Текст книги "Архив Шевалье"

…Потом пили крепкий чай с лимоном. Куприн и немного очухавшийся проводник пели русские песни, пьяно обнимались и клялись друг другу в вечной любви!

Каленин же не находил себе места. Он то и дело проверял, закрыта ли входная дверь. Несколько раз пытался заговорить с Куприным, но тот был настроен на гулянку и наотрез отказывался обсуждать серьезные темы.

– Давай все проблемы завтра! Хорошо же! Вот ты думаешь, что Гаврилыч простой проводник? – Куприн, выпив, всегда переходил на ты. Он погладил уснувшего за столом приятеля по голове и покачал пальцем: – Нет, дорогой мой! Он не просто проводник! Он человек трудной судьбы!

Куприн понизил голос:

– Он внебрачный сын Кагановича! Понял?

Каленин обреченно кивнул. Слушать про трудную судьбу внебрачного сына сталинского министра ему совсем не хотелось, но из вежливости он отреагировал:

– Тогда понятно, почему он проводником работает.

– Почему? – удивился Куприн. – Объясни!

– Ну, папа его железными дорогами ведал, вот сын и пошел по его стопам. Николай Данилович, архив у меня! Меня отыскал Мессер. Что делать, скажите, а?

Куприн тупо уставился на Каленина.

– Пошел по его стопам, говоришь… Какой архив? Мессер – это кто?

– Николай Данилович! Простите меня. Я глупость сделал… Короче, архив Шевалье у меня. Он здесь, в доме. Весь. Все сорок две картинки и досье.

Куприн еще раз надрывно икнул и, кажется, стал наконец-то понимать, о чем идет речь.

– Ну вы даете, Беркас Сергеевич! Мессер! Сам Мессер! Да он вас перекусит пополам и при этом даже не поперхнется! Как он вас нашел? Как узнал, что архив у вас?

– Потом об этом! Давайте сейчас сделаем так: берем архив, садимся в вашу машину и едем в посольство. Я прямо сейчас соберу все свои вещи и буду жить на территории посольства. Я, честно говоря, ужасно боюсь этих двоих. Пойдемте…

Он потащил Куприна на второй этаж, в спальню.

– Вот! Забирайте! – Он протянул ему альбом. – Рисунки здесь! Сейчас я пакет с записями доктора достану…

Куприн бережно взял альбом и начал его сосредоточенно листать.

– Ну и где же архив? – резко спросил он, и Беркас вдруг увидел, что Куприн в долю секунды стал абсолютно трезвым. – Клауса с женой я вижу! Но, надеюсь, вы догадываетесь, что к архиву Шевалье эти милые люди не имеют никакого отношения? Вы что, Каленин, разыгрывать меня вздумали? – Куприн смотрел на Беркаса жестко и требовательно.

Каленин схватил альбом, быстро перелистал, потом беспомощно огляделся вокруг и наконец осознал: рисунков Шевалье в альбоме не было. Тогда он присел на корточки, судорожно рванул на себя дверцу тумбочки и выбросил на пол стопку полотенец, между которыми должен был лежать пластиковый пакет. Он механически перетряхнул каждое и беспомощно поднял голову. Куприн пристально и трезво смотрел на него.

– Я так понимаю, что записи доктора также исчезли? – ледяным тоном уточнил он.

Каленин беспомощно развел руками.

– Ну все! С меня хватит! Чтобы духу вашего через неделю в Бонне не было!..

Лука Циммерман и Адольф Якобсен: кто кого

Жить в посольстве было очень неудобно со всех точек зрения. Сначала посольские ребята замучили вопросами – что да почему. Косо посматривал и сам посол. Он ввел в практику ежедневные футбольные тренировки, на которые были обязаны выходить все сотрудники, кроме поста охраны на входе. Он поинтересовался у Куприна, по каким причинам тот ночует на раскладушке в домике охраны, и, выслушав путаные объяснения, потребовал, чтобы Каленин тоже являлся на футбольное поле…

Из посольства Каленин выезжал только с кем-либо из сотрудников, да и то – только до университета и назад. Очень хотелось домой. Да к тому же ноябрь в Бонне выдался какой-то совсем не рейнский. Обычно в это время в рейнской долине стоят замечательные деньки. Осень здесь теплая и сухая. А тут – зарядили холодные дожди, низкое небо тяжело цеплялось за шпили многочисленных соборов. Мокрый Бетховен в центре города был мрачен и неопрятен. Короче говоря, тоска…

