Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

В начале 2005 года мы снимали в галерее «МАРС» для «Афиши» обложку с Земфирой (по странному совпадению, человек, который ее в тот день фотографировал, Максим Балабин, сделал дизайн этой книжки). Земфира была сильно не в духе, мы бегали ей за саке в соседний японский ресторан где-то на Трубной, съемка висела на волоске, и, чтобы как-то развлечь певицу, я поставил ей в плеере еще не вышедшую «Реанимацию» (поскольку ей очень нравилась «ДСЖ», особенно песня «Без меня»). Она действительно слегка развеселилась, сказав: «Хорошо хоть, кто-то пишется еще хуже, чем я». На обложке «Афиши» Земфира в итоге стоит в наушниках – так вот, в них у нее в тот момент песня «Реанимация».

Пожалуй, в полной мере я убедился в том, что лед окончательно тронулся, когда прочел в одной из колонок тогдашнего главного редактора «Ведомостей» Татьяны Лысовой цитату из новой песни Егора: «Все оно чужое, у тебя лишь только имя свое».

Более-менее понятно, зачем людям в то время понадобилось новое сильное ощущение в виде «Гражданской обороны». Но по какой причине сам Летов стал менее твердолобым и сделал шаг от «Солнцеворота» к «целому развороту»? Мне кажется, ему интересно было выстроить очередной новый миф о себе. Он любил тогда ссылаться на шаманскую практику, известную как «стирание личной истории». Тем более что острой ностальгией по старым временам и старой гвардии он, на мой взгляд, не страдал. Например, новые альбомы он издал не как обычно на «Хоре» своего старого товарища Жеки Колесова, а при участии более оборотистой «Мистерии звука» (по словам Колесова, разошлись они полюбовно и Егор вел себя достойно, хотя условия действительно были предложены лучше). Но чтобы выстроить новый миф, ему нужен был новый слушатель (и бортописец) – который не видел его прошлые ипостаси, но при этом готов был запечатлеть новую. Меня, в свою очередь, в те годы бесконечно манила концепция человека без свойств, и я думаю, что на этом в итоге мы и сошлись, поскольку я ускользал с его привычных радаров. Он не считывал во мне ничего такого, что он неоднократно наблюдал и чего постепенно начинал сторониться: я не был ни панком, ни коммунистом, ни музыкантом, ни патриотом, ни либералом, ни писателем, ни мыслителем, ни сибиряком, ни олдовым, ни неофитом. Летов меня как-то спросил, кем я себя считаю по жизни, – пришлось ляпнуть, что я интегральный гуманист (читал накануне Маритена и удачно запомнил термин), и, кажется, его это вполне устроило. А уж после фразы, которую Летов в 2002 году неосторожно обронил в интервью возродившемуся журналу «Контркультура», – «Правильно Семеляк в „Афише“ написал», – мне, по тогдашним моим ощущениям, сам черт стал не брат. Почти каждое утро я начинал как Летов в Николаеве, и это были самые беспечные годы жизни, казавшейся долгой и счастливой без всяких кавычек. В 1990 году, распуская «Гражданскую оборону», Летов, как известно, сетовал: нас хотят сделать частью попса. По большому счету, ровно этим я и занимался в начале нулевых – хотел сделать Егора частью попса. Или, как учил Сергей Попович, – поработать со средними частотами, благо эпоха к тому благоволила.

12. Диски на полках

Летов назначил меня конфидентом, естественно, не по причине обозначенного интегрального гуманизма. При первом приближении он вообще был довольно неприятный тип. После провального интервью 2000 года я, как и договаривались, послал ему текст на сверку. Ответа не получил, подождал несколько дней, в итоге напечатали как есть. Через месяц мы встретились с Егором в гостях у Жени Колесова. Почему-то я хорошо запомнил безличную конструкцию фразы, которую мэтр произнес, глядя куда-то в сторону: «Вопрос такой: почему не было прислано интервью на заверение?» В итоге выяснилось, что он все получил, но текст дошел до него в ломаной кодировке, которую он не смог прочесть, о чем по каким-то причинам не нашел нужным сообщить.

