Текст книги "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования"

17. Сияние

Если быть точным, завещательный альбом Егора Летова «Зачем снятся сны» не был последней продукцией «ГрОб-студии». После «Снов» еще успел выйти концертник питерской гаражной серф-группы King Kongs. Они один раз сыграли на разогреве у «Обороны» в Питере, после чего Летов взял на себя мастеринг и сведение их альбома. Он так увлекся, что в паре мест даже наиграл что-то от себя.

К моменту выхода 23-го и последнего их произведения «Гражданской обороной» уже практически перестали пугать людей. Группа непрерывно гастролировала, песни стали крутить по радио – не то чтобы обоймой, но все-таки. Эра затаившихся в ожидании реконструкции кинотеатров и криков «Свет гасите в зале!» ушла в прошлое. Теперь они играли на вполне светских площадках, в диапазоне от разнообразного диско-общепита и клубов МВД до театров эстрады и спортивно-концертных комплексов. Как раз в СКК «Петербургский» случился небольшой скандал, поскольку, выступая на тамошнем фестивале «Рок против наркотиков» в сентябре 2007 года, Летов начал выступление с песни «Слава психонавтам», чем изрядно фраппировал официально настроенных устроителей, ворвавшихся после выступления в гримерку с воплями в жанре never ever again. Другой знаменательной вешкой стал концерт в Лужниках в мае 2005 года – уже при поддержке «Нашего радио», с афишами и прочими техническими благами цивилизации. Они начали его «Вселенской большой любовью» и отыграли программу достохвальных хитов с поистине железной хваткой. Но над залом висело какое-то тревожное и неродное ощущение от всего происходящего, как будто музыка пробивала себе путь в безвоздушной среде. Она, конечно, пробила, но с потерями, скажем так, в тонких сферах. Когда Егор в тот вечер запел про нехватку кого-то еще, я живо почувствовал, что так оно и есть, – и дело тут было не в нехватке собственно публики (хотя аншлага тогда действительно не случилось). Концерт напоминал скорее акт восстановленной справедливости, но то ощущение стесненного счастья, которое было в «Проекте ОГИ» и Горбушке, на этой спортплощадке не повторилось.

Вообще, свое участие или неучастие в том или ином мероприятии Летов тогда объяснял просто. Никаких предубеждений по поводу мест, устроителей и прочего шоу-бизнеса у него давно нет, а массовых фестивалей вроде «Нашествия» он избегает исключительно по причинам коммуникативного характера: за сцену обязательно нагрянут музыкальные коллеги и станут склонять к общению, что к тому времени его уже крайне тяготило. Он с тревожным смехом вспоминал историю, как в середине 2000-х к нему в гримерку явился Ревякин с призывом срочно выйти на сцену и спеть дуэтом что-то из Янки.

С одной стороны, ему как музыканту стало жить значительно уютнее: частые концерты в предназначенных для этого залах, регулярные заработки, гастроли где-нибудь в Норвегии, стройная дистрибуция альбомов под эгидой «Мистерии звука», новая цивильная публика и общий рост приятия. С другой – мне показалось, что он в последний год жизни стал резче натягивать бейсболку на нос и выше поднимать ворот черной куртки, стараясь остаться неузнанным.

Леонид Федоров рассказывает: «Последние его песни стали мне меньше нравиться. Как будто ушли та иррациональность и фантазия, которые были в ранних вещах. Легкостью это не назовешь, потому что песни-то были всегда тяжелыми. Но в ранних вещах была некая матерая загадочность, что ли. Меня удивляло, что молодой он пел с потрясающей силой, но при этом очень легко. Когда он пел в компании за столом, худенький, в очочках этих, в этом не было никакого напряжения, но при этом тебя всего трясло, настолько это было мощно. На поздних концертах я уже ничего подобного не ощущал. Как-то это все стало более формально, что ли. Я был на последнем рок-клубовском концерте Башлачева, и тоже было ощущение, как будто другой человек стоит на сцене. Что-то отлетело. Одно время кончилось, а другое еще не началось».

