (да и он, кажется, тоже), что это почти прямая цитата из его старой песни «Заговор»: стань таким, как стекло в воде. Однажды, году в 1994-м, я оказался в небольшой компании где-то в районе «Коломенской», и с нами был, в частности, такой олдовый хиппи и известный в совсем узких кругах поэт по прозвищу Злыдень. В какой-то момент он заторопился и, сославшись на какие-то неведомые дела, ушел, а мы продолжили. Когда через несколько часов я вышел из квартиры, то обнаружил, что Злыдень сидит в подъезде на подоконнике и преспокойно пьет один, находясь при этом в прекрасном расположении духа. Мне кажется, Егор надеялся разглядеть в факте смерти подобную расширительную возможность: уйти из квартиры, но остаться в подъезде.

За несколько дней до смерти он позвонил, и это был другой человек. Он был абсолютно трезвый, но при этом страшно веселый и оживленный, рассказывал, как недавно перезаписал свой вокал в одном из готовящихся к изданию концертников: не понравилось, как там спел, сел дома и записал голос заново. «А что, Rolling Stones тоже так делают», – уверенно сообщил он. Он звал в затяжные гости на новую квартиру: собственно садиться писать книгу. Сказал, что придумал, с какого именно стихотворения она должна начинаться: что-то из самого его раннего, чуть не первое. Я уже начал прикидывать даты, а вечером заехал в «Трансильванию» за тем самым недостающим выпуском Fading Yellow.

Сергей Попков рассказывает: «Я заходил к нему 18 февраля, принес авиабилеты: куда-то мы должны были лететь через несколько дней. У Егора всегда хранилось для меня в холодильнике темное пиво. Ну и он выпил баночку своего светлого, я – темного, на том и разошлись. А на следующий день в три часа раздался звонок от Натальи».

И снова это случилось со мной в переходе метро – только теперь на «Киевской»-кольцевой, часов в семь вечера. Мне вдруг позвонил Игорь Вдовин и спросил, правда ли это. Еще через несколько минут я знал ответ, и он был утвердительным. Тогда в 16 лет, в другом переходе, услышав «Все идет по плану» в исполнении безымянного тенора, я перешел на красную ветку и поехал куда-то в собственное будущее. Но теперь ехать мне было некуда, и я поднялся по эскалатору на улицу – искать кассу с авиабилетами. На следующий день в самолете Москва – Омск раздавали «Коммерсант», где уже был замастырен некролог с непотребным названием «Прошедший по плану». В Омске было очень холодно. Егора не отпевали, поскольку крещен он был, как водится, снаружи всех измерений. Он в свое время отказался от платной церемонии в Иерусалиме, традиционно взбешенный фактом сочетания денег и сакрала, и в итоге окунулся на Голанских высотах в Иордане и освятил себя сам при участии крещеного Попкова, тем самым возведя свой принцип DIY в своеобразный символ веры.

Впрочем, значительное количество священников самых разных конфессий потом служили на 40 дней уже по собственным инициативам.

Когда стали выносить гроб, его ноги в неизменных и теперь уже оставшихся вечными кедах содрогнулись – я почему-то отчетливо вспомнил, как он сидел, горделиво вытянув их, в такой же обувке в эфире «Программы А». С того дня он проходил в подобных кедах без малого 14 лет.