Во время второй встречи Егор встретил меня словами: «Почему такое хуевое интервью с Лукичом?» Речь шла об интервью в Playboy, которое я действительно произвел и напечатал накануне. Отлично, думаю, мало того что я ваш треклятый сибпанк расписываю стотысячным тиражом, так мне же еще после этого в лицо, так сказать, летят осколки раздражения. Только при третьей встрече случилось какое-то подобие человеческого общения. Дело происходило опять-таки в гостях у Колесова, а триггером послужил свежий номер молодежного журнала Jalouse, где я по неясному поводу написал обзор разной психоделической музыки с упором на Японию, которой тогда особенно увлекался. Любознательность взяла верх над скепсисом – Летов изучил реестр, признался, что многого не знает, а я, в свою очередь, пообещал выдать ему в скорейшем времени весь интересующий материал. Диски, сыгравшие роковую роль в этом музыкальном укрощении строптивого, были в самом деле нетривиальные: иные из них не успевали даже попасть на полки «Трансильвании», поскольку сделка заключалась заранее и вне кассового аппарата. Выглядело это так: прихожу в магазин, Борис Николаевич Симонов говорит: ну все, твои японские дела пришли. И достает из-под прилавка коробку какой-то иероглифической продукции. В ней компактов двадцать примерно, впрочем, их никто не считает – в отличие от денег. Пока я пытаюсь понять, что это за исполнители, Симонов выносит вердикт: «Ну что, давай пятьсот долларов – для ровного счета». Я говорю: «Но, Борис, я даже не знаю, кто это». А он: «Я тоже, вот заодно и узнаем!» И чтобы развеять последние сомнения добавляет: «Бери. Это хорошие ДОРОГИЕ пластинки».

Вот этими хорошими дорогими пластинками я Егора в результате и приманил. Там, насколько я помню, были Mops, Такеши Тераучи, Jaguars, Yura Yura Tei Koku и так далее. Плюс к этому я привозил из Лондона модных тогда Acid Mothers Temple, тоже в изрядном количестве. Трофейная Япония, как пел известно кто. В итоге весь этот японский прорыв произвел на Егора положительное впечатление и мы стали общаться, сперва про музыку, а потом и про все остальное. Постепенно я втерся в доверие до такой степени, что даже попал на обложку «Реанимации». Филофонически-коллекционные отношения, практически исчезающие сегодня, в те годы еще имели шансы стать началом прекрасной дружбы.

Когда Летов переставал дичиться и выключал свой поучительно-оборонительный режим (с закидыванием руки за голову, как на многих интервью), то становился человеком самого веселого нрава и вопиющей свойскости. За несколько лет общения я не припомню случая, чтобы его заносило в какую-то тираническую звездность или просто отмороженность. Я не говорю, что такого в принципе не было, просто на моей памяти он всегда оставался в высшей степени сообщительным человеком, и, возвращаясь под утро на съемную однушку в районе «Аэропорта», я часто находил на автоответчике неизменный тип посланий: «Макс, возьми трубочку, это Егор». Идеальный, в сущности, сэмпл, я даже хотел предложить какому-нибудь дружественному электронщику, вроде покойного Михаила Рябинина, сделать на этой основе трек.

В Москве мы обычно назначали встречу в магазине «Трансильвания», куда оба ходили с незапамятных времен. Каждый его визит туда разгружал торговую точку на 15–20 компактов.

Борис Симонов, основатель «Трансильвании», вспоминает: «Егор почти сразу появился, еще в Доме книги, когда мы там в 1990-х открыли отдел. Он покупал ранний классический британский панк, штатский гараж и вообще групповой олдис всех стран. Немало, я бы сказал. Был совершенно незаметен, только нервно поправлял жидкие волосики и вызывал восхищение у коллег – коллекционеров физносителей. Спокойный, я бы даже сказал, замедленный персонаж, но действительно радовался приобретениям, от души, так сказать».

Свои меломанские притязания он тщательно расписал еще в оранжевой «Контркультуре» 1990 года. То была довольно влиятельная по тем временам музыкальная наводка – например, именно Летов подсадил энное количество молодых соотечественников на группу Butthole Surfers. Я же благодаря его списку предпочтений впервые увидел в местной прессе имя Кима Фаули, не говоря уж о группах вроде Chrome Syrcus или St. John Green.

Леонид Федоров вспоминает: «Егор в конце 1980-х поражал – настоящий интеллектуал по тем временам, да и попросту умный чувак, что опять-таки было редкостью в среде музыкантов. По степени эрудиции я его мог сравнить только с Курехиным тогда: все читал, все слушал, все смотрел. Группу, например, Seeds я впервые от него услышал – 1967 года пластинка. Мне Егор тогда еще сказал, что 1967-й – это такой год музыкального взрыва. Можно смело брать любую пластинку любого жанра, кого угодно, англичан, кубинцев, иранцев, джаз или гараж какой-нибудь из любой помойки – если это 1967-й, значит, всегда будет что-то достойное.

