Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

Сергей Попков вспоминает: «Ко мне в конце 1990-х подошла торжественная делегация музыкантов „Гражданской обороны“ – Махно и прочие – с просьбой урезонить Игоря Федоровича. Там прямо тайны мадридского двора: измена идеалам панка и корневой идее, кругом хозяйская воля, нам слова не дают, начинается коммерция, туры какие-то непонятные, мы ничего не пишем на студии, наше будущее в тумане. Я говорю: „Ребят, я не понял, вы кого хотите убрать из ‘Гражданской обороны’“?»

Еще одна особенность ГО состоит в том, что, помимо неслыханной доселе сверхурочности их «работы в черном», группа превратила эту черноту в довольно радужное явление. Летов любил повторять: «Мы цветастые и радужные и воюем с черно-белыми». Разумеется, так казалось далеко не всем, но я почему-то с самых времен школьного ознакомления с летовской музыкой на магнитофоне «Электроника-302» слышал в первую очередь дикое ликование. Музыка была неуживчивой, но никак не мертвящей, исполнял ее не нытик, но горлан, и вместо тоски и скулежа все заполнял собой чуткий бесноватый ор и прочий «хой». Оксюморонный пафос Егора можно соотнести с глумливой русской идиомой «приказать долго жить». «Любые наши усилия обречены на провал, привели бы лишь к новым истерикам, к психологическому и физическому насилию» – вот, к примеру, мысль Бергмана из фильма «Страсть» (1969). Он ее просто дает во весь экран скупыми печатными буквами, так что смысл равен изображению. У Летова же похожий текст утверждает «Как убивали, так и будут убивать», но сопутствующий музыкальный драйв при этом – само торжество, и на этом противоходе неизбежно наклевывается искомый новый оптимизм.

При желании, конечно, и в припеве «Кто-то влез на табуретку, на мгновение вспыхнул свет, и снова темно» можно уловить намек на повешение, но гальваническая разухабистость музыки на раз приводила все к общему знаменателю неконтролируемой радости.

Янка как раз вызывала в корне иные ощущения – вот она действительно была мадам Экзистанс, как выразился бы Жак Дютрон. В свете ее «Ангедонии» или «Берегись» даже самые безрадостные этюды Летова, на мой слух, звучали почти как бит-квартет «Секрет».

Думаю, он потому так и опасался стать «частью попса», что это было, в общем, небеспочвенно: у него был недюжинный дар именно доходчивого сочинителя и пусть специфического, но entertainer’а. Он превращал угрюмую суицидальную схоластику Мисимы, или достоевского Кириллова, или Нафты из «Волшебной горы» в веселый танец шейк. (Кстати, в экранизации «Волшебной горы» Нафту играл Шарль Азнавур.)

Критерием подлинности для Егора служил праздник. Думаю, это больше всего и раздражало людей – и слишком прыткими выходили его мрачные истины, и все-то у него было весело: веселые войска, веселая граната, веселая наука дорогого бытия (ср.: «Веселый солдат» Виктора Астафьева). Бездонные переживания уживались в его песнях с какой-то удивительной непоротостью. Кирилл Кувырдин комментирует: «Все мои воспоминания о ГО сводятся к ощущению полного счастья от человеческого удивительного взаимодействия, случившегося всего несколько раз и потом уже не дающего забыть или проигнорировать это случившееся». Со слов Колесова, человеческое удивительное взаимодействие в начале девяностых выглядело, например, так: «Когда мы все жили у Кувырдина на Ленинском, были веселейшие времена. Как раз вышел „Прыг-скок“, они получили то ли аванс, то ли гонорар, тысяч десять долларов – более чем нормальная сумма по тем временам. День начинался с похода на Черемушкинский рынок, первым делом ящик пива ну и так далее. Однажды мы с Джеффом и Зеленским в угаре нашли на улице гору протезов для ног, притащили домой и сделали из них подобие инсталляции. Потом какие-то ее части полетели в окно, а следом была затеяна стрельба солеными огурцами по проезжающим внизу мерседесам».