Каленин считал деньки до отъезда. Их осталось ровно три. Он то и дело украдкой звонил с одного из посольских телефонов в Москву, получая наслаждение оттого, что слышит голоса близких, которые его с нетерпением ждали…

Однажды он даже позвонил бывшей жене, чего не делал больше года. Она среагировала на звонок сухо и настороженно. Но Каленину все равно хотелось сказать бывшей супруге что-нибудь приятное – мол, очень соскучился по ее голосу, надо бы встретиться, да к тому же есть подарок – специально для нее…

Но кончилось все тем, что жена расплакалась, обвинила в невнимании к сыну и бросила трубку. На душе стало совсем скверно.

Именно в момент очередного приступа меланхолии Каленин позволил себе тайком выйти за территорию посольства и отправился на прогулку по тихим улочкам прилегающей к посольству немецкой деревеньки. Точнее сказать, это была вовсе не деревенька, а часть города, но городом это место назвать было невозможно. Дома были преимущественно одноэтажные, с маленькими, засаженными цветами палисадниками, и стояли тесно прижатыми друг к другу. Никаких заборов. Один участок почти незаметно перетекал в другой, будучи отделенным только кустарником или низким, тщательно выкрашенным штакетником.

Недалеко от посольства, на горе, располагалась высокая старинная башня, в которой находился уютный ресторанчик. Каленин всегда заходил сюда, когда оказывался в Бад-Годесберге[26]26
  Престижный район Бонна, где до переноса столицы в Берлин были расположены посольства многих стран.


[Закрыть]. В ресторане работал официант, который настолько привык к визитам русских посетителей из числа сотрудников посольства, что стал учить русский язык и мог сносно рассказать о предлагаемых блюдах.

Каленина он привечал за блестящий немецкий и готовность поболтать на политические темы. Немец был большим поклонником бывшего канцлера Вилли Брандта и не мог простить русским то, что они заслали в окружение канцлера своего шпиона, погубившего политическую карьеру знаменитого немецкого политика. При каждой встрече он дружелюбно хлопал Беркаса по плечу и, как о чем-то само собой разумеющемся, говорил:

– Вы, я думаю, тоже шпион, господин Каленин?

– Это почему же?

– Ну где еще можно так выучить язык? Только в разведшколе!

…В этот раз он опять приветливо кивнул, принял заказ и заговорщически шепнул Каленину на ухо:

– Мне из ГДР прислали контрабандой пленку с вашим фильмом «Семнадцать мгновений весны». Смотрели?

– Конечно.

– Вы очень похожи на одного героя…

– На Штирлица, надеюсь? – лукаво уточнил Каленин.

– Вы похожи на Шелленберга. Внешне, конечно…

Каленин искренне рассмеялся и доверительно сообщил официанту:

– Скажу вам по секрету, у нас все, кто снимается в таких фильмах, проходят стажировку за рубежом в качестве агентов советской разведки. Входят в образ…

– Шутите! – засомневался официант и неожиданно добавил: – А вами вчера интересовались…

Каленин насторожился.

– …я думаю, что речь шла именно о вас.

Каленин вдруг осознал, что проявил неоправданную беспечность, в одиночку покинув посольство. Он, видимо, преждевременно убедил себя в том, что вся эта история позади и что архив Шевалье окончательно исчез из его жизни. Он убедил и себя, и, кажется, Куприна тоже, что рисунки из альбома похитил страшный Лука, пока они беседовали с Мессером. Правда, в этой версии была одна неувязочка. А именно – как Лука мог догадаться, что искать надо именно в спальне?…

– Здесь вчера обедал очень приметный субъект – высоченный такой, сутулый, – говорил официант, меняя скатерть и расставляя приборы – Я еще обратил внимание, что он шляпу не снимает. Так вот, он попросил у меня переносную телефонную трубку, и я слышал, как он сказал кому-то: «Я тут день и ночь торчу! Пусть его в посольстве поторопят, а то уедет в Москву и бумаги вместе с ним… Тогда будет поздно…»

Каленин похолодел и переспросил:

– Как вы сказали – «пусть в посольстве поторопят»?

– Именно так! Я хорошо запомнил!

– Погодите, а при чем тут я? Они что, называли мое имя?