Меня поражало его независимое мышление, сперва казавшееся самонадеянным. Но при этом там не было никакой позы и саморекламы – по крайней мере, я ее не видел. Может быть, я был наивным. Например, я всю жизнь занимаюсь музыкой оттого, что мне это просто доставляет большое удовольствие и у меня, по большому счету, нет никакой мысли. А у него все было очень осознанно. Он четко знал, чего он хочет своей музыкой добиться. Я оттягивался, а он делал, потому что так это должно быть. Меня больше всего воткнула акустическая запись, которую сделал Фирсов (бутлег «Русское поле эксперимента». – Прим. авт.). И вообще мне тогда больше нравилось, как он поет один. Я воспринимал весь этот их якобы панк как такое странное явление. На первых выступлениях «Обороны» мне казалось, что на сцене как будто не он: человек что-то пытается сделать, а чувство такое, что не получается. Может быть, он как раз и хотел такого эффекта, я уж не знаю. Как артист он был никакой, но как певец и музыкант – шедевральный. Я до сих пор считаю, что это один из лучших рок-певцов, которые у нас существовали в стране. Помню, мы с нашим звукооператором Мишкой Раппопортом сравнивали его с Питером Гэбриелом – по чистоте интонации, по точности попадания в эмоцию и ее насыщенности. Что касается ранних альбомов, мне всегда нравилось, как он поет и как он записывает. Кругом люди в студиях сидят, тратят сотни тысяч на запись, а тут все сам. Для меня это был реальный показатель того, что музыку, да и, шире, – культуру можно делать на коленке. И на обычном магнитофоне реально сделать запись, которая разойдется миллионным тиражом без всякой рекламы. А когда они сделали «Прыг-скок» и привезли в Москву первые треки «Ста лет одиночества», вот это уже было круто именно по музыке.

Первую звуковую открытку от Летова я пиратским образом получил летом 1994-го. В 1992 году Летов записал Колесову к дню рождения кассету под названием «Сборник доброй воли» – через некоторое время она получила хождение в узких московских кругах, чему Летов, кстати, не сильно потом обрадовался. Мне ее переписал мой приятель Боря Мирский – уже под названием «Good Times». Там действительно была песня «Good Times» Эрика Бердона, а кроме того, статуарный медляк Creedence Clearwater Revival «Effigy», парадный хит «Blueberry Way» группы Move, оклахомские люди Southwind, Ник Дрейк, Strawberry Alarm Clock, Fairport Convention и еще десяток имен.

Все лето 1994-го я слушал преимущественно две кассеты: актуальный техно-транс-сборник Narcosis (со всякими Sandoz, DJ Hell и т. д.) и эту образовательно-психоделическую коллекцию от Егора.

Наталья Чумакова рассказывает: «Он любил писать сборники – помню, в начале 1990-х у меня была от него кассета с Kinks, Hollies, Iron Butterfly. Мы же впервые познакомились в день похорон Янки. Ко мне заглянул Зеленский (Сергей Зеленский – гитарист Янки. – Прим. авт.), я ему открыла, он строго спросил: „У тебя никого нет?“ Я кивнула, он обернулся и говорит: „Заносите“. Ну и занесли Егора и положили спать. Пока несли, из кармана у него сыпались медиаторы, вся лестница была ими усеяна, такие зеленые самодельные.

А наутро он стал рыться в моих пластинках. У моей подруги был папа-летчик, и у меня стояла привезенная им пластинка венгров Locomotiv GT, и Егор у меня ее в итоге выпросил. Потом много лет спустя я обнаружила ее у него дома и говорю: „Это ж мой винил“. Он возмутился: „Как это твой?“»

Кирилл Кувырдин вспоминает: «Он знал такие вещи, которых я даже не ожидал. У меня папа пел в самодеятельном хоре при Союзе архитекторов, который назывался „Кохинор и рейсшинка“, их пару-тройку раз показывали в каких-то „Голубых огоньках“. Выяснилось, что он их помнит и знает, как мой папа выглядит».