По всей вероятности, чем больше ситуация складывалась в его пользу, тем острее он чувствовал тревогу и желание поскорее выработать новую тактику для всех этих новых обстоятельств. Это примерно как с новой квартирой в Омске, куда они с Натальей переехали в начале 2008 года, – он говорил, что она чересчур комфортная, в ней не работать надо, а разве что лечь и умереть.

Наталья Чумакова вспоминает: «Веселого и радужного в нем было выше крыши, а вот чего в нем не было никогда, так это промежуточного состояния. Всегда либо веселье, либо мрачняк такой, что дна не видно. Он этими своими качелями разогнал мне психику так, что я до сих пор отойти не могу. У меня, видимо, крепкие мозги в этом плане, нервы-то как раз наоборот. Живешь как на пороховой бочке: все вроде бы хорошо, хорошо, хорошо, но при этом ты никогда не знаешь, что произойдет в следующую секунду. Человек может исполнить такое, что хоть беги из дому».

В марте 2007 года Егор играл акустический концерт в питерском клубе «Орландина». Его поселили где-то в общежитии, а я примчался к нему накануне в жажде забрать болванку еще не изданной нетленки – собственно «Зачем снятся сны». Летова я застал в крайнем оживлении. Егор прихлебывал неизменное пиво, радовался граффити на ближайшем заборе, гласившему «ЗАЧЕМ ВСЕ?», и самозабвенно рассказывал что-то про Николу Теслу: «Он электрические лампы без проводов своими руками зажигал, вот это как вообще может быть?» Это, надо сказать, очень характерная для него эмоция – удивление пополам с негодованием на самого себя и на весь окружающий мир, который не в состоянии произвести чудо или по меньшей мере открытие уровня Теслы в необходимый срок. В этой холодной весенней питерской общаге я, кажется, впервые заметил, что Летов больше напоминает не стандартного поэта-музыканта, а именно ученого-естествоиспытателя. Многие его песни напоминают отчеты о научно-исследовательской работе. Энтропия растет, люди превращаются в топливо-игрушки-химикаты-нефть, и радуга на кубическом сантиметре снега, и восьмикратно запущенная стрелка волшебных часов – чем не статистические данные? Собственно говоря, центральный образ «Прыг-скока» – летели качели, без постороннего усилия, сами по себе – тоже может расцениваться не только как шаманский заговор, но и как описание физического эксперимента. Даже пресловутые «семь шагов за горизонт» невольно напоминают о работе «Шаги за горизонт» физика Вернера Вейзенберга. Поэтому и сами крики Летова не воспринимались как атрибут истерика – они звучали своеобразной проверкой не только на прочность, но и на истинность. Сильное влияние на слушателя было, кроме всего прочего, обусловлено эффектом объективности, который Летов умел создать в песне. Его музыка казалась не просто искренней – в ней как будто была доказательная база, собранная по всем законам научно-технического сознания. Не зря же он любил выражение «Кулибина давали» касательно своих звукорежиссерских уловок. Вообще, в молодости, да еще с короткой стрижкой, он был похож на советского инженера-кустаря. «С точки зрения домашних студий я был инженер хороший», – хвастался он еще в 1989 году в интервью ныне покойному Николаю Мейнерту. В его альбомах (особенно ранних) в первую очередь слышится плохо скрываемое ликование перед электричеством как таковым. Взять, например, соло в песне «А он увидел солнце» – это играет не музыкант, но человек, сделавший лабораторное открытие в области электроприборов и звука и одурманенный подобным фактом. По своей первозданной эмоции это соло как раз сродни вспыхнувшей в руке Теслы лампочке. Летов шел именно что опытным путем. Можно долго говорить о роли спонтанности и озарений в его деятельности, но это все материи труднодоказуемые, а вот то, что за этими альбомами стоят концентрация внимания и труд как в шарашке, – это непреложный факт. Выражение физика (и исследователя слуховых ощущений, кроме всего прочего) Германа Гельмгольца «стальные конструкции напряженного процесса умозаключения» вполне относится, например, к морфологии альбомов «Армагеддон-попс» и «Русское поле экспериментов». Поэтому неудивительно, что к концу жизни Летов стал мыслить на макроуровне, пытаясь вывести свое глубоко субъективное искусство на уровень научной объективности, чтобы доказать на своем русском поле экспериментов некую главную гипотезу.

