Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

13. Сны в «ГрОбу»

Я открываю глаза, не в силах пока понять, где нахожусь. Надо мной стоит Егор Летов и весьма неописуемым образом помахивает бутылкой водки под названием «На березовых бруньках»: «Я уже сбегал!»

Я начинаю припоминать, что лежу на матрасе в «ГрОб-студии» в поселке Чкаловский в Омске на улице имени героя-артиллериста Петра Осминина, куда прилетел на рассвете и сразу завалился спать, а теперь уже день, майский день 2005 года, и самое время воздать должное березовым брунькам. Сам Егор, кстати, в тот день к водке не притронулся, пил пиво и, кажется, даже «Бейлиз». Собственно говоря, почти все наши встречи проходили по одному регламенту: я с водкой, он с тем, что Андрей Платонов называл средним непорочным напитком, иначе говоря, пивом. За завтраком Летову попался под руку прошлогодний Rolling Stone с репортажем из его квартиры, где в частности было отмечено: «Около подъезда встречаем отца Летова. Мы здороваемся; Егор, будто не замечая его, проходит мимо». Летов, зачитывая этот отрывок, впал в веселейшее негодование: «Вот, блядь, репортерская находка! Что значит „проходит мимо“? Да мы утром виделись на кухне, я по сто раз на дню, что ли, должен с ним раскланиваться?!»

В интерьерном плане «ГрОб-студия» напоминала кружок по интересам. В советское время они как раз часто располагались в квартирах на первом этаже, мой отец в начале перестройки вел такой фотокружок в соседнем доме. Задернутые изумрудные шторы. На стенах нет ни одного неживого места: все сплошь завешано фотографиями, плакатами, коллажами, посреди которых выделяется большая панорама Иерусалима. Залежи компакт-дисков и видеокассет. Гитары, магнитофоны, микшерный пульт Alesis. Надежно устланный ковром пол. Непререкаемо включенный телевизор. Старая советская табуретка с бледно-голубым покрытием и следами глубокого ожога. Мне не хотелось бы лишний раз эксплуатировать детскую символику, но «ГрОб-студия» на самом деле была похожа не на рок-клуб, не на лабораторию, не на притон, а, повторюсь, именно на советский кружок, причем кружок многобокий: сразу хоровой, и музыкальный, и драматический, а также художественной росписи, умелых рук и авиамоделирования. Самое трудное – это, сидя внутри, попытаться уразуметь, что каморка на первом этаже и есть та самая мастерская всех мышеловок, звездопадов и лунных переворотов. Вопль «Я люблю голубые ладони и железный занавес на красном фоне» самозародился под этим потолком. На двадцати (если не меньше) квадратных метрах десятилетиями был расфасован паек для сотен тысяч (если не больше) растравленных душ. Был такой английский телефильм ужасов «Stone Tape» (1972) про то, как стены старого дома впитывали все происходившее в нем и тем самым порождали призраков, которые суть одна из форм звукозаписи. Когда я второй раз засыпал в «ГрОб-студии», мне тоже стало казаться, что в комнате отраженным эхом все еще голосит та самая воробьиная кромешная отчаянная хриплая неистовая стая.

Когда Егор записывал свои ранние альбомы, то барабаны было слышно на ближайшей автобусной остановке – факт, подтвержденный многими его гостями той поры. В конце 1980-х соседи всерьез намеревались выселить его из квартиры. Много было сказано и написано про давление со стороны КГБ и иные политические преследования, но почему-то упускают из виду абсолютный коммунальный саунд-террор со стороны уже самого сочинителя: представьте, если у вас за стеной дубль за дублем записывается, например, альбом «Некрофилия» и это продолжается сутками. Впрочем, в последние годы жизни Летов достиг таких степеней эмпатии, что, когда у соседа родился ребенок, он застенчиво осведомился, не мешают ли тому плановые репетиции. Сосед, в свою очередь, сообщил, что, напротив, помогают скорее уснуть. Да и барабаны в ту пору уже использовались электронные.