Отчаяние, по замечанию Кьеркегора, наделяет человека многими окрыляющими качествами, в частности «сообщает ему царственный кругозор», так что в этом смысле Летов был хорошим экзистенциалистом. Меня скорее удивляло то, как этот царственный кругозор сочетался с уверенностью в собственных возможностях: он мог слушать огромное количество самой однородной и убедительной музыки из того поля, на котором сам работал, и не питать по этому поводу комплексов и неловкости. Например, Шнуров в какой-то момент вообще перестал слушать чужую музыку и читать чужие стихи, поясняя это тем, что иначе он не сможет написать ничего своего. Жанр, в котором Летов в последние годы играл, – назовем его условно гараж-психодел-фолк – в общем-то, давно исчерпан. Чем больше слушаешь групп оттуда, тем больше возможностей в этом убедиться: ну казалось бы, что еще можно сделать на этой почве? Но он упорно продолжал во всем этом рыться и при этом делать что-то свое и новое. Он как бы брал за основу сам метод, чувствуя в нем себя своим, но почти не кусочничал – очень редко у него можно найти цитаты из собственно песен (например, строчка «Звезды-звезды в моей бороде» как отсыл к раннему альбому T. Rex «A Beard Of Stars»).

Берт Тарасов вспоминает: «Когда я только собрался поехать в Германию, Егор уже составил длиннющий, на четыре страницы из школьной тетради в клеточку, список интересующих его позиций, с которым я в дальнейшем и гулял по магазинам и музыкальным ярмаркам. Помню, что первой покупкой по приезде был только что вышедший альбом Butthole Surfers „piouhgd“, No Means No, Dead Kennedies, D.O.A., The Seeds и сольники Ская Сэксона из Love. По возвращении Грехов и кто-то еще пытались перехватить часть улова себе».

Летов вообще любил стройный песенный жанр и в последние годы тяготел к такой, я бы сказал, уютной и слегка мещанской психоделии. «Песни красивые», – сказал он застенчиво, закупая сразу несколько дисков Peter, Paul & Mary. Он был именно что коллекционером: все должно стоять на полке, причем в «родном» виде.

Илья «Сантим» Малашенков вспоминает: «Мне как раз перед концертом в МЭИ в 1990-м вернули мои пластинки The Who „Who’s Next“, Патти Смит „Radio Ethiopia“ и мой любимый Grateful Dead „From the Mars Hotel“. Ну, я и пришел на концерт с пакетиком винила и еще взял шесть бутылок такого венгерского двадцатиградусного напитка „Рубин“. Пошли с Янкой и Джеффом пить этот „Рубин“, назвали это все рубиновой атакой, ну и в результате я Янычу все эти три винила подарил. И она такая говорит Летову: „Вот, понял: у тебя такие пластинки есть, теперь у меня тоже есть!“»

Дисциплина, с которой он собирал необходимые ему пластинки, отражалась в построении собственной музыки.

Павел Перетолчин, барабанщик последнего состава ГО, рассказывает: «Он мне очень много показывал разной музыки, в основном старой, а я ему ставил что-то более современное, всякую, например, английскую психоделию конца восьмидесятых, типа группы Loop. На репетициях он был требовательный и четко понимал, чего хочет добиться. Одна из таких задач, например, – ни в коем случае не сыграть чего-то лишнего. Помню, в песне „Калейдоскоп“ я сделал какой-то брейк, буквально два раза ударил по томам, на что Егор сразу поморщился: ну зачем это вообще?»

Наталья Чумакова свидетельствует: «Стоило кому-то лажануть во время концерта, он менялся в лице прямо в процессе песни. А уж потом в гримерке всем влетало так, что лучше не приводить тех выражений».

Летову одно время очень нравился зал в клубе «Живой уголок», который открыл Жека Колесов в середине 2000-х. Он загорелся идеей дать там единственный концерт «Коммунизма» и неожиданно предложил мне поучаствовать в нем и сыграть на каком-нибудь синтезаторе. Когда я сказал, что не умею играть на синтезаторе, Летов пожал плечами, в смысле, концерт же не прямо завтра, научишься к тому времени. Шоу в результате не состоялось, уж не знаю, к счастью или к несчастью для меня – но я тогда достаточно понял про саму скорость принятия музыкальных и прочих решений.