– Нет, не называли. Но вы же в прошлый раз сами мне сказали, что на днях уезжаете в Москву. Вот я и подумал, а вдруг это вас хотят поторопить в посольстве… Хотя, может, все это полная ерунда… Этот длинный в шляпе вам знаком?

– Нет… не знаком. Спасибо! – вяло поблагодарил Каленин и, испытывая нарастающий страх, направился к выходу.

– А как же ваш заказ, мистер Каленин?

– Простите, мне пора…

Он выскочил из ресторана, на ходу застегивая куртку и поглубже натягивая капюшон, чтобы уберечься от начавшегося дождя. В последнюю секунду подумалось, что лучше было бы прямо в ресторане вызвать такси, но он успокоил себя тем, что до посольства – рукой подать.

Беркас быстрым шагом шел под гору, подгоняемый ветром, который дул точно в спину, надувая куртку и пробирая до костей. «Если в разговоре, который слышал официант, речь действительно шла обо мне, – размышлял он, – то значит, в ресторане был не кто иной, как Лука, и получается, что рисунков Шевалье у него нет. Тогда у кого же они? Мистика…»

Вот там за поворотом – посольство. Каленин еще прибавил шагу и вдруг будто бы увидел затылком приближающуюся опасность. Он резко обернулся, и его глазам предстало зрелище, поражающее своей обыденностью и одновременно какой-то голливудской неестественностью. С горы, набирая скорость, беззвучно катился небольшой автобус. Каленин мог поклясться, что автобус летит на него с выключенным двигателем, используя исключительно крутизну спуска. А за рулем, судя по очертаниям темной фигуры в шляпе, сидит не кто иной, как Лука – собственной персоной.

Каленин почти рефлекторно бросился бежать. Он мчался вниз по склону, осознавая всю бессмысленность своих действий. Сквозь шум дождя и глухие порывы ветра явственно прорывалось злобное посвистывание мокрых шин – автобус безжалостно настигал его.

До спасительного поворота оставалось метров двадцать, когда Каленин почувствовал, что вот-вот окажется под колесами автобуса. Он резко бросился в сторону и стал карабкаться по склону, но на мокром от дождя грунте поскользнулся и съехал на асфальт, с ужасом наблюдая, как на него юзом летит тормозящий автобус.

Стараясь избежать удара, Беркас вскочил и метнулся на встречную полосу, но автобус с ювелирной точностью остановился прямо напротив него. Каленин отчетливо разглядел сквозь стекло нижнюю часть лица водителя, которое было обращено к нему: Лука улыбался, показывая крепкие зубы. Верхняя часть его лица по-прежнему была неразличима и скрывалась в тени широкополой шляпы, упиравшейся в потолок.

Лука помахал ему рукой, показывая, что приглашает сесть рядом с ним. Причем был он настолько спокоен и улыбчив, что Каленин, как под гипнозом, сделал шаг вперед и в ту же секунду услышал визг тормозов: снизу, распластавшись в низкой посадке, на него летел спортивный «порше», который остановился так ловко, что отрезал Каленина от автобуса. Пассажирская дверь резко распахнулась, и из темного салона, словно два выстрела, прозвучало по-русски: «Ко мне! Быстро!»

Беркас не раздумывая прыгнул в салон с затемненными стеклами, и машина рванула в гору, причем с таким невероятным ускорением, что Каленину в первое мгновение не удалось повернуть голову. А когда тело вновь стало повиноваться, он с изумлением увидел рядом с собой профессора Якобсена, который азартно крутил баранку, поглядывая в зеркало заднего вида.

– Не догонит! – задорно выкрикнул профессор. – Как я его? А? Я за этой долговязой сволочью давно слежу! Устраивайтесь! Сейчас покатаемся! Как-то раз, через год после войны, мы с Лыковым…

– Куда мы едем? – перебил Беркас, поглядывая назад.

– Да не бойтесь вы! Им нас никогда не догнать… Разговор есть.

– Вы что, следили за мной?

– Если я скажу, что встретил вас на этой горе случайно, вы мне поверите?

– Нет, конечно!

– Я же сказал, что следил не за вами, а за этим длинным. Он и вывел меня на вас.

– Послушайте! – умоляюще обратился к профессору Беркас. – Объясните же, что происходит. Я не могу связать концы с концами.

– Да все просто! Архив у меня.

– У вас??? – Каленин попытался было дернуться в кресле, но очередное ускорение прижало его к спинке.