Если говорить о популярных в последние годы обвинениях в ресентименте, то он у Летова, конечно, встречается (строго говоря, его можно усмотреть у кого угодно и где угодно). Но не он определяет его творчество (я не уверен, что Егор вообще оперировал подобным понятием, хотя явно знал его – например, от того же Дугина). Ресентимент – всегда отмазка, а лирический герой Егора скорее отказник (и одновременно активист, что лучше всего отражено в упомянутом тезисе «Мы будем умирать, а вы – наблюдать»). Например, мамоновский «Серый голубь» – это как раз вполне ресентиментная ария богемного пьяницы: «Я хуже тебя, зато я умею летать». Собственно, предлог «зато» и составляет, по большому счету, весь смысл ресентимента. Ресентимент предполагает насущную необходимость упиваться текущим бедственным состоянием либо паразитическую грезу о былом положении вещей. Тогда как в сердцевине лучших летовских песен – действие, сопротивление и вмешательство. У него не «зато», но «вопреки». Фиксация однородных обстоятельств разной степени тягостности – и вспышка. А он увидел солнце. А в горле сопят комья воспоминаний. А у нас не осталось ничего, мы мрем. Попробуйте поменять союз – «зато он увидел солнце», – и вы сразу получите аффект отмщения. Но Летов за себя не мстит.

Об особенностях его пафоса можно судить, например, по такой романтической песне, как «Лед под ногами майора». Она лишний раз иллюстрирует то, о чем мы говорили в шестой главе: Егор не над схваткой, он и есть сама схватка. В песне присутствует майор и существуют некие ОНИ, радостные создания беззащитно-хипповского толка, которые подлежат скорейшему уничтожению. При этом сам лирический герой себя к данной коммуне не причисляет, но идет ради них на совокупную жертву, превращаясь в гололед во имя орущих и запрещенных. Фактически это более агрессивный аналог мечтаний Холдена Колфилда о том, как душеспасительно было бы оберегать детей от падения в пропасть.

Поскольку на середине книжки я внезапно понял, что пишу ее преимущественно для лиц старшего школьного (чем отчасти можно объяснить настойчивые попытки свериться с собственной юностью), то простительно будет сказать несколько слов о тех страхах и рисках, которыми может быть чревато пристрастие к «Обороне» в нежном возрасте.

ГО, безусловно, сильнодействующее средство, о чем наглядно свидетельствует уже тот факт, что упомянутые лица продолжают ее активно в 2021 году слушать. В определенной степени этому способствует известная цикличность российской истории, благодаря которой даже архивные политические агитки, типа «Нового 37-го», наполняются привычным смыслом. Однако куда более сильным центром притяжения служит не диссидентский, но еретический настрой Егора – второго такого мастера по «рытью колодца в ничто» (если использовать выражение Григория Померанца) в местной рок-музыке широкого охвата с тех пор не появилось и, вероятно, не ожидается. Тридцать лет назад шанс сдвинуться рассудком на этой почве был не так уж мал.

Вот, к примеру, кейс – в 1990-е годы Летов получает письмо от парня, где сказано примерно следующее: был у меня брат, нормальный человек, а потом он начал слушать «Гражданскую оборону», выбрил виски, начал ходить в шинели, называть себя Егором, в какой-то момент прибил себе ступни к полу, а в конце концов просто повесился с пластинкой «Прыг-скок» на груди, после чего я вас люто ненавидел, но потом сам послушал и что-то такое понял, в общем, теперь все по-другому.

Даже если исключить по-настоящему клинические случаи, определенная опасность состоит в том, чтобы воспринять песни Летова как пожизненные индульгенции. Благодаря эмоциональному сценарию ГО вырабатывается своеобразный тип нарциссического расстройства («я некрофил, я люблю себя»): слишком легко почувствовать себя (притвориться) по жизни двоечником, но при этом рассчитывать на два высших балла – здорово и вечно. Постепенно вырабатывается собственный табельный раздрай, которым ты начинаешь пользоваться в любой, что называется, непонятной ситуации, и тогда наступает решительная подмена: злобная трусливая жизнь каждому из нас. Я это наблюдал много раз среди друзей, да и сам отчасти был таким. Как убийственно точно сказала Жанна Моро в «Лифте на эшафот», нежелание счастья – тоже трусость.