В случае Летова говорить о сибирском и даже омском панке не вполне прицельно, я бы скорее сузил термин до чкаловско-осмининской волны, взметнувшейся строго из этой кельи. Предельная сжатость и концентрация энергии, обусловленная обилием ограничений самого разного свойства, и дала в итоге столь широкомасштабный оглушительный эффект. Огромность мира – это нагромождение отрицаний, если по Башляру.

Эта прожженная голубая табуретка в студии долго не выходила у меня из головы. Я думал, что сам метод «Гражданской обороны» состоит в резком и взрывном сокращении дистанции. Из крысы – прямо в ангелы. Негодная аппаратура, мат, отсутствие «профессиональных навыков», социальная, да и географическая изоляция и прочее нагромождение отрицаний – не столько поза, сколько необходимые условия для резкого перехода в иное качество, в огромность мира. Это история о том, как совершенно одиночный звуковой пикет вдруг превращается в музыку толпы. Как, имея прозвище Дохлый, начать петь с такой несдержанной мощью, что чуть ли не половина заинтересованного населения будет представлять тебя неким сибирским Микромегасом.

По летовской логике важно, чтобы отправная точка была бесконечно далека от блаженной цели. Сочинить нечто действительно созвучное калифорнийской психоделии конца 1960-х годов можно только здесь, на этой голубой табуретке. Один неверный удобный шаг по направлению к цели лишает тебя всех преимуществ-недостатков и прочих антирегалий. Не может быть «Прыг-скока», если приехать в Лос-Анджелес, засесть в мимикрическую студию и нанять, например, продюсера Брюса Ботника, писавшего The Doors и тех же Love. Взамен будет обычная практика карго-культа, которому Летов, в сущности, сопротивлялся. Он-то хотел быть не как группа Love, но самой группой Love. Отсюда его постоянное стремление называть свои вещи чужими именами – «Сто лет одиночества», «Невыносимая легкость бытия», «Долгая счастливая жизнь». В его системе они перестают быть цитатами и ссылками, а становятся новыми версиями самих себя. Это чем-то сродни старой акмеистской браваде: «Часто приходится слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему. Я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл».

Но так мог рассуждать модерн, а Летов, хотя и грезил схожим образом в своем манифесте «Двести лет одиночества» чем-то «новым, абсолютно непрожитым», прекрасно понимал, что в его случае вчерашний день родился, был и кончился. Весь его гараж, психодел и панк – это именно что вчерашний день, причем с другого континента. Поэтому, чтобы заново стать (а не просто подражать и, как он выражался, «выскребать по сусекам») той же группой Love, следует заниматься не присвоением, а перевоплощением. Работа с подобной дистанцией и называется передозировкой на все оставшиеся времена. Его аскеза и изгойство в этом смысле не были чем-то искусственным или мазохистским. Только полное осознание того, как ты по-чкаловски далек от условных Артура Ли и Сида Барретта, способно снабдить тебя импульсом для стирания всех календарей и карт и попадания в необходимый музыкальный поток. Его путь в любимый саншайн-психодел всю жизнь лежал через самые неподходящие места, будь то актовый зал Горьковского политехнического института или якутский рок-бар «Гараж», но по-другому он добраться к месту назначения не мог. Из каленой стали – в чудовищные дали.

Кирилл Кувырдин рассказывает: «Я посмотрел на днях кино про Билли Айлиш – там есть момент, где они семьей на койках в спальне песни пишут, ржут, на голоса темы раскладывают. И вот я смотрю кино про Лос-Анджелес пятилетней давности, а будто в Омске побывал, на улице Осминина опять, в начале 1990-х. Я у Егора в его комнатушке ровно такое же удивительное единство душ наблюдал. Конечно, все другое – и место, и время, и люди, – но живые искренние связи такие же, как в случае с кино этим: семья, умудрившаяся существовать в неразосранном режиме. Егор умел создать глубокие родственные связи (родственные на уровне взаимодействия – и очень доверительные) со всеми привлеченными участниками творческого процесса, когда напрочь отсутствуют понты и перетягивание одеял. И ржали в той же тональности, и спорили так же нелепо трогательно и воодушевленно. Кухонные споры – это суперблизко к тем толковищам, что я наблюдал многократно в тусовке ГО».