Как только мы доехали до кладбища, на небе образовалась радуга, что, кажется, никого особенно не удивило, поскольку смерть Летова представлялась куда более сверхъестественным событием. На поминках я калейдоскопом помню Манагера, Кузьму, Климкина, Джеффа, Джексона и еще рослого старого хиппи по прозвищу Джетро из Академгородка, который не выговаривал букву Р. Из-за этого логопедического изъяна вышла даже крошечная склока: произнося поминальный тост и перечисляя музыкантов, Джетро называл присутствующего Аркадия Климкина Аркашей, но получалось у него «Алкаша», как он ни старался. Из всей Москвы на похороны приехало всего четыре человека, включая меня. После поминальной трапезы компании разделились, я был в той части, что ушла к человеку по имени Костя – омскому шоферу-меломану, с которым у Летова был регулярный пластиночный контакт. На поминках Янки Егор до одури и плясок слушал песню Kinks «Rosie Won’t You Please Come Home». На его собственных ночных проводах в этой роли для меня выступила неслыханная доселе вещь группы The Koobas «You’d better make up your mind» – плясать, положим, не плясали, но с тех пор обе песни у меня соткались в одну звенящую похоронку, тем более что они одного 1966 года выпуска. Я тогда ничего не знал про The Koobas. Костя сказал, что они из Австралии, и я снова вспомнил ту книжку про больного мальчика, сумевшего прыгать через лужи.

Седьмого марта 2008 года в «Олимпийском» Егору Летову была посмертно присуждена «Премия в области рок-н-ролла» от «Нашего радио», получил ее директор группы Сергей Попков. Он потом вспоминал: «От этого скандирующего „Олимпийского“, от этого переобувшегося в воздухе „Нашего радио“, от этого Запашного, который мне почему-то все это вручал, – в общем, от квинтэссенции всего того, чего быть не должно, я нажрался в хлам, и все кончилось некрасиво. Я ворвался в гримерку к Земфире, пытался расколотить ее приз, кричал, что хрена ли ты понимаешь – чтобы такое получить в этой стране, надо сначала умереть! Меня как-то тихо выслушали, хотя в гримерке она была со всей свитой. Потом я пошел давать пизды Козыреву, но Козырев тоже никак не отреагировал – стоял молча и смотрел в пол, пока девочки из „Нашего радио“ не увели меня куда-то».

По странному стечению обстоятельств в том же 2008-м в Москву потянулись все инициаторы панк-рока: летом приезжали Sex Pistols, а осенью – Игги Поп со Stooges. Я съездил в Альмерию взять интервью у Игги – передо мной сидел сановитый загорелый черт (не зря хромой) с сияющей голливудской улыбкой и светящимся нимбом «хоть бы хны» над хитрющей головой. Я смотрел на него, спрашивал что-то невпопад про Кима Фаули и на контрасте вспоминал нашего бледнолицего дерганого Егора и пророческую фотографию, где он покоится в темных очках под сибирским снегом. Захотелось адресовать Игги вопрос, который году в 1992-м один барабанщик (впоследствии звонарь и священник) задал при мне знакомому гитаристу: «Музыкант ты, конечно, классный, но какова твоя нравственная позиция?»

Все, происходящее с фигурой Егора Летова после его смерти в общественном сознании и культурном поле, в достаточной мере исчерпывается текстом песни «Без меня». В большинстве случаев можно ограничиться даже и одной строкой: «Без меня – анекдот с бородой». Massive Attack исполняют «Все идет по плану»; Федор Бондарчук декламирует строчку из «Русского поля экспериментов» в проекте «Медузы»; Ксения Собчак публично журит Михаила Зыгаря за то, что тот в книге «Все свободны», посвященной выборам 1996 года, не уделил внимание Летову как бунтарю и бдительному гражданину. Одна патологоанатомическая контора попросила разрешить ей использовать в качестве слогана строчку: «А вдруг все то, что ищем, обретается при вскрытии телесного родного дорогого себя?» Отдельные энтузиасты стали производить настенные виниловые часы с атрибутикой Егора, кто-то начал выпускать ежедневники «Все идет по плану». Летов стал всплывать в самых причудливых социальных контекстах – ирония еще и в том, что после смерти он опять вернулся в кинотеатры, где гремел в 1990-е годы, – только на сей раз в виде фильма-концерта «Сияние обрушится вниз», да и кинозалы стали куда как презентабельнее, «Октябрь», к примеру. С одной стороны – шоу в закрытом клубе-шато «Фантомас» (спектакль «Сияние» с аранжировками вышеупомянутого Игоря Вдовина, к слову, очень достойный, – почему-то больше всего меня удивило, что Алиса Хазанова для этой роли выучила предельно витиеватый текст песни «Заплата на заплате»; не уверен, что сам Егор сумел бы его воспроизвести без запинки). С другой – в разнообразных дешевых наливайках появились музыкальные автоматы, в которых за 50 рублей можно заказать, например, композицию, транскрибированную как «Русское поле ЭКСТРЕМИСТОВ».