Стоит отметить, что и формула «Пошли вы все нахуй» пестует слабость именно в силу своего выканья, этой размытой и глобальной безадресности – которая в точности рифмуется с финалом лимоновского «Эдички».

Еще в советские времена про концерт Янки кто-то писал: «Это уже и не музыка, а что-то от нашего несостоявшегося „я“». То же самое можно сообщить и о «Гражданской обороне». Ключевое слово тут – работа, и летовскую работу с жестокими чувствами уместно рассматривать как вариант экзистенциальной терапии, которая, если по Ирвину Ялому, имеет дело с четырьмя категориями: смерть, свобода, экзистенциальная изоляция, бессмысленность. А это и есть основные, так сказать, теги «Гражданской обороны». Возможно, это даже как-то соотносится с TMT (terror management theory) – то есть теорией управления страхом смерти. Интересно, что это как раз идеи второй половины восьмидесятых, когда Летов, собственно, и разворачивал свою агитацию. Сегодня задним числом мне кажется, что прослушивание ГО для меня и было подобием терапии. Как механизм защиты – где-то помогало. Оборона, как и было сказано. Или, как выражался по другому поводу пианист Константин «Жаба» Гурьянов, это грубый кайф, но иногда он бывает необходим.

Подобно тому как у Ларкина в обвинителях значился Чеслав Милош, неприязнь к Егору выходила на вполне авторитетный уровень. В музыкально-медийном мире его главным оппонентом по традиции считался АК Троицкий. Корни конфликта уходят далеко в дебри 1980-х и эпоху журнала «Урлайт», а также фестивального инцидента в кинотеатре «Звездный», когда Егору – еще до гибели Янки и записи в национал-большевики – попробовали пришить еще и советский Альтамонт.

Александр Дельфинов вспоминает: «Осенью 1989 года был концерт в „Звездном“, который был прерван и закончился прям жестокой пиздиловкой. Потом было что-то типа обсуждения, и там Летова активно обсирали в его же присутствии. В частности, кто-то заметил, что нехорошо петь песню со словами про „жидов“, что это антисемитизм, на что Летов воскликнул: „Ха! Так эта же песня критикует общество ‘Память’, а не прославляет!“ А поскольку все происходило в рамках проекта Next Stop Rock-n-roll, то там присутствовали и западные музыканты. Какого-то финна, в частности, спрашивают, типа: а вам как концерт? Финн дипломатично отвечает: нам очень понравилось выступление наших российских коллег. По крайней мере, перевод был такой. И тут Троицкий говорит, что вот, мол, был концерт The Rolling Stones в 1969 году в Альтамонте, и там „Ангелы ада“, которые были в охране сцены, убили зрителя, и Мик Джаггер так переживал, что год не выступал потом, а вот здесь такое насилие произошло, а представитель группы его ничуть не осуждает. На что Летов сказал в ответ (уж не помню, с „ха“ или без „ха“): „Мы провоцируем насилие самими нашими выступлениями, но на наших концертах охранники не убивают зрителей, мы вызываем насилие на себя“».

Концерт был зафиксирован и впоследствии выпущен Михаилом Вербицким на лейбле Ur-Realist под названием «Свет и стулья». Саму запись организовал все тот же Берт Тарасов: «Писали на кассетник „Маяк-120“. Как сейчас помню, это была хромовая кассета Sound Breeze. Перед ГО играли ни много ни мало голландцы The Ex! Народ, естественно, пришел на „Оборону“, поэтому слушал их с некоторым напрягом, но, впрочем, не освистывал. Когда вышел Егор, народ сразу же встал на спинки кресел и три-четыре ряда разнесли с ходу. „Ангелов ада“ не было, но были люди Хирурга, и сразу же подтянулись мусора просто в неимоверном количестве, причем многие были в знаменитых ныне космонавтских шлемах. Весь концерт продолжался 27 минут, началось рубилово, я в итоге съебался за сцену, меня вытащил Ким Ир Сен из рук ментов, музыкантский пазик подогнали к служебному входу, на нем мы все и удрали».