Роспуск группы в 1990 году, переход в патриотический лагерь и прочие закидоны – это явления из области все той же работы с дистанциями. В летовской логике из крысы можно стать ангелом, а из человека как такового – едва ли. Между крысой и ангелом предположительно существуют симбиотические отношения, а «человек» из них выпал. Поэтому на голубую убогую табуретку сияние может обрушиться, а на стул дизайна, допустим, Джаспера Моррисона, каким бы неопростым и красивым он ни был, – едва ли.

В последние годы он уже не противопоставлял себя людям (по политическим, например, принципам), а скорее отходил от них в сторону. Кажется, ему становилось неинтересно сотрясать архетипы, и он примеривался к более глобальным дистанциям, где не очень подразумевается само присутствие человека. Он стал мыслить пространствами, где не какой-то майор гремит сапогами, а гуляет коса цивилизаций, и преодолеть такую дистанцию можно разве что со скоростью мира, которую он и принялся спешно воспевать.

К вопросу о скоростях: я думаю, что на тактическом уровне сокращения дистанций с «огромностью мира» для него известное значение имели опыты с кислотой. Первый трип у Егора приключился еще в июле 1991 года, тогда фигурировали завезенные из Германии «крошечные сиреневые цилиндрики». Дело было в разгар дня, жары и тополиного пуха. Кстати, будущий песенный образ «в небо по трубе» (еще один путь сокращения дистанции), скорее всего, родом из того путешествия, поскольку в процессе прогулки действительно была обнаружена некая выдающаяся и загадочная труба диаметром в метр.

Летов был, конечно, абсолютный романтик от функциональной психоделии, относился к подобным практикам трепетно и, как и в случае с собственной музыкой, точно понимал, зачем ему это нужно и куда он хочет добраться. Однако видеть в нем какого-то кислотного схимника, который только и делал, что искал внутреннюю Калифорнию, будет непозволительным преувеличением. Все протекало в несколько более хохочущем формате. В тот майский день в Омске он рассказывал историю, как однажды во время их совместного трипа Кузьма закрылся в темной комнате и попросил оставить его одного для медитации. Дождавшись, пока гитарист и соавтор в полной мере освоится в новом внесветовом пространстве, Егор подкрался, быстро приоткрыл дверь, швырнул ему в комнату кота и захлопнул. Раздался страшный крик, Кузьма выскочил из своего чилаута и на вопрос о произведенном котом эффекте мог отвечать только: «Я видел сову, которая ВЕЗДЕ».

К середине 2000-х Летов, никогда не служивший в армии и не бывший ни на одной войне, но активно заострявший эту тему, слегка скорректировал привычную строевую метафорику. Для характеристики собственных песен он стал использовать более осторожный образ «сны о войне». Рискну предположить, что в равной мере их можно назвать и галлюцинациями о войне. Под влиянием ЛСД иногда возникает момент странного, почти армейского единения со всем миром, когда чувствуешь себя усталым пехотинцем и сознание начинает полниться какими-то служивыми грезами о шинелях, костерках, полевой кухне, особенно ближе к концу мероприятия. Мне кажется, что весь этот притчеобразный потусторонний патриотизм Егора (или, если пользоваться выражением Томаса Манна, «воинский сомнамбулизм») с его дембельскими песнями и солдатскими снами – родом из того же химического дома для печальных жителей земли. Лучший пример тому – композиция «Приказ № 227» с альбома «ДСЖ». Это, безусловно, произведение глубоко психоделической культуры, описывающее, по сути, трип и музыкально оформленное как трип. Примерно как «Мифогенная любовь каст», только с присущей Летову серьезностью, которую, впрочем, несколько колеблет возникающий в финале росистый заяц вполне пепперштейновского толка.