Помню, как-то выпивали с милейшим П. С. Лунгиным, тогда как раз вышел его фильм «Братство», где звучат «Все идет по плану» и «Солдатами не рождаются». Спрашиваю: «Пал Семеныч, ну вам-то зачем Егор понадобился?» А он мне: «Как это зачем? Я фанат!»

В общем, похоже, единственное, чего недостает в подобном ряду, – это инициативы по установлению памятника Егору вместо Дзержинского. Он, кстати, давал концерт прямо на Лубянской площади – в 2003 году.

Интересно, как людей в принципе не отпускает казус Летова, что, в общем, давно уже вышло за рамки траура, запоздалого почтения-прочтения или клинической ретромании.

Очевидно, он пробил психологическую отметку, за которой «Гражданская оборона» начала превращаться в некую гиперболу реальности – как будто при дневном свете включили еще и электрическое освещение. Джулиан Барнс не так давно написал, что цвет у Ван Гога выполняет функцию шума. В этом смысле летовские шум и гам оказались цветные, как он, собственно, и предупреждал давным-давно. Летов говорил правду на придуманном языке, играл на придуманном звуке и увещевал придуманной интонацией в невыполнимых интерьерах. Его альбомы напоминают идеальные убежища, где всегда, однако, случается разгерметизация, которую он не то приветствует, не то заклинает своим «урбаническим хохотом», сглаживающим различия между депрессией и эйфорией.

Летов производил впечатление человека, чего-то ожидающего и караулящего. Выдавая тот или иной монолог, он в какой-то момент всегда прерывался и всматривался в собеседника – следил за реакцией. Евгений Колесов вспоминает: «Общение с ним всегда оборачивалось особенным состоянием, что меня всегда изумляло. Интенсивностью своих речей он вырывал тебя из контекста и двигал куда-то в нужном ему направлении. Так было с самой первой нашей встречи, еще зимой 1989 года, в Горьком. Я собирался делать в Череповце фестиваль рок-акустики, ну и приехал с ним договариваться, так и познакомились. После концерта поехали на какую-то хату, ну, классическая вечеринка тех лет, сели с Егором в коридоре, и все ушло в общение. Оратор он был настоящий. На „Рок-акустику“ он, впрочем, так в итоге и не приехал – сказал, что опоздал на поезд».

От самой «Обороны» исходило большое чувство непосредственного будущего – при всей их ориентации на калифорнийский архивный рок и прочую звукоизвлекающую наследственность. Егор однажды сказал, что его песни ценны не сами по себе, это вообще не искусство, но стрелки, указывающие нужные направления и неизведанные территории, – возможно, эта функция разведчика как раз более всего и привлекает двадцатилетних, которые сетуют на недостаточный ассортимент ГО в Apple Music. «Оборона» – это такой вечный движ в себе, она выдает ориентиры и координаты, а дальше – думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь (кстати, эту песню Летов планировал записать на «Звездопаде»).