Троицкий, кстати, чуть позже упомянул Летова в телеэфире, впрочем, без фамилии, предварив первый полноценный показ Sex Pistols по советскому телевидению (в «Программе А») словами: посвящается Димке Дауну, Нику Рок-н-роллу и Егору Дохлому. Сам же Дохлый в итоге не преминул отомстить Троицкому за «Альтамонт в „Звездном“» и общий «эстетизм», воспользовавшись редким случаем появления на широкой публике во время башлачевского мемориала в 1990 году в Ленинграде, где и обвинил критика № 1 в, скажем так, ссучивании всего отечественного рока – под ощутимые аплодисменты.

Справедливости ради, в последние годы Летов сильно смягчил свое отношение к антагонисту былых времен и даже признался, что наехал тогда в Ленинграде на него, в сущности, зря – по молодости и излишней лютости. Троицкий, впрочем, об этом так и не узнал и сохранял свой привычный тон в адрес Дохлого. Так, в канун летовского 55-летия он написал пост в фейсбуке, где объяснил причину любви «просвещенных столичных интеллектуалов» к Егору тем, что тот «густопсово, как никто, выразил русско-совковое ощущение тоски и безнадеги»: «Летов этой блевотой мудро упивался. Оттого, наверное, и прожил (сознательно!) в городе, некрасивее и унылее которого я, пожалуй, не видел. Ну ладно, будем считать Егора Л. мазо-акционистом».

В комментах кто-то изящно заметил, что это не блевота, но экзистенциальная тошнота, а я, в свою очередь, написал Троицкому – по его же просьбе – подобие объяснительной от лица всех «просвещенных столичных». Пожалуй, приведу отрывок из той переписки с сохранением всех пунктуационных небрежностей – с тем чтобы, во-первых, слегка разнообразить некоторую стилистическую монохромность книжки, а во-вторых, в доказательство моего оформившегося в далекой юности и сохранившегося по сей день пиетета перед АКТ; интонация тут говорит сама за себя, такое чувство, что письмо написано в 1989 году, сразу по выходе из кинотеатра «Звездный»:

…После ГО весь без исключения русский рок показался мне, конечно, пресноватым и велеречивым. это во многом поколенческая история – во-первых, мне и ровесникам он так зашел еще из-за чисто возрастных совпадений и соответствующих ассоциаций. В конце концов, летов был меня старше всего на десять лет, то есть это такой статус старшего брата, тогда как тот же гребенщиков мне все же в отцы годится. Во-вторых, тексты – сложные, пронзительные, тоже ни на что не похожие (повторюсь – музыка была главнее, я безусловно считаю летова хорошим поэтом, но все же он в первую очередь музыкальное явление, я прям настаиваю на этом – в этом смысле башлачев мне представляется больше поэтом, тогда как летов именно музыкант). Опять таки все в этих текстах держалось на крайностях – от мелкого бытового бешенства до глобального отторжения всего существующего миропорядка, от простейших аксиом до сложносочиненных теорем. Мат (тоже легитимизированный именно летовым впервые) в этот контекст тоже очень хорошо встраивался и придавал дополнительно шарма. Сильное высказывание, формирующее картину мира. Группа звуки му, например, при всем уважении – картину мира не формировала.

В-третьих, это ощущение какого-то доподлинного андеграунда – на фоне полностью разрешенного и реабилитированного русского рока это смотрелось конечно выигрышно. Оборону нельзя было услышать ни в программе взгляд, ни по радио, про нее практически не писали – то есть была некая аура запрещенки, что, конечно, не могло не волновать дополнительно.