– Ну да! У меня! Ребята Мессера об этом не знают. Они думают, что это вы его где-то спрятали. Вот и следят. Убивать вас, не добравшись до архива, им невыгодно. Они убьют вас ровно через минуту после того, как им завладеют!

Профессор радостно заржал, упиваясь растерянностью своего пассажира.

– Нет, вру! – поправился он. – Не через минуту, а тотчас же! Гы-гы-гы…

Каленин потрясенно молчал, пытаясь удержать устойчивую позу, так как машина входила в повороты на огромной скорости.

– Пристегнитесь! – посмеиваясь, бросил Якобсен. – Что-то вы плохо выглядите! Уж не испугались ли? Неужели боитесь этого длинного в автобусе? А может, хотите знать, как я догадался про альбом?

Каленин обреченно склонил голову, давая понять, что его уже ничем не удивишь.

– Так вот, пару недель назад я увидел, как вы вошли с какой-то папкой и портфелем в комнату – я называю ее аквариумом…

– Увидели? В каком смысле?

– В самом прямом! С берега Рейна, в бинокль. У вас удобное жилище, для того чтобы следить за всеми вашими перемещениями по дому. Вы об этом не догадывались? Так вот, потом вы пошли со всей этой поклажей наверх. А через десять минут вернулись уже без нее. Что я должен был подумать?… Правильно! Я подумал, что вы ее спрятали наверху. А там – только туалет и спальня. Наутро я легко проник в ваш дом…

– Так вы «домушник»? – спросил Каленин по-русски.

– «Домушник»? – Якобсен на секунду задумался, пытаясь понять смысл сказанного. Потом кивнул: – Красивое слово! Да! Я отжал дверь обычной отверткой, которая всегда лежит у меня в машине. Видите, все просто. Картинки у меня. Записи тоже.

– Я был уверен, что архив у них… Про вас я даже не думал.

– Наивный вы человек! Если бы архив был у них, то вы находились бы сейчас в лучшем из миров! Они не захотят оставлять вас в живых!

– Но в этом нет никакого смысла! Я же уже все рассказал в посольстве – про архив, про то, что его похитили… Я описал Николаю Даниловичу этого Луку… Про Мессера – тоже рассказал… Куприн все знает… Он обещал всю информацию передать немецким спецслужбам.

– Почему же тогда вас не пригласили для дачи показаний?

Каленин пожал плечами:

– Не знаю! И потом, что, собственно, я могу рассказать. Про то, как меня пугал Мессер? Но он меня не бил, не пытал… Потом, кто такой Мессер? Как его нынешнее имя? Где его искать? Я не знаю ответа ни на один вопрос. Для немецких спецслужб мой рассказ будет выглядеть как рождественская сказка, придуманная не совсем трезвым Дедом Морозом.

– Ну, положим, если бы имело место официальное обращение посольства о том, что вам угрожает опасность, то полиция должна была бы принять это во внимание… Значит, ваши коллеги предпочли не ввязываться в эту историю. Тем лучше! Прокрутим это дело на двоих!

– Я опять ничего не понял! – раздраженно сказал Каленин, вжимаясь в кресло на очередном вираже. – Скажите наконец толком, чего вы хотите?

– Славы! И справедливости, конечно! Но больше – славы! Я был уверен, что вы найдете старуху и доберетесь до бумаг. А я их забрал по двум причинам. Во-первых, я не доверяю немецкому правосудию. После Нюрнберга они не отыскали и, следовательно, не наказали ни одного нацистского преступника. Поэтому хочу, чтобы картинки Шевалье получили русские, только не от вас одного, но и от меня тоже. И пусть мое имя прозвучит публично! Обещаете?

Каленин не очень понимал, какие обещания он должен дать профессору, но на всякий случай кивнул и уточнил:

– А во-вторых?

– Во-вторых, вы просто болван, Каленин!!! – неожиданно заорал Якобсен. – Альбом в спальне – это же идиотизм! Просто чудо, что Мессер не выпустил вам кишки! Поэтому я решил вмешаться и спасти бумаги, – добавил он спокойно. – Кстати, есть человек в посольстве, которому вы доверяете?

– Куприн Николай Данилович! Мой куратор, – не задумываясь произнес Каленин.

– Тот, которому вы все рассказали?

– Да! Он знает эту историю от начала до конца. Это он спрятал меня в посольстве… от Мессера.