Определенный разлад был в том, что он оказался заложником собственного драйва, который, конечно же, все традиционно воспринимали как алкогольный и трагически-посконный (не без оснований, прямо скажем). Человек выходит петь «Славу психонавтам», а в зале одни алконавты, вот тут, что называется, и придется выбирать, кайф или больше. Сократить свою личную дистанцию с Калифорнией у него получилось, даже и географически. Но в масштабах культа собственной личности это сработать не могло, да, я думаю, он и не гнался за этим, понимая, что тут от него ждут более однозначную эмоцию, из тех, что на березовых бруньках, и сполна давая ее.

Из квартиры мы тогда так ни разу и не вышли, так что Омска я не видел. Я мало что знал про город, помимо каких-то зловещих исторических совпадений с жизнью самой группы. Например, «Гражданская оборона» образовалась в 1984 году весьма мрачной осенью – через месяц после страшной авиакатастрофы в аэропорту Омска, когда Ту-154 столкнулся при посадке со снегоуборочными машинами, в результате чего погибло 178 человек. Похоронная процессия шла через весь город на Черлакское кладбище.

Юлия Вегг-Проссер, которая училась в 1980-е годы в соседней с летовской школе, вспоминает: «На него, скорее всего, большое влияние оказала местная толкучка, где продавали и обменивали пластинки – больше просто неоткуда было взять информацию. Там все эти nerdy people тусовались, а он жил как раз в 15 минутах ходьбы. У нас школы стояли натурально в лесу, дети терялись, когда катались на лыжах. Омск вообще был такой край земли. Считалось, что в Новосибирске народ круче, а в Красноярске жизнь получше, но все равно хорошо, что мы не в Сургуте, где совсем уж холодно и страшно. Тусовка была преимущественно театрального толка, поскольку в городе было нормально с театрами. Плюс художники. Когда я поступила в университет, у нас на курсе было человека четыре хиппи. Мой сосед, как раз из таких нердов, записывал мне The Doors и The Velvet Underground – невероятно это было слушать у нас на краю земли. Сам факт существования хиппи в Сибири в те годы был чем-то настолько странным, что они даже не могли казаться раздражителями, как в той же Москве. О многих вещах просто не задумывались. Не было, например, антисемитизма. Разумеется, никаких кафе и ресторанов, которые могли бы стать точкой сбора для таких людей, – поэтому, возможно, и не было агрессии и особых гопников».

Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «Егор ни дня не работал. Говорил, что раньше какое-то время служил дворником и еще художником-оформителем, в частности нарисовал некий плакат, который в Омске где-то даже висел. Не знаю, сохранился он или нет, но Янка мне тоже рассказывала, что он водил ее смотреть – там была изображена какая-то женщина с большими глазами. А так он в основном диски продавал на балке. Или, как у нас это еще называлось, туча».

Сергей Попков добавляет: «Толкучка была по воскресеньям рядом с домом Егора, это такой пятачок, где среди моря разных продаванов был островок придурков с пластинками. Придурки, в свою очередь, делились на четыре группы. Основная масса крутилась вокруг большой пятерки: Deep Purple, Pink Floyd, Black Sabbath и иже с ними. Была группировка по арт-року: Yes, Genesis и пр. Третья команда – это как раз новая волна и панк, их вообще за серьезных людей не держали. И, наконец, последняя группировка, к которой все три предыдущих относились как к мусору, – это те, кто занимался так называемыми демократами, Польша, Чехословакия и так далее. И Егор там везде периодически появлялся и заводил контакты».