в этом была какая-то загадка, которую хотелось разгадать, что-то неуловимое – в этой вроде бы вполне очевидной и покосившейся стене звука. мне никогда не казалась музыка гражданской обороны чем-то депрессивным и посконным и ЗДЕШНИМ – наоборот, я воспринимал это как такую яростную и предельно солнечную экзотику. И как оказалось угадал – потому что летов-то как раз вдохновлялся разным калифорнийским психоделом и прочим sunshine pop (опять тема шкатулки с двойным дном). Как к нему не относись, но свой миф он отыграл до конца и за слова, что называется, ответил – смерть его окончательно застолбила за ним право на все эти вышеперечисленные крайности и бездны – да, он выпустил серьезных демонов и взял на себя тяжелую, во многом непосильную ношу, но его опыт и путь доказали его не то что правоту, а ПРАВО на такое – и я всерьез думаю, что от всей русской рок-музыки, если мерить по мировым меркам, вне русского контекста, в итоге останется только пара альбомов гражданской обороны.

Меж тем Троицкий, конечно, «Оборону» не жаловал, но фиксации на ней определенно не испытывал, в отличие от другого музыкального коронера и радиоведущего. Георгий «Гарик» Осипов, запорожский уникум и чернокнижник, называвший себя графом, непревзойденный зубоскал и пасквилянт, человек беспрецедентной эрудиции и мстительной наблюдательности, направил большую часть своего могучего сочинительского дара на сведение выдуманных счетов с людьми, которые, как правило, о его выпадах не подозревали. Катагеластицизм Георгия Осипова слишком давно и хорошо известен в узких кругах, но даже по обсессивным осиповским меркам зацикленность на Летове представляла собой явление из книги рекордов. По самым скромным оценкам, количество постов, комментариев, стихов, карикатур и просто экспромтов с дичайшими проклятиями в адрес Е. Л. давно перевалило за сотню. Это началось задолго до того, как графу выдали ключи от сети Интернет, просто раньше все существовало в рамках устного фольклора. Как-то в начале нулевых захожу в «Трансильванию» (тогда ее хозяин Боря Симонов и Осипов, подрабатывавший там консультантом, еще крепко дружили), и Гарик, едва завидев меня, с ходу начинает петь, импровизируя на мотив Rainbows или Чабби Чеккера: «Ма бэйби бэйби, балла балла, Егора Летова не стало!»

Надо сказать, что сам Егор высказался в адрес Гарика лишь однажды. Тогда вышел очередной трибьют ГО, где Осипов спел «Соблюдая лишь один закон» в манере Константина Беляева. Я в ту пору по молодости носился с идеями всех примирить и выступать единым фронтом, используя журнал «Афиша» как наш ручной мегафон: «Гражданскую оборону», «Ленинград», «Соломенных енотов», Гарика Осипова, «Аукцыон» и так далее. Короче, в рамках этой инициативы я поставил запись Егору, он ее выслушал, пожал плечами и произнес единственное слово: «Дурак». Больше к теме Осипова Летов никогда не возвращался, чего не скажешь об исполнителе кавера.

Но вернемся к Филиппу Ларкину. Ларкин, признанный лучшим послевоенным поэтом Британии, тридцать лет прожил в городе Халл, работал библиотекарем, там же и умер в 1985 году. Частный взгляд Троицкого на Омск как на самый некрасивый и унылый город статистически уступает репутации Халла, который считался самым депрессивным местом Англии вполне официально. Художник Себастиан Хорсли называл его кладбищем со светофорами. Сам Ларкин слыл меломаном, мизантропом, матерщинником, бывал уличен в националистических высказываниях – никого не напоминает? Ему, в частности, принадлежат строки

 
Man hands on misery to man.
It deepens like a coastal shelf.
Get out as early as you can,
And don’t have any kids yourself.
 
 
Весь род людской свое сливает горе
На плечи ближних, с небом споря,
Так покинь это место как можно скорей,
Не жди, не плачь, не заводи детей.
 