От Теслы он в тот день перешел к теории эволюции. Я, честно говоря, к тому времени уже изнывал от желания поскорее прослушать новый альбом, поэтому речам его создателя внимал с большей, чем они того заслуживали, рассеянностью. Если вкратце, суть его рассуждений сводилась к тому, что в истории бывают времена, когда для самосохранения лучше затаиться и вообще ничего не делать. Такие времена могут длиться десятилетиями или веками, и нужно научиться их пережидать и не высовываться попусту – сугубо в эволюционных интересах. Я встрепенулся, когда он произнес мечтательную фразу: «Эх, как бы так умереть, чтоб потом вернуться?» За этими словами определенно стоял не элегический каприз, но все тот же научный интерес. Я беспечно заметил ему, что ведь песня «Мертвые» повествует примерно о том же – словно навсегда, словно безвозвратно, и опять сначала. Он усмехнулся.

У меня не было сил терпеть до стационарного магнитофона, так что, выскочив из общаги, я купил в первой попавшейся технической лавке первый попавшийся CD-плеер и батарейки. В наушниках грянула могучая ода «Слава психонавтам», чей посыл звучал примерно как «Мы вращаем Землю», и дальше я прошагал так до самой набережной Фонтанки. «Зачем снятся сны» вполне можно, позабыв про стыд, назвать светлым альбомом, хотя сам Летов предпочитал именовать его «сияющим». В самом деле, «Сияние» – бесспорно, центр альбома, а может, и всего летовского творчества, его большое завещание, песня глубокая и незамутненная, словно деревенский колодец. Опыт «Звездопада» не прошел без следа: пара композиций здесь звучала очень в духе советских ВИА. Я бы только подчеркнул, что никакого курса на дальнейшее развитие музыкальной идиллии не предполагалось и сам Егор считал эту пластинку скорее исключением из правил, а не то чтобы «Обороной» здорового человека. Следующий альбом он как раз планировал делать по старинке – из коротких и злых песен, возможно, с активной перезаписью раннего материала. В некотором смысле и «Зачем снятся сны» невольно цепляется за прошлое – например, песня про «мой веселый труп» отсылает к совсем древней композиции со строкой «Я видел труп, точь-в-точь похожий на меня». Вообще, у Летова все по традиции было не как у людей. Если, горланя в молодости о скорейшей смерти всего и всех, он утверждал, что это «новый оптимизм», то в зрелом возрасте он воспевает вроде бы семантически безобидную «долгую счастливую жизнь», за которой, однако же, наоборот, крылся самый настоящий новый пессимизм. Песня «ДСЖ» – это траур по былым разгульным временам, раздосадованная ода утраченному здоровью; она и сочинена сразу после попадания Натальи Чумаковой в больницу. Ему вообще за многие, скажем так, физические неурядицы окружающих становилось в первую очередь досадно. Например, когда в самом конце 1999 года погиб, выпав из окна, его гитарист Махно, главным чувством, охватившим по этой поводу худрука «Гражданской обороны», была не скорбь, но ярость. Он счел его погибель в первую очередь невероятной глупостью, чего даже и не скрывал. Летов вообще в человеческих слабостях (к которым в определенном смысле относил и сам факт физического исчезновения) зачастую был склонен усматривать именно глупость.

В этом смысле крайне важным предостережением служит финальная композиция «Осень» с ее кольцевым рефреном «Никто не проиграл». Той весной эта формула показалась мне вполне успокоительной, даже несколько предательски отрешенной. Теперь я скорее вижу в ней абсолютное уравнение обреченности, зловещую форму непрерывного диссенсуса, куда более гнетущего, чем любое переживание на тему «праздник кончился».