– У меня просьба. Не говорите об архиве никому. Придерживайтесь прежних версий. Пусть Мессер думает, что архив в посольстве. Это охладит его пыл. А ваши тамошние друзья пускай полагают, что архив похищен неизвестными. И про меня – ни слова. Никому!

– Но вас сегодня видел Лука…

– Лука – это тот громила, который гонялся за вами? Не беспокойтесь! – Якобсен покровительственно похлопал Каленина по плечу, что не помешало ему резко пойти на обгон и выполнить маневр одной рукой. – Меня он видеть через затемненные стекла не мог! Машина взята напрокат. Номера я поменял. Они не догадываются, что я как-то участвую в этом деле. Главное теперь – как можно скорее переправить архив в Москву.

– Вы хотите, чтобы это сделал я?

– Обсудим. Тут надо все продумать. Не под мышкой же вы его повезете! Обсудим…

Машина резко затормозила возле все того же кафе на аллее Аденауэра, где они встречались в прошлый раз. Именно здесь Якобсен опрокинул кофе на свою дубленку и устроил скандал.

– Тут делают отличный кофе, – как ни в чем не бывало произнес профессор. И, отвечая на вопросительный взгляд Каленина, уточнил: – Не держите меня за идиота! Скандалить не буду – сегодня не тот случай. Когда можно, я всегда устраиваю какой-нибудь маленький «пук», какую-нибудь вонючую непотребность. Это держит меня в тонусе! Но повторяю, сегодня будем мирно пить кофе и я расскажу вам о себе. На крупное дело идем, мистер Каленин!

Вот вы думаете, что старый Якобсен выжил из ума! Не спорьте – я же вижу, что думаете! Да я иногда и сам делаю все, чтобы сойти за идиота! Когда тебя принимают за дурака, жить легче. Не так стыдно… Но сам-то я про себя все знаю… От себя куда же денешься…

Мне последние сорок лет все время стыдно. Так стыдно, что разорвать самого себя хочется. Да чтоб на мелкие кусочки! А сердце – бросить на пол и растоптать! И пусть оно хрустит под каблуком! И пена розовая пузырями во все стороны! И чтобы я при этом все чувствовал. А потом – подыхал медленно и в страшных муках! Вот чего я себе желаю!

Думаете, зачем я романы писать стал? Я решил моему поколению немцев в лицо плюнуть. Или в рыло, если угодно. Так, кажется, по-русски? Я обвиняю всю нацию! Всех до единого, включая младенцев! Немцы испоганили весь двадцатый век! Пусть им всем будет стыдно, так же как мне.

После того как вышла моя первая книга, они объявили меня городским сумасшедшим! Руки не подают! Смешно… Они думают, подобно младенцам, что если закрыть глаза, то окружающий мир исчезнет, и если сказать себе в оправдание, что их позорит какой-то псих, то, значит, и проблемы нет. Наивные люди! Вина – она либо есть, либо ее нет! И пусть я трижды псих – их вина от этого меньше не становится!

Они себе в оправдание даже вашего Сталина наловчились цитировать: мол, фашисты приходят и уходят, а немецкий народ остается. Это какой народ? Тот, который лег под Гитлера?

Какая часть этого народа сказала Гитлеру «нет»? Это уже потом, после войны, все вдруг записались в антифашисты. А до этого почти все в идейных живодерах ходили. Все были такие же, как я.

Читая мои книги, они будут узнавать себя и блевать от страха и отвращения! И только самые лучшие из них прозреют и станут извиваться в муках совести. Остальные же утрутся и будут всю жизнь искать оправдания своим поступкам…

Говорят, праведной жизнью можно искупить прежние грехи. Я с этим не согласен! Праведная жизнь – это всего лишь раскаяние. Вещь нужная, но не дающая права на искупление. Грех убийства, а тем более отцеубийства, искупить нельзя. Можно только осознать его и ужаснуться содеянному. И все! Дальше – мрак раскаяния и вечное проклятие!

…Когда Гитлер пришел к власти, мне было тринадцать лет. Отец преподавал математику в Берлинском университете. Он по матери был евреем и никогда не скрывал этого. Странно, что я не унаследовал его таланты. Говорят, в каждом еврее живет либо физик, либо математик, либо, в худшем случае, скрипач! А во мне – ничегошеньки! Видно, слишком мало еврейской крови.