(Перевод Андрея Красовского)

Не знаю, читал ли Летов Ларкина, но в принципе мог, потому что он, например, точно ценил Теда Хьюза – а их печатали в СССР в одной антологии издательства «Прогресс» в 1976 году.

Чеслав Милош издал книгу стихов, среди которых был тот самый упрек Ларкину спустя 15 лет после его смерти. Схожим образом и здесь люди в свои шестьдесят не могут успокоиться из-за того, что Егор делал в двадцать. Забвение не грозит ему по многим параметрам. Но долгоиграющая ненависть – один из наиболее прочных.

15. Трудности перевода, или Everything is Going According To the Plan

Когда мы вышли из Центрального парка по направлению к отелю «Плаза», слева от нас оказался магазин игрушек. Летов захотел купить барсука – вдогонку к недавно сочиненному инструменталу «Песня барсука». Но поскольку мы не смогли вспомнить, как будет «барсук» по-английски, визит пришлось отложить. Вместо этого по настоянию местного проводника группы мы зашли в ресторан «TAO» на 58-й улице, где Егору вздумалось попробовать утку по-пекински. От утки в итоге тоже решили отказаться; уже не помню, то ли она показалась Игорю Федоровичу придирчиво дорогой, то ли я убедил всех, что за подобными делами лучше спуститься в Чайна-таун. Когда мы с Е. Л. спустились в этом «TAO» в туалет, в предбаннике стоял гигантский африканец в ослепительном костюме и со взглядом как в кубриковском «Сиянии». Он бросился с какой-то приветственной речью к лидеру ГО, чем изрядно обескуражил последнего. Это оказался специальный сортирный портье, который открывал дверь и едва ли не провожал до кабины с таким апломбом, что я до сих пор помню исполненный смятения взгляд Егора.

Барсук, утка, сиятельный африканец – память имеет прихотливое свойство сохранять окольные бестолковые детали и затемнять главное. Но что считать главным и было ли такое? Очевидно, я вел себя слишком беспечно, наверное, мне следовало по меньшей мере записывать какие-то разговоры. Но нью-йоркский покровитель панк-рока Дэнни Филдс в «Прошу, убей меня!» уже как-то высказался на этот счет: «Не хочу показаться циничным, но, если бы я знал, что все обернется такой громкой историей, я бы запасся диктофоном, но тогда все было просто».

Разумеется, в моем случае «история» уже была громче некуда, но при этом все было действительно просто, особенно тогда в Нью-Йорке.

Марсель Дюшан как-то пожаловался на то, что журналисты интересуются чем угодно, но никогда не задают ему главный вопрос: а как вы себя чувствуете? Я как раз общался с Летовым примерно по Дюшану, воспринимая его скорее отдельно от всех тех песен, что засели в сознании.

Мы оказались в Нью-Йорке в октябре 2005 года, когда на него обрушился многодневный, как в джунглях, дождь. «Оборона» жила в гостинице где-то в Челси, а я снимал комнату в Гарлеме. Вместо окна в ней была узкая щель, сквозь которую мне открывался вид на поток, хлещущий по стене дома напротив. С тех пор мне стал понятнее Шатов из «Бесов», который говорил, что они с Кирилловым «в Америке на полу лежали», – подобным образом и я часами валялся на матрасе в своей гарлемской конуре с видом на настенный водопад.

На самом концерте мы, в общем, тоже – правда, не лежали, но стояли в Америке, оставаясь внутренне неподвижными в сугубо мифическом окружающем пространстве. «Оборона» играла в Бруклине в клубе Southpaw, но происходящее внутри мало чем отличалось от выступлений в Ангарске или в клубе «Полигон»: те же песни с той же аурой, такие же панки осаждают сцену, та же непреходящая буча. О не вполне тривиальном географическом положении концерта можно было догадаться разве что по цвету кожи охранников и маркам разливного пива.