Игорь «Джефф» Жевтун вспоминает: «Больше всего ему нравилось ходить по лесу и сочинять. Меньше всего он любил играть концерты – процентов на пятьдесят это для него была вынужденная мера. На записях он нас не шибко-то и строил. Ворчал, естественно, в определенных моментах, скорее технического свойства. Многоканальников не было, и, соответственно, ошибка дорогого стоила. Приходилось переписывать заново весь дубль, отсюда и нервяк. К тому же раньше он писался один, и у него, конечно, все было отрегулировано и подстроено, бобины постоянно крутились и шла работа. Но особого авторитаризма в студии я за ним не припомню. Он часто прислушивался к советам, ничего догматического в нем не было. Но он очень плохо относился к любым внешним контактам – и Кузьмы, и меня. Очень был недоволен, когда нам приходилось чем-то на стороне заниматься, пусть даже и нетворческой деятельностью. Он мне несколько раз с удовольствием пересказывал историю о том, как Артур Ли распускал свой состав, типа взял и всех разогнал, у него аж глазки горели при этом. Ну, разогнал в итоге, и слава богу, хотя, конечно, жалко, скрывать не буду. Мы, конечно, с Кузьмой тоже были хороши, но Егор слишком много сделал для того, чтобы мы там не играли. Мы бы остались, если б он хотел. Но от него как от лидера такого посыла не считывалось».

Перетолчин, заменивший на посту барабанщика, изгнанного за несанкционированное интервью (Летов запретил участникам группы общаться с прессой накануне концерта в Лужниках), Александра Андрюшкина, вспоминает: «Вышли мы где-то на сцену, и в зале начинают скандировать: „Ан-дрюш-кин, Ан-дрюш-кин!“ Егор тут же заявляет в микрофон: значит так, граждане, кто пришел на Андрюшкина, пошли на хуй сразу все, строем!»

Если говорить о расхожих вещах, то, например, у Кобейна ему больше всего нравилась песня «Lithium», он как-то вслух пожалел, что не сам ее написал. У Гребенщикова – «Рождественская», та, что про королеву. У The Doors – «Universal Mind». У Башлачева – «Хозяйка», даже говорил, что хотел бы ее спеть, хотя вообще-то в зрелом возрасте он уже не питал былой романтической склонности к А. Б. и честно признавался, что слушать его тяжело. Он с благодарностью относился к «Машине времени» (за то, что слушал ее в детстве), да даже и ранний «Чайф» однажды похвалил, вспомнив, что пересекался с ними на каком-то восьмидесятническом фестивале.

Я в основном писал ему сборники, а он мне – целые пластинки: Eden’s Children, The Maze, Ant Trip Ceremony, Jason Crest, The Baroques, Eyes Of Blue и пр. На один из таких сборников я записал песню «Любо, братцы, любо» в исполнении Гердта из программы «В нашу гавань заходили корабли», откуда-то у меня взялся такой диск. Егор никак это не прокомментировал, но уже через пару недель мы приходим с моим французским приятелем Пьером Дозом на концерт в Горбушке (там еще на разогреве были «Соломенные еноты»), и вдруг Летов со сцены затягивает эту гердтовскую противотанковую исповедь: «Болванкой в танк ударило, и лопнула броня». На несколько секунд у меня возникло ощущение, что мир превратился в глаз и величаво подмигнул.

В филофоническом смысле была одна вещь, о которой я по-настоящему жалею. В 2002 году Артем Троицкий предложил мне сделать пилот музыкального журнала Q – то есть формально Q, а по духу скорее Mojo. Они принадлежали одному издательскому дому, но если Q в основном превозносил текущую и преимущественно гитарную повестку, то Mojo глядел шире и копал глубже, и нравился мне куда больше. Я предложил Летову вести там рубрику по старой музыке, и он был только «за». Однако в итоге ни Троицкий, ни я не сумели убедить руководство Independent Media в острой необходимости запуска подобного издания, и дело ограничилось тем самым пилотом, напечатанным тиражом в пятьдесят, кажется, экземпляров.

С музыки у нас все началось, ей же и закончилось. Я купил Егору в «Трансильвании» в подарок шестой выпуск серии Fading Yellow – мы тогда ее собирали. Вечером послушал и написал, что там есть как минимум одна гениальная песня. Я имел в виду Линн Касл, бывшую парикмахершу и знакомую Фила Спектора с действительно выдающейся вещью «Rose-Coloured Corner». Песня, кстати, 1967 года выпуска. Если верить отчетам Gmail, письмо было отправлено 18 февраля в 23:51. Согласно отчету медэкспертов, смерть Егора была зафиксирована 19 февраля в 16:57 по местному времени. В действительности же она наступила на какое-то количество часов раньше. Письма он в любом случае не увидел.