В народе «Зачем снятся сны» приняли не то чтобы хуже, чем два предыдущих альбома, но с известной настороженностью. Пластинка действительно оказалась сложнее, нежнее, даже сентиментальнее, чем все, когда-либо сочиненное «Обороной». В ней не было контекстных боевиков, вроде «Крепчаем» и «На хуй», или двужильных психодрам, типа «Долгой счастливой жизни» и «Реанимации». Строго говоря, это вообще первый альбом ГО без единого бранного слова (если не считать «Звездопад») – в полном соответствии с тем, что Летов сказал в стихотворении с «Реанимации»: «Кто-то сбежал из меня, матерясь». Кирилл Кувырдин замечает: «Мне кажется, что Егор был сильно растерян от того, что он выложился удивительно мощно и убедительно, а выхлопа от своих откровений по-настоящему не получил ни от кого, особенно от тех, на кого особенно рассчитывал. Может, и напрасно».

В октябре 2007 года у «Гражданской обороны» случилось выступление в «Точке», что по тем временам воспринималось уже как вполне плановое мероприятие. Я тем не менее продолжал ходить решительно на все концерты ГО, но той «Точкой» пришлось манкировать, поскольку у меня было назначено в Риме интервью с Тинто Брассом. Брасс оказался тихим печальным старцем. Он, в частности, признался: знаешь, у меня ведь в жизни, кроме жены, и женщин-то не было, а теперь она умерла, и я совсем один. По возвращении в Москву неожиданно выяснилось, что Егор здорово обиделся на мою неявку. Он как-то особенно прикипел душой к тому московскому концерту и несколько раз повторил, что такое нельзя было пропускать. Во избежание дальнейшей эскалации я, признаться, умолчал, на кого именно променял его лайв в «Точке», ляпнув взамен нечто примирительное, вроде того, что будут же еще концерты, да еще, уверен, и почище.

Он сказал: «Такого концерта больше не будет никогда».

Его в самом деле больше не было.

18. Что-то вроде Гурова

 
В начале был Вопль
Вопль родил Кровь
Кровь родила Око
Око родило Страх
Страх родил Крыло
Крыло родило Кость
Кость родила Гранит
Гранит родил Фиалку
Фиалка родила Гитару.
 

Это строчки из поэмы «Ворон» Теда Хьюза. Летов весьма интересовался Хьюзом и его темной заповедной лирикой (да и странно было б, пройди он мимо поэтики с образами вроде «опустошающий внутренности крик, выдирающий корни из краеугольного атома»). Он рассказывал мне, что, например, песня «Собаки» написана под непосредственным влиянием Хьюза. Кроме того, здесь неизбежно напрашивалась фатальная историческая параллель: английского поэта тоже в открытую называли виновным в самоубийстве своей одареннейшей жены Сильвии Платт, и не ее одной. Но я сейчас цитирую пассаж из Хьюза не ради исторических параллелей, а преимущественно из-за слова «гитара», к которому через «кровь» и «фиалку» в итоге и приводит «вопль».