Он не уезжал из Омска по той же причине, по которой осваивал советские песни про гуашь и лиловые звезды. Здесь сказывалось его врожденное умение чувствовать болезненную хрупкость в самых, казалось бы, основательных и неподъемных материях, будь то Западно-Сибирская равнина или строение культуры СССР. На улице Осминина была его заветная, во многом придуманная, почти несбыточная Сибирь. Об этом довольно метко написал венгерский критик и эссеист (исследующий, в частности, проблему меланхолии) Ласло Фельдени. В 2008-м (в год смерти Егора) он выпустил сборник из 13 эссе под общим названием «Как Достоевский читал в Сибири Гегеля и разрыдался». Это довольно спекулятивная и порывистая, но очень летовская по духу книжка – некоторые ее части можно считать пространным комментарием к давнишней дилемме Егора, когда вокруг все «здорово и вечно», а при этом «нас нет». Достоевский разрыдался (ср. строчку с «Хроники пикирующего бомбардировщика»: «Эпилептик Достоевский падает на пол»), потому что наши усилия в общем потоке истории абсолютно бессмысленны. Их никто не видит. Летовский панк на сибирской табуретке тоже не может быть замечен в контексте дорогой ему музыки. Но осознать подобное – значит разрушить собственный миф, что является прямым путем в ад. Одна из новелл сборника называется «Клейст умирает и умирает и умирает» («Kleist Dies and Dies and Dies» – английский перевод вышел в прошлом году). В сардонической версии Егора, думаю, фраза звучала бы как «Клейст мрет, и мрет, и мрет».

Поэтому Фельдени возвышает голос в защиту глубоко иррациональной личной мифологии. Он выступает против науки как таковой с ее исчерпывающими мир знаниями, против доминирующего принципа понимания – и целиком в защиту метафизики, всего неизмеримого и, как следствие, восстановления связей с Божественным началом, которые разрушило Просвещение. Конечная цель – это, буквально по Фельдени, «неосвоенная Сибирь», когда наше «здесь» в силу мифологизирующего усилия одновременно находится где-то за линией горизонта. С одной стороны, личный миф делает нас безутешными, потому что мы отныне не сидим покойно на родной голубой табуретке, а используем ее как средство заглянуть за горизонт. С другой – она становится нашей волшебной калиткой в пустоте. Фельдени в одном месте совсем уж размашисто пишет о том, что дух всегда свободен и пребывать в духе означает не обладать, но непосредственно участвовать (еще немного, и, кажется, посыпались бы ссылки на летовское интервью «200 лет одиночества» насчет того, что «духу ничего не сделается, если где-то и убывает, так где-то прибавляется»). Никто не проиграл, из крысы – прямо в ангелы. Встроить собственный миф в общий космический порядок – значит стать свободным. Любое участие превыше понимания.

На следующее утро мы опоздали на рейс в Москву. Самолет стоял в стойле, но посадка уже закончилась, пускать нас никак не хотели. Я попробовал козырнуть малоподходящим к ситуации удостоверением развлекательной столичной прессы, а также указал на тот факт, что спутник мой находится в статусе национального культурного достояния. Трудно сказать, какой из аргументов произвел на служительницу меньшее впечатление. Она смотрела куда-то сквозь нас, словно сова, которая везде. Я в итоге остался ждать следующий рейс, а Летов с Наташей поехали на поезде. На паровозе, как он выражался. Четырнадцать лет спустя люди будут обсуждать перспективу присвоения этому аэропорту имени Летова.

Паровоз этого заслуживал больше.

14. Уничтожай таких, как я

У Чеслава Милоша в стихотворении «Зоны умолчания» есть строчка: «…ничто не дает мне права выявлять вещи, слишком жестокие для человеческого сердца». Далее в том же сборнике он обвиняет уже лично поэта Филиппа Ларкина: «Мне тоже, траурный Ларкин, известно – никого не минует смертная бездна, но это не тема – дело последнее – и ни для оды, и ни для элегии».