Кстати, о «Звездопаде»: интересно, что трибьюты, изготовленные в честь самого Летова, почти никогда не удавались (с другой стороны, а кому здесь они удавались?) и больше напоминали невольные пародии, а вот как раз сознательные пародии на него бывали очень даже ничего. Я уже упоминал форсированную переделку «Все идет по блату» сибиряков «Флирт»; среди других достижений можно отметить квазилюбительскую московскую группу «Палево» с песенками «Как массовка, так и я» (про травяной трип в составе театральной массовки) и «Новый 37-й» (про изменившийся маршрут автобуса). Выдающимся особняком стоит композиция сайд-проекта коллектива «Братья Шимпанзе» – «Мистер Жмурь и Пастор Шняга», составленная из трех выверенных строчек: «У Боярского не женское лицо – в это трудно поверить, но надо признаться, что я – не верю Боярскому». У рэпера Славы КПСС была композиция «Я Летов», интересная больше своими поддавками с идентичностью. Сергей Шнуров брался и за «Мою оборону», и за «Вновь продолжается бой», но звучало это, мягко говоря, странно. Впрочем, в предметную память о Летове он вложился вполне ощутимо, дав по секрету 10 000 евро на кладбищенский памятник (это случилось еще в долабутеновские времена, так что сумма для него была не самой бросовой, особенно если учесть, что с Летовым они пересекались два раза в жизни).

Псой Короленко, который весьма удачно перепел «Без меня» (причем с участием лауреата «Грэмми» Фрэнка Лондона) для трибьюта «Медузы», еще в мае 1999 года на квартирнике довольно остроумно спел галичевскую песню «Спрашивайте, мальчики» в летовской манере, но запись ее сохранилась, кажется, только в моей диктофонной версии. Впрочем, сам по себе этот жанр отличается врожденной неблагодарностью. Как говорит Леонид Федоров: «Егора, как Высоцкого, бессмысленно перепевать. Некоторые люди десятилетиями такие вещи ищут и так и не находят, а у него это было от природы».

Напряжение, которое исторически существовало между «Гражданской обороной» и государственными структурами, моральными кодексами и эстетическими нормативами, по сути, не может исчезнуть. Регулярные волны посмертного признания не в состоянии отменить простого факта, что многие вещи Е. Л. плохо вписываются в расклады современности. Если в позднем СССР он схлестнулся с карательной психиатрией, а в России 1990-х имел дело с бойкотом со стороны музыкальной индустрии и влиятельного культурного сообщества в целом, то по нынешним меркам за песни вроде «Суицида» или «Убивать» Летов уже имел бы значительные шансы попросту сесть.

Его сочинения периодически всплывают в разнообразных уголовно-процессуальных контекстах: так, песню «Слава психонавтам» изъяли из «ВКонтакте» за вольное обращение с известной темой. В марте 2021 года в Сибири на группу школьников-анархистов завели уголовное дело по обвинению в терроризме – эксперты пришли к такому выводу, в частности, на основе переписки подростков во вконтакте и телеграме, где они высказали любовь к белорусским протестам, желтым жилетам и песням Егора Летова. Русское поле экстремистов, как и было заявлено в том музыкальном 50-рублевом автомате.

В самом фундаменте «Гражданской обороны» заложено неубиваемое ощущение подвоха. Любая новая форма внешнего приятия автоматически запускает ответные защитные механизмы, и навряд ли эта группа когда-нибудь будет приручена окончательно. Летовская независимость – это не постная константа, в разные времена она меняет обличья, превращаясь в неуместность, непричастность, несовместимость и прочее неверие в анархию и неоставление следов на снегу. Его синонимические ряды шире, чем общепринятые границы антонимов. Утвердительная приставка «не» бежала впереди паровоза. Она и сейчас там, поэтому, как только где-нибудь во всеуслышание начинает звучать «Летов – он такой, Летов с нами, уж Летов бы наверняка», сразу возникает знакомое предательское ощущение: похоже, что это уловка, похоже, что это нехватка. Попытка навязать ему посмертный выбор между двумя основными пожеланиями нашей эпохи («Россия будет свободной» или «Путин, введи войска») обречена на промах. Когда Захар Прилепин пишет, что Летов поступил бы с Донбассом точно как Путин, или когда Олег Кашин затягивает на Болотной «Все идет по плану» – в этот самый момент Летов и исчезает, как измельченная картина Бэнкси, а вместо него высвечивается надпись: «Я там, а вы здесь, счастливо оставаться». Летов в принципе ненадежный козырь – он скорее джокер и слишком самоназначенец, его скрижали не годятся в скрепы. При этом делить Летова – занятие исключительно благодарное, потому что он раскидал огромное количество самоценных пасхалок: каждому своя.