В Летове обычно настойчиво выпячивают текстовую составляющую (мол, слушать невозможно, зато с метафорой порядок), притом что его песни, кажется, не слишком нуждаются в субтитрах. Тексты «Гражданской обороны» давно и, очевидно, заслуженно стали достоянием профессиональных филологов, вплоть до того, что композиции уровня «Клалафуда клалафу» анализируются со ссылками на М. Л. Гаспарова, О. М. Фрейденберг и Вальтера Шатильонского. Мне, впрочем, кажется, что регулярная объективизация его именно как поэта с соответствующим полем возможностей и интерпретаций несколько нивелирует все пропетое им. В конце концов, человек, взявший в руки искомую постфиалковую гитару, автоматически выходит из сферы буквальной поэзии и должен оцениваться по законам музыки, а в случае Летова – рок-музыки, причем не самого изысканного толка. Степень поэтической ангажированности в данном случае не играет сколько-нибудь решающей роли. В этом смысле идеальную модель поведения задал Бродский, который, наоборот, не терпел перевода своих стихов в песенный режим и заочно пообещал усердствовавшему в этом занятии барду Евгению Клячкину надеть на голову гитару. (У Клячкина, заметим в скобках, были очень приличные песни на стихи Бродского.) По большому счету, авторам песен тоже следовало бы в зеркальном порядке надевать издателям на голову книги – а до сей поры, кажется, только Вероника Долина робко воспротивилась подобной дискриминации, сочинив еще в 1980-е годы композицию про Кушнера и стихи как форму «недопесни». Летов, безусловно, начинал как поэт и, возможно, хотел бы этим и ограничиться, но превратился-то он в итоге в музыканта (хотя сам и не считал себя таковым): сперва попробовал себя в роли барабанщика, поучившись немного у московского джазмена-авангардиста Михаила Жукова, потом поехал в Ленинград и купил у Владимира Рекшана из группы «Санкт-Петербург» бас и только затем взялся за гитару, освоив первые аккорды не без приятельской помощи Валерия Рожкова, будущего участника группы «Флирт».

Летов с присущей ему пунктуальностью разделял песни и стихи – последние обладали для него совершенно отдельной сноровистой силой, почему он и отводил им рекреационное место почти на каждом альбоме. Эти притчи-кляузы, втиснутые промеж песен, – про сумасшедший дом со звенящими на крюках гранатами и апельсинами или про солнце, красное как холодильник, – по тем подростковым временам создавали эффект отдельной потравы. В них слышалось что-то сусальное и больное сразу: как будто отличник привычно вскочил на стул зачесть стих, но с этого стула он, чего доброго, полезет в петлю. В конце концов именно «Гражданская оборона» из всех местных рок-групп застолбила за собой жанр подобного поэтического конферанса (если не считать строго концептуалистских актов, вроде «Мухоморов» или «Чердака офицера»). Та же «Все идет по плану», например, многое теряет без эпиграфа «Однажды утром в Вавилоне пошел густой снег». И высший пафос «Ста лет одиночества» состоит в финальном размежевании, когда стихотворение и инструментал раздвигаются в угоду одинокой секундной паузе. Хотя есть у меня подозрение, что на ранних панковских записях ему просто не хватало стилистических приемов, да и технических возможностей, поэтому он ограничивался простой декламацией – потому что все стихотворения и речитативы поздних альбомов уже осмыслены музыкально, будь то «Фейерверк», «Солнце неспящих» или «Приказ № 227».

Когда я только начинал в своем Орехове-Борисове слушать «Оборону», мне казалось, что поэтическая сила Летова состоит не в фирменных громоздких тропах и слегка юродствующем концептуализме («политических позиций перезрелые финики» и прочие «продолговатые ремешки»), но в коротких точных обидчивых фразах, носящих характер донесений; в том, что Кандинский называл лиричностью прямых линий: «А своей авторучке я сломал колпачок», «Я желаю стать стаей грачей», «Однако вместо этого я съел пирожок» etc. Окончательно он покорял строчкой про «некий новый Бабий Яр» – это деловитое артиклеобразное словечко «некий» как-то очень выравнивало всю песню с ее раскидистыми ницшеанскими капризами.

Максим Хасанов вспоминает: «Когда мы познакомились у меня в Киеве в 1994 году, Летов зашел в комнату, первым делом посмотрел на книжки и говорит: ну, процентов на девяносто плюс-минус совпадает. А у меня там Хармс, Введенский, Заболоцкий, куча альбомов живописи, Филонов, Малевич. Так что большую часть времени мы говорили про литературный и художественный авангард».