Музыку «Гражданской обороны» долго и привычно снобировали, считая ее своего рода парарок-н-роллом – за мат, за пакостно-дешевый звук, за провинциальное происхождение, за общий самопал. Но когда к самопалу добавляется еще и самострел (как в летовском поэтическом случае), поверхностное пренебрежение переходит в фазу активного этического осуждения, почти по Милошу: смертная бездна – это не тема и вообще дело последнее.

Летов – манипулятор, тиран и инсинуатор, ему нельзя верить, от него исходит мрак, он себе на уме, он прижимист и единственный на фестивале «Сырок» 1988 года потребовал гонорар за выступление, он пропагандирует человеконенавистничество, он совок, он фашист, он садист, он мазохист, он хмырь, он не пацан, он не мужик, он провокатор, он предатель, он опопсел, он одичал, он купился, он продался, он воспевает смерть, а сам ни за что не умрет – список жалоб всегда отличался значительной широтой и жанровым разнообразием (от стихов «Они же депрессию превратили в профессию» до песен про «сибирского пса»). При этом по большому счету хейт-лист сводится к одной глобальной претензии, суть которой лучше всего сформулирована в той самой гердтовской версии «Любо, братцы, любо» с «Реанимации»: скажи, а почему ты вместе с танком не сгорел?

Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «За выступление на „Сырке“ он запросил тысячу рублей (примерно десять тысяч евро по нынешним деньгам. – Прим. авт.). Мы пошли на телефонную станцию в Новосибирске, и он при мне позвонил из автомата и заявил, что мы дорого стоим. Дали в итоге триста, но и это по тем временам было прилично. Конечно, тут не без жеста. Процент определенной наглости у него всегда был, куда ж без него. Но так он действовал не со всеми, конечно. С Кометой, которая делала „Сырок“, он был жестковат намеренно».

В 2007 году иракский художник Вафаа Билал установил у себя в комнате веб-камеру, синхронизированную с пейнтбольным ружьем, так что любой подглядывающий имел возможность также в него и выстрелить. За месяц в него было выпущено что-то около 60 000 пуль. При наличии подобной технической опции на улице Осминина Егор Летов за тот же период времени с несомненной легкостью побил бы иракский рекорд.

Его действительно ненавидели много и долго. Антилетовская оптика отличалась особой незамутненностью; например, в день его смерти я в некоторой прострации наблюдал посты в ЖЖ, причем не ботов, а вполне конкретных и даже знакомых людей, состоящие из реплик «Какой подарочек!» или «Мы его угандошили!».

Через несколько лет после кончины Летова лидер почитаемой им группы «ДК» и его давний знакомец еще по круглым столам газеты «Завтра» Сергей Жариков в свойственной ему герметичной манере объяснял это так: «Ненависть к Летову со стороны провинциалов – это отторжение собственного зеркального отражения: по обыкновению люди не хотят видеть себя такими, как они есть, и то, что его карьера закончилась перепевками „самоцветовского“ треша, – более чем предсказуемо. Совершенно серьезно, безо всякой иронии. Этим Летов и велик, кто еще не понял… Только „Гражданской обороне“ не только удалось смастерить себе здесь соответствующий теме соломенный гроб-самолет, но и внушить окрест, что и на родине рок-музыки их самолеты тоже соломенные».

Летов загнал себя в ловушку собственной катарсической нетерпимости. Коль скоро ты разоряешься о погибели и прочих точках невозврата на регулярной и повторяющейся основе, на твои куплеты автоматически нацеливаются все мыслимые детекторы лжи, а неподлинность – твое второе имя именно в силу того, что ты чересчур подлинно поешь. «Не играй тему, Летов» – так называлась композиция-скетч с альбома вышеупомянутых «ДК». Речь в ней шла, понятно, о саксофонных импровизациях Сергея Летова, который тогда играл с Жариковым, но сама фраза могла бы стать идеальным кличем всех хейтеров Егора, обвиняющих последнего в том, что тот поставил упоение смертью на конвейер.