Я, собственно, и сам такой же – тот еще апроприатор. Я не утверждаю, что Летов выступал бы за Донбасс (хотя мне известно, что во время былых украинских гастролей Егор, например, принципиально не хотел играть во Львове, всерьез считая его городом бандеровцев). Не заявляю, что он поддержал бы Болотную (хотя я в курсе, какое отвращение он питал к организующим особенностям отечественного миропорядка). Однако ж я тоже тяну Егора в какие-то свои пространства: в Красково, на голубую табуретку, на первомай 1998-го с живым Лимоновым, на 66-й этаж Эмпайр-стейт-билдинг, в конце концов. Я что-то пробовал доказать, припомнить, распознать и срисовать, но книга на исходе, и я чувствую, что самого Егора здесь нет.

А его и не должно было быть. Вероятно, осознание этого неприсутствия есть наиболее естественный способ приблизиться к нему как к несметному множеству.

Но что тогда есть? То, что всегда и было, – ведь единственная причина и нынешнего взлета популярности, и поклонения 30-летней давности, и песен за 50 рублей, и трибьютов, и памятников, и аэровоздушных номинаций, и всего, что еще будет связано с именем Е. Л., давно прописана, и состоит она в том, что «был невъебенный праздник, и он посредством нелепого чуда записи остался и продолжается для всех тех, кто еще имеет уши». Стойкая ненависть в его адрес, столь характерная для представителей моего, да и его собственного поколения, постепенно сходит на нет. Ее сменяют посмертные восторги и благодарности новой молодости. То, что казалось назойливым неадекватом, с течением времени стало восприниматься как досужая подлинность. Летов зазвучал поверх голов – течение времени и обилие информации, как ни странно, пошли ему только на пользу. Вероятно, никто из юных адептов уже не считывает генеалогию-хронологию тех или иных песен, да этого и не требуется. Собственно советское, или антисоветское, или криптосоветское – все это перестало быть важным, превратилось в сплошное калейдоскопическое радение, один общий задел непримиримости. Это примерно как предатель Лазарев-Заманский в финале «Проверки на дорогах» бьет из пулемета (в частности, по Бурляеву, которого мы уже упоминали тут в связи с Егором), и в последних секундах своей немыслимой пальбы он начинает кричать. Вот это и есть Летов. Он в равной степени может отсылать и к местному опальному кино 1970-х, и к военной прозе, и к само́й исторической войне, не имея для этого вроде бы никаких формальных оснований. Но есть некая общая (анти)житейская пропитка, что связывает его со множеством других миров. Потому его темный дух и одновременное чувство противофазы и опоры стали казаться чем-то вариативным и способным к регулярному воспроизводству во «включенных» и мобилизующих контекстах. Клейст мрет, и мрет, и мрет. На альбоме «Солнцеворот» подобное чувство повторения невозможного называлось словами «Всякий последний раз».

А само искушение таким, с позволения сказать, праздником может оказаться непреодолимым по причинам, давно описанным.

Одаряющая гениальностью болезнь, болезнь, которая с ходу берет препятствия и галопом, на скакуне, в отважном хмелю перемахивает со скалы на скалу, жизни в тысячу раз милее, чем здоровье, плетущееся пехом… Факт жизненности, дружок, сводит на нет всякое различие между болезнью и здоровьем. Целая орава, целое поколение восприимчивых, отменно здоровых юнцов набрасывается на опус больного гения, гения в силу болезни, восхищается им, хвалит, превозносит, уносит с собой, по-своему изменяет его, делает достоянием культуры.

Так рассуждает черт в «Докторе Фаустусе». В его обращении «дружок» мне с некоторых пор стала чудиться интонация никем не предугаданного певца-искусителя, чья сила убеждения оказалась длиннее его житейского присутствия, сильнее естественных предубеждений и глубже большинства догадок, которые мы строили на свой счет.

И это все обычно называется, сынок, – реанимация.