Летов – крайне отзывчивый автор, и в его песнях можно найти множество благодарных пересечений, например, с поэзией начала прошлого века. Так, у Мирры Лохвицкой есть стихотворение «Я хочу умереть молодой». Образ «как печеное яблоко» присутствует у Всеволода Иванова, а «в левой стороне груди шевелится травка» – это отголосок Бенедикта Лифшица. В некоторых летовских стихах чудится синтаксис Мережковского: «А мухи все жужжат, жужжат; и маятник тикает; и чижик уныло пищит; и гаммы доносятся сверху, и крики детей со двора. И острый, красный луч солнца тупеет, темнеет. И разноцветные фигурки движутся». Можно предположить, что ему был близок экспрессионист Иван Голль: у одного «мертвая мышь в кармане гниет», у другого имеется строчка «безутешно мечусь по Европе с мертвою ласточкой в кармане». Это уже вопрос того, что мы постфактум склонны раскопать в Летове – подобно тому как в электрическом варианте песни «Вершки и корешки» я теперь отчетливо слышу басовую линию из песни New Age Steppers «My Nerves», начало композиции «Они сражались за Родину» действительно похоже на «Second Head» группы The Teardrop Explodes, а «последние берсерки» из первой песни с «ДСЖ» кажутся цитатой из той самой древней вещи Генри Роллинза «Nervous Breakdown».

Леонид Федоров вспоминает: «Когда Егор появился, мы уже вовсю общались с Хвостом, и я показал ему тексты – про дурачка, в частности. И Хвост несколько офигел. Летов одним из первых умудрился вставить в тексты нечто иррациональное. Тот же „Прыг-скок“ – абсолютно иррациональная поэзия, но это и не символизм, вот в чем дело. В ту пору же все обычно в худшем случае брали английские и американские шаблоны и переводили их, как тот же Гребенщиков. Мы-то с Димкой (Дмитрий Озерский – клавишник и поэт группы „Аукцыон“. – Прим. авт.) от балды все писали, делали и шли от звука скорее; смысл нас, по большому счету, не интересовал. А Егора как раз интересовал смысл, причем в таком почти духовном регистре. Дима – лирический поэт и где-то даже ернический, а Летов был абсолютно серьезен, и он писал эпические вещи, это не было набором слов».

Сам Летов, как позже выяснилось, почти не бросался словами, вероятно, поэтому его так бесили тексты, например, группы «Мумий Тролль» – я, к слову, находил их весьма эффектными, но Егор настаивал на том, что это именно галиматья. При этом над собственными текстами Летов никогда не трясся, ему зачастую нравился их полуфольклорный статус, предполагающий различные перепевки и соответствующие перевирания в процессе. Кроме того, ему было не привыкать к искаженному восприятию своих сочинений. То, что замышлялось как иронический скетч или в лучшем случае аллегория, понималось буквально (как, например, «Все идет по плану», пресловутая «Общество „Память“» или даже «Брат-любер»). И наоборот: то, что казалось языковой игрой и чуть ли не автоматическим письмом, на деле имело совершенно конкретные привязки к реальности. Как выражались у Достоевского в «Селе Степанчикове», песня взята с истинного события. Например, строчка «Пластмассовый мир победил» – это не какая-нибудь расхожая примета антиутопии. Речь об игрушках, в которые они в детстве играли с братом (песня писалась, когда умирала мама Егора), и в какой-то момент лагерь изделий из пластмассы взял верх над менее синтетической продукцией. То же самое касается сентенции, которую я приводил в одной из предыдущих глав как образец летовского шифрования: «А злая собачка умерла восвояси, безусловно являясь тринадцатым апостолом». На самом деле это сказано про вполне конкретную и действительно злую маленькую собаку, которая жила на улице Осминина и умерла не своей смертью при весьма печальных и непростительных (для самого Егора) обстоятельствах – отсюда и апостольская символика.