Отдельно раздражала его педантичность и даже аккуратизм (Егор, кстати, всегда резал мясо на мелкие кусочки, прежде чем начать есть) в сочетании с вроде бы неуправляемыми вибрациями и неоговоренными озарениями. Каждая его мрачная песня кажется выверенной, это всегда своеобразный черный чистовик. Лирический герой ГО был похож даже не столько на самоубийцу, столько на камикадзе. В его саморазрушении чувствовался элемент воинского расписания: сегодня ровно в такое-то время мы будем умирать, а вы – наблюдать. Я был однажды в Японии в музее камикадзе, и удивительная скрупулезность, с которой устроена тамошняя экспозиция, напомнила мне летовский подход к собственным архивам (вот и песню он назвал «Харакири»).

Тем, кто отличался особой бесхитростностью восприятия, Егор казался излишне грамотным и контрастно кротким в личном общении. Возникали вопросы, зачем столь тонкий и отдельный человек решил реализовать себя в столь контактном и массовом виде музыкальных единоборств. Однажды «Оборона» играла на фестивале вместе с «Сектором Газа», и когда Юрий Хой проник в гримерку к Егору и увидел его впервые, то не смог сдержать вопля разочарования, типа «Это и есть Летов?». Летов в ответ рассвирепел, и лидеру «Сектора» пришлось удалиться.

Сергей Попков вспоминает: «В Кургане в 2000 году концерт делали типа трушные панки. Привезли нас в какую-то убитую хату в трехэтажке – ходят шалавы с папиросами, на столе ящик портвейна „Агдам“, водка, и больше ничего. Ну, типа, – от души. А в углу еще стоит мотоцикл „Иж“ или „Урал“, непонятно, как они его туда вкатили на второй этаж. Егор смотрит на все это, а пацаны в непонятках: это панк или че вообще, вы что, вы не уважаете?»

Как бы там ни было, Летов стал полноценным фигурантом cancel culture задолго до появления термина – едва ли не единственный во всей местной рок-музыке, потолок претензий к которой, как правило, ограничивался обвинениями в «продажности» или на худой конец «вторичности». Основные непростительные вехи хорошо известны – это гибель Янки (в предположительном самоубийстве которой многие винили темный летовский образ мысли) и это поддержка антиельцинской коалиции в 1993 году. Впрочем, даже если бы ничего этого не случилось, число хейтеров, конечно, было бы меньше, но сама аура отталкивающего в той или иной степени сохранилась бы как одна из принципиальных линий обороны. По Летову выходило, что скрытые тайники души – они же и гнойники, и я думаю, что как автор, активно работавший с энергией отвратительного, он был готов к проклятиям в свой адрес – да было бы и странно ожидать другого от человека, который в молодости хотел назвать собственный журнал именем Передонова, главного героя «Мелкого беса» Федора Сологуба.

И все же почему именно Летов? Весь предшествующий и сопутствующий отечественный рок тоже не назовешь рупором восходящего потока. Была, в конце концов, целая группа «Крематорий» с ее упорной фетишизацией похоронных процессов. Тот же Майк был крайне горьким и пораженческим автором. Взять навскидку его строчки «Самоубийца берется за перо», «То ли режешь вены, то ли просто блюешь», «Дед Мороз у зеркала с бритвой в руке», не говоря уж про песню «Выстрелы», которая является отчетом о клинической депрессии (и одновременно подстрочником спрингстиновской «Point Blank»). Гребенщиков еще в 1982 году спел: «Единственный выход – это саморазрушение». (Кстати, в 1991 году я лично слышал содержательную байку о том, что якобы БГ и Летов в свое время договорились о том, чтобы покончить с собой в один день. Человек, который мне это рассказал со ссылкой на каких-то осведомленных личностей, – едва ли он сам такое придумал, – впоследствии стал епископом.) Шевчук вообще в перестройку по Первому каналу пел «Когда самоубийство честнее всего». Но главную суицидальную песню русского рока сочинил, разумеется, Башлачев. Мне неизвестно, читал ли он рассказ Томаса Манна «Марио и фокусник», но «Грибоедовский вальс» – это, по сути, его инверсия. В Европе после сеанса гибнет гипнотизер, у нас – клиент.