Вообще, Летову в Нью-Йорке было неуютно, он любил Сан-Франциско. Но если говорить о панк-ориентирах в целом, то он, конечно, был адепт Америки, а не Британии. Американский панк сохранял определенный поэтический пафос, а музыкально зачастую отсылал к милым сердцу Егора гаражу и психоделу, вроде сборника Nuggets, который нью-йоркский музыкант и коллекционер Ленни Кей впервые выпустил в 1972 году.

Летов любил книгу «Прошу, убей меня!», посвященную как раз американской версии соответствующих событий. Особенно, помнится, ему нравился следующий пассаж из Питера Джордана: «Когда я только начинал играть, где-то в 1965-м, как-то я стою с гитарой посреди своей комнаты, въебенил усилок на полную и ору: „Нахуй!“ – без перерывов, во все горло. И хуярю на гитаре. Мама открывает дверь. Типа, мой дом, моя спальня, что тут вообще происходит. И получается что-то типа: „Нахуй! Нахуй! Нахуй! Нахуй! Ой, мам, извини“. Она такая: „Что ты делаешь?“ А я не знал, что сказать. Не мог объяснить ебучие мотивы своего охуенно антисоциального поведения».

Книга была переведена на русский не слишком аккуратно и местами своевольно, но ему это как раз нравилось – своим ощущением несуразной повышенной точности, я бы сказал, чувством непереводимого внутреннего барсука. «Почему я не там?» – такова была его единственная претензия при чтении.

Наталья Чумакова вспоминает: «Когда затевался первый тур „Гражданской обороны“ в Америку в 1999 году, вот, конечно, люди сидели, мучились. Конечно, было очень соблазнительно поехать в Америку, но при этом это ж вроде как враг, бомбардировки Сербии и все такое. В результате придумали назвать тур „Ракетой из России“, решив, что такой девиз все спишет. На принцип пошел только Джефф – он в Америку ехать наотрез отказался. Потом долго искали человека, который мог бы помочь с визами, – тогда-то и явился к нам Попков, еще с усиками, все сделал, поехал с нами, да так в результате и остался вместо директора. Но надо отдать должное Егору, сам тур он все-таки сорвал. На первом же концерте в Нью-Йорке он толкнул речь о том, какие все вокруг сволочи и за бомбардировку Сербии придется ответить. После чего организатор Марк просто исчез. Мы остались без какой бы то ни было логистики, тур отменился, билеты обратные несдаваемые, непонятно, куда деваться. В итоге нас поселили в мотеле, где-то на шоссе между Нью-Йорком и Балтимором».

Сергей Попков поясняет: «На самом деле я так или иначе исполнял обязанности директора уже с лета 1998 года, а Америка – это вообще моя идея, и потом Егор уже нашел ей идеологическое обоснование. Он до того ни разу не был за границей и категорически не хотел куда бы то ни было ехать. А тут мне поступило предложение от американской приглашающей стороны и как раз подоспели события в Югославии – я подумал, что может получиться отличная история: антиамериканский тур на территории Америки. В Нью-Йорке играли в клубе Tramps прямо на Бродвее, там Игги Поп за неделю до нас выступал. На сцене рубилово, в зале тоже – публика совершенно бешеная с советскими, российскими и сербскими флагами. И вдруг я вижу, что в зале появляется нехарактерного для этого мероприятия вида человек в сером костюме и галстуке и с такой очень характерной незаметной стертой внешностью. Он начинает о чем-то говорить с главным организатором гастролей Мариком по кличке Кошмарик. Я не слышу, о чем они базарят, но вижу, как Марик белеет, лицо у него вытягивается, а тот ему о чем-то размеренно вещает. Потом мы с Кошмариком производим наличный расчет в сортире на унитазе, Тарантино отдыхает, и он осторожно спрашивает: „А что, это всегда так будет?“ А впереди же тур, еще пять городов заряжено. Я говорю на эйфории: „Так это детский сад, обычно гораздо круче!“ Марик тихо говорит: „Ок, понял“. И исчезает куда-то якобы по делам. Но мне уже было не до него, поскольку улицу – Бродвей! – перекрыла толпа фанатов с этими сербскими флагами. Такси не могут проехать, дико сигналят, приезжает полиция, здоровенные негры, мы еще фотались с ними, и начинает разгон. А у этого Кошмарика были два юных промоутера в партнерах. Они прибегают на следующий день и говорят: Марик исчез, телефон не отвечает, жена ничего не знает. Он, оказывается, всех обзвонил и сказал, что тур отменяется. Двинул историю о непродажах билетов, хотя его подельники утверждали, что все ровно наоборот. Как бы там ни было, весь общак остался у Марика. В итоге нас отвозят в мотель за Балтимором, и мы живем в этой одноэтажной Америке до окончания тура. Тогда Егор с Натальей решили дать страх и ненависть в Лас-Вегасе по полной программе, и они его дали! Когда выписывались, латиноамериканские горничные в ужасе входили в их номер, там как в кино: все как положено у рок-звезд, полный разгром и шатание».