Так вот, отец сразу сказал, что не станет поддерживать нацистов. Он объявил нам, что собирается уехать в США. А я… я бредил Гитлером, подражал ему, носил челку как у него…

Я много размышлял позже, почему любая людоедская идея – всегда очень привлекательна и заразительна. Смотрите, за Гитлером пошли миллионы. Пошли искренне! Нельзя же всех этих людей считать безумцами. Тогда почему? Почему не усомнились? Почему не удавили его сразу, как только он объявил о своих чудовищных планах?

Так вот я, кажется, знаю ответ! Фашистом быть очень легко! Как и фанатиком вообще. Фанатизм ведет к атрофии разума, а вера в непогрешимость идеи заменяет совесть. Не зря же бесноватый Адольф называл ее химерой. Он знал толк в освобождении человека от моральных обязательств.

И вообще, быть совестливым – трудно, а бессовестным – легко! На этом и построена всякая людоедская философия.

То же самое спасение души… Это очень трудная работа. А вот опустошить душу, изувечить ее навсегда можно за секунду. Нажал на спусковой крючок, убил человека – и все, урод на веки!!!

Фашистом быть просто и приятно! И религиозным фанатиком – тоже! И палачом легко, так как в палачи может пойти только фанатик. Я был фанатиком, и мне было легко. Я легко предал отца, сообщив своим соратникам, что он хочет покинуть Германию. Сначала я сказал ему в лицо, что он предает свою нацию, а потом сдал в гестапо. На первом же допросе отец умер – не выдержало сердце. Ему было всего пятьдесят два года.

Мать с младшей сестрой смогли бежать. Их спасло то, что я не успел на них донести. Донес бы непременно! Просто не успел.

В восемнадцать лет я вступил в национал-социалистическую партию, а в девятнадцать – входил в черной эсэсовской форме в Вену. Кстати, не верьте выдумкам о том, что австрийцы сопротивлялись аншлюсу! Вранье! Они были поражены бациллой нацизма почище немцев. На душу населения идейных фашистов там было не меньше, чем в Германии.

Потом был Восточный фронт! Кстати, вы слышали хотя бы от одного воевавшего немца признание в том, что он на фронте кого-то убил? Ну, хотя бы одного русского? Все стреляли в воздух! Все гладили по головке русских детей в оккупированных городах и деревнях! Давали им консервы и дарили в качестве сувениров губные гармошки! Идиллия!

А кто же двадцать миллионов на тот свет отправил? Я один, что ли? Я убивал в бою! Видел, что убивал! Стрелял из автомата – и видел, как ваши солдаты падали, вскидывая руки.

Меня оправдывает только то, что я убивал именно в бою! Хотя нет, тоже не оправдывает, но хотя бы оставляет надежду на снисхождение – там, на Небесах. Если бы было иначе, я бы не смог сегодня жить. Мне и так трудно жить! Я уже больше сорока лет каждый день говорю себе, что я мерзкая тварь, недостойная звания человека! Я отцеубийца и идейный фашист. Да, ныне раскаявшийся, но до своего прозрения прошедший страшный путь к деградации совести и умерщвлению в себе человека, а потом обратно.

…Однажды меня свои бросили, раненного в бою. Нет, не то чтобы бросили – посчитали убитым. А бежали от русских так, что убитые оставались на поле боя! И вот очнулся я, а рядом со мной сидит паренек. Белобрысый такой. Курит. А мне ногу почти оторвало… Смотрю – нога у меня выше колена ремнем перетянута. Рана забинтована. Это я уже потом понял, что паренек этот меня перевязал.

Я ему: «Стреляй, большевистская сволочь! Увидишь, как умирают офицеры великого рейха», – и давай бинты срывать. А он меня по щекам отхлестал – незлобно так, весело – да и поволок на плече. Короче, передал меня своим докторам и сказал на прощание: «Живи, фриц!» Я запомнил…

Четыре года я провел в вашем плену. Четыре года меня мутило. Фашист из меня уходил – с воем! с надрывом! с мясом! Будто одно сердце удалили, а новое на этом месте выросло. А последняя точка была тогда, когда я в женщину вашу влюбился. Это когда меня уже – сейчас вспомню, как это по-русски, – ага, «расконвоировали».