Но только Летов стал непростительной напастью и приобрел статус стигмы, что в целом неудивительно. С одной стороны, он до крайности задрал планку экзистенциальных неурядиц – от беспредела к трансценденту. Там, где, к примеру, у Майка частный случай достоверного упадка, Егор настраивает сразу на преждевременный вселенский распад. При этом его интерес к патологиям был скорее движением вспять и сработал на контрасте – к началу 1990-х время становилось все более шуточным и игровым, а Летов, наоборот, жал на устаревшие модернистские кнопки, требуя повторить. Он вбухал в довольно-таки одноколейную панк-эстетику нечто совершенно неподъемное, выведя ее в сферы, как выразились бы санкт-петербургские художники, неизбыва. Откровенности приобрели характер откровений. На этот счет Летов закошмарил всех еще в 1980-е с помощью довольно стройной теории, суть которой сводилась к тому, что подлинный рок есть форма изживания из себя человека. «Рок» постигает жизнь не через утверждение, а через смерть и (само)разрушение; чем больше шаманства, тем лучше, и вообще человека нужно «бить щедро и отчаянно», как писал он сам тогда. Особенно если этот человек – ты сам. Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «Я думаю, что это ему частично льстило – все эти хтонические дела, то, что он делает с залом на концертах и до какого состояния может довести слушателя. Ему в ранние времена, да и потом тоже, определенно нравились суицидальные дела – может быть, тут какие-то фрейдистские темы, связанные с вытеснением. Все случаи суицида пробуждали в нем какую-то частичку радости и возбуждения. Сладострастия, пожалуй, не было, но интерес был. Может быть, он использовал какую-то отрицательную энергию в качестве своеобразного знака равенства – пройти по краешку, но не переходить, остаться в пограничном состоянии, когда ты как бы и там, и здесь».

Прослушивание классического панк-рока, как правило, неотделимо от желания поскорее разбить кому-нибудь бутылку об голову, в то время как пафос «Обороны» – это, в общем-то, «убей себя об стену». Как говорил сам Летов удивительно тихим голосом в не менее удивительном интервью Николаю Мейнерту в 1989 году, Exploited – просто пьянь и ничего больше. К каким-нибудь немецким романтикам вроде вышеупомянутого Клейста или Гельдерлина он был явно ближе, чем к «Автоматическим удовлетворителям».

Интересно, что после смерти Янки почти все субгегемоны сибирского панка дружно стали пенять ему на недопустимый уровень мрачности – хотя сами, в общем, охотно пользовались теми же идеями и саундом. Ник Рок-н-ролл тогда и вовсе выступил с гипостазирующим заявлением о том, что смерть Янки была вызвана «человеконенавистническим звуком ГО».

Впрочем, даже и вне трагедии с Янкой Егор традиционно вызывал подозрения в солидарной вроде бы среде. Игорь «Джефф» Жевтун рассказывает: «С ним однажды захотел скоординироваться Мирослав Немиров, и разговор у них вышел такой. У Немирова была идея делать такой диско-панк и гнать под него речитативом стихи. Короче, „диско“ в этой концепции служило главным словом. А Егор тогда называл свой стиль антисов-рок, и, едва заслышав про диско, он немедленно заявил, что им в таком случае не по пути. От Немирова я потом не раз слышал, что он очень не любит „Гражданскую оборону“, поскольку мы якобы забили и подавили развитие истинного панк-течения в стране. Что уж там Летов такое подавил, я не знаю, но вопросы к нему постоянно возникали – именно внутри движения».