Летов рассказывал, что, когда они только начали играть за границей, на одном концерте в Израиле он едва не прослезился из-за того, что публика вела и чувствовала себя ровно как на каком-нибудь концерте в ДК МЭИ. Что объясняется просто: люди уехали лет 10–15 назад и, соответственно, сохранили соответствующие представления о музыке и способах ее восприятия.

В Израиле его вообще как-то по-особенному любили, особенно композицию про общество «Память» – вразрез с провинциально-российским ее восприятием. В частности, в одной деревне недалеко от Иерусалима на стене была обнаружена надпись «ОДНАЖДЫ УТРОМ В ВАВИЛОНЕ ПОШЕЛ ГУСТОЙ СНЕГ».

Вадим Фштейн, один из организаторов концерта «Гражданской обороны» в Сан-Франциско, вспоминает: «Егор ходил по городу и впитывал все как губка. Говорил немного, в основном слушал и напряженно обдумывал все сказанное – такие были сибирские вдумчивые разговоры. Он тут встречался с Максимом Кочетковым, басистом „Наива“, я даже удивился, насколько он легко общается с людьми вроде бы совсем с другого полюса: совсем все-таки разные подходы у „Наива“ и ГО.

Про русскую политику Егор тогда рассуждал исключительно в том духе, что по улицам ходит шпана и пиздит людей и ему это не нравится.

Он к тому времени уже поднялся на другой уровень сознания, весь его антиамериканизм остался в прошлом.

Ему нравилось, что тут фанаты не лезут обниматься-целоваться и можно спокойно выйти в зал и посмотреть группу на разогреве, чего нельзя представить в Нью-Йорке или Бостоне. С этим концертом все оказались в пролете финансово, зато все остались очень довольны. Сет-лист был абсолютно убойный, сплошь из старых песен. Я помню, что Егор не хотел играть „Все идет по плану“, но ему пришлось ее спеть, а сверх того еще и „Общество ‘Память’“: у нас же тут туча еврейских ребят, так что без этой песни никак. А я попросил спеть моего любимого „Маленького принца“. Но Егор объяснил, что, когда она сочинялась и записывалась, он не подумал о том, что вокалисту при такой структуре куплета понадобятся паузы для вдоха, короче, живьем он ее уже не осилит.

Много говорили о музыке, в частности Наташа отстаивала английский панк-рок, а Егор болел за американский. Он говорил, что у англичан все от ума, а у американцев – драйв истинных страдальцев, приводил в пример Black Flag и их раннюю вещь „Nervous Breakdown“, утверждал, что в Англии таких людей в принципе быть не могло.

Егор, пока был здесь, почти не пил и уж во всяком случае не ужирался – два-три пива максимум. Он тратил время на другое – разумеется, отправился в лавки Amoeba и тогда еще работающую Aquarius Records, ну, это своеобразная инициация всех заезжих меломанов, это как пошлину заплатить. Кроме того, его крайне занимала природа. Егору очень понравилось в Монтерее. Помню, как он выбежал на побережье и опустил руки в океан, как маленький ребенок».