О своих музыкальных пристрастиях Летов распространялся более чем охотно, но об истоках его поэтики известно не так уж много. Наталья Чумакова рассказывает: «В самом начале 1980-х он страшно преклонялся перед кружком Кари Унксовой – в первую очередь Андреем Изюмским и Алексеем Соболевым, это было обожание на грани влюбленности. Уже потом его ужасно обрадовал Монастырский и прочие концептуалисты, но подобное преклонение было только однажды и на ранней стадии». Об этой своей привязанности Летов почти не упоминал – хотя, судя по его письмам, с тем же Соболевым он уже в начале 1980-х планировал создать группу (жанр указан как «рок-авангард») и пригласить в нее еще скрипачку и композитора Валентину Гончарову, а барабанщиком взять ни много ни мало Владимира Тарасова из трио Ганелина. Кари же Унксова была ленинградским поэтом, переводчицей с санскрита и живейшей фигурой андеграунда семидесятых, в том числе и рок-н-ролльного. Она придумала самиздатовский альманах «НЛО», расшифровывающийся как Наша Личная Ответственность, и, по сути, была одной из первых советских феминисток. В 1983 году перед самой высылкой в эмиграцию ее насмерть сбила машина – есть версия, что не случайно, а по наущению КГБ из-за ее диссидентской активности. Это один из наиболее горьких женских голосов позднего СССР:

 
Унижена и брошена на камни
Выплевываю розовую пену
Я тупо пересчитываю зубы
Следя за уходящим сапогом.
 

Очевидно, что эти строчки звучат совершенно как задел для будущих песен Янки, вроде «Коммерчески успешно принародно подыхать, о камни разбивать фотогеничное лицо» или «На дороге я валялась, грязь слезами разбавляла, разорвали нову юбку да заткнули ею рот».

В летовских сочинениях тоже определенным образом аукается ступенчатая бесперспективность некоторых стихотворений Унксовой, например:

 
Авось замажут жолтенькой красочкой
Авось не заметят за миленькой масочкой
Авось отдышусь-ко я в противогазе
 

Можно с изрядной долей уверенности утверждать, что летовская «промежность судьбы» из песни «Никто не хотел умирать» имеет прямое отношение к строчкам «Промежность истории так мала / Для оправдания объективности зла».

Кстати, в некоторых своих текстах Унксова становится чем-то близка Хьюзу: «То воробей То ворон / ТО ВОРОН ВРАН ТО ВОРОН ГОВОРЮ».

Есть что-то многообъясняющее в том, что Егор Летов в начале своего пути вчитывался в подобные женские голоса, и именно эта фиалка родила гитару.

Как все настоящие модернисты, Егор был старомоден и верил в мобилизующую силу книжек, причем без скидок на давность. Помню, как-то он меня поймал на незнании одного из рассказов Маркеса. Я отмахнулся, мол, ну какой уж теперь Маркес, это в школе надо было осваивать. Нет, надо прочитать, это важно, – настаивал он. Ему очень понравился пространный роман Дмитрия Быкова «ЖД», одна из идей которого состоит в том, что русская история циклична, а запускают этот цикл две силы – варяги и хазары, а кроме них, есть еще коренное население, являющее собой непосредственное поле этой схватки в верхах. Летов горел желанием узнать, к какой из страт Быков отнес бы его самого, резонно опасаясь, что «Гражданская оборона», скорее всего, не является предметом горячих симпатий Дмитрия Львовича. Я пообещал при случае узнать, но как-то все забылось. И только теперь я наконец задал автору «ЖД» летовский вопрос многолетней давности. Быков сказал так: «Я Летова очень любил, как ни парадоксально, и много его песен знаю. В моей системе он – представитель коренного населения, не страдающий синдромом Василенко, то есть что-то вроде Гурова».

Что ж, как представитель коренного населения Егор был не чужд сентиментальной нравоучительности. Костя «Жаба» Гурьянов вспоминает: «Еще на Горбушке, году, наверное, в 1988-м или 1989-м, Летов вдруг сует мне какую-то книжонку и так настойчиво говорит: на, ты, наверное, еще не читал. Я гляжу – а это „Чайка по имени Джонатан Ливингстон“! Ну как бы лет десять как ее уже все кому надо прочитали, а только наш Егорка-балда никак не угомонится».