Я же русский учил. Когда дело пошло, меня переводчиком сделали. Отпускать стали. В сельской библиотеке я все книжки прочел. Толстого вашего – «Война и мир», «Казаки». Лермонтова… очень он мне нравился, особенно «Мцыри»… Потом смешной такой поэт – Маяковский. Достоевского тоже читал. Но мне его трудно понять было. Слова вроде все понимаю, а смысл ухватить не могу. И потом, после него на душе темно. Это я уже потом узнал, что он человек был… как сказать? …одним словом, в жизни он негодяем был. И никакой русской души нет в его книжках. Придумано все. Накручено. Психологизм весь – надуманный. И не разговаривают так по-русски, как он писал. Это здесь, в Европе, придумали, что русскую душу надо по Достоевскому изучать. Специально придумали, чтобы смердяковыми вас выставить. Или блаженными вроде князя Мышкина! Чтобы больной вашу душу изобразить. А она здоровая! Я-то знаю! Четыре года среди русских прожил…

Так вот, влюбился я… Она учительницей была. На пять лет меня старше. Муж у нее с войны не вернулся. Красивая… Да и я ведь не всегда лысым был.

Я видел, что нравлюсь ей. Только сказала она однажды: «Уходи, Адольф. Нет у нас с тобой будущего. Нельзя мне тебя любить. Грех это великий – вдове русского солдата с немцем чувства разводить. Все вы по гроб жизни фашизмом испачканы. Жизни тебе не хватит, чтобы отмыться. Разве что дети твои успеют…»

И понял я, что права она: неизлечим я. Фашизм – это проказа. Он не лечится даже тогда, когда раскаяние наступило… И тогда я решил написать книгу. Про немцев! Про нас! А еще я начал свою войну с нацистами. Есть у меня в этой войне свои великие победы. Слыхали про Отто Скорцени? Так вот, я нашел его. Десять лет потратил и нашел.

Нет, я его не убивал. Да и не смог бы… Я нашел его и отдал в руки тем, кто имел право распоряжаться его жизнью. Я и с архивом Шевалье хотел поступить так же. Я ведь вдове отдал сведения по некоторым из тех, кто там значится. Я же не знал, что она хочет на этом делать деньги. Деньги на нацистах… Мерзость!

Если русские Мессера с нашей помощью не арестуют, я его непременно убью. Не сам, конечно. Но убью – точно. Его найдут с обожженными ладонями, как у Германа. Это будет означать, что его покарал Господь… с моей помощью! Знайте это!

Вот и все, мистер Каленин. Возвращайтесь в посольство и до отъезда никуда не выходите. Я сам вас найду и расскажу о своем плане переправки архива Шевалье в Москву… Увидимся…

Якобсен решительно поставил недопитую чашку на стол и вновь, как и в предыдущее посещение, опрокинул ее – на этот раз на белоснежные вельветовые джинсы.

– Ублюдки!!! – заорал профессор, дергая коленками и изображая, что обжегся кипятком, хотя кофе за время его длинного монолога давно остыл. – Сколько раз я просил поменять эти дурацкие чашки. Ты сам, собачье дерьмо, пробовал хоть раз пить из них? – Он грозил официанту костистым кулаком и брызгал слюной. – Это не чашки, бляха-муха! – орал профессор, перемежая немецкие и русские слова. – Это специальное оружие для членовредительства! Ты уже не первый раз покушаешься на мою жизнь, подонок!

…Каленин, не прощаясь, выскочил из кафе прямиком на стоянку такси и минут через двадцать уже был у посольского шлагбаума. Охрана беспрепятственно пропустила его, так как все охранники знали его в лицо. Он, озираясь по сторонам, шмыгнул в свое скромное жилище и наконец почувствовал себя в безопасности. Но в тот момент, когда он закрывал дверь, ему показалось, что мимо шлагбаума пролетел на большой скорости тот самый автобус, который какой-то час назад чуть было не стал для него тюрьмой.

Каленин бросился к охране и спросил дежурного:

– А что это за автобус? Вы его здесь раньше видели?

– Какой автобус?

– Тот, что только что пролетел по дороге мимо вас.

– Послушай, Каленин! – назидательно произнес охранник. – Я в посольстве – шестой год. Все подозрительное вижу с ходу! Не знаю я никакого автобуса. Последние полчаса никаких автобусов в поле моего зрения не было! Понятно? Отдыхай, старик! – потеплел он голосом. – Тебе скоро в Союз! Счастливчик! А мне вот еще целый год эту полосатую дуру поднимать – туда-сюда, туда